ПоделитьсяИз общения с ним можно составлять цитатник: «Медицина не передается половым путем», «У меня хорошая специальность — я больных не раздеваю», «Врач, как актер, целый день на сцене», «Я лор-врач, наступивший на горло своей песне».
Профессору, доктору медицинских наук Якову Накатису — 75. Он уже не главный врач, а почетный президент — и не ЦМСЧ 122, а центра с трудно произносимым названием — СЗОНКЦ
Медсанчасти в советские времена были визитной карточкой крупных предприятий. Старшее поколение помнит МСЧ «Большевика», «Красного треугольника», Кировского и Балтийского заводов, ЛОМО, других. Выжила только медсанчасть атомпрома, 122-я. Вовсе не потому, что отрасль богатая, — в начале 90-х она была нищей, как все. Сотрудников сокращали, финансирования не было, у оставшихся задерживали зарплату, а про подведомственную медсанчасть вообще забыли. Ее постигла бы участь аналогичных ведомственных медучреждений, если бы не разгулявшаяся тогда демократия: появились даже выборные должности главных врачей. В ЦМСЧ-122 на выборах 1993 года победил Яков Накатис. И в том же году петербуржцы узнали, что в городе есть большая больница, в которой их могут лечить.
— Яков Александрович, что надо было пообещать коллегам, чтобы они проголосовали на выборах за заведующего
— Не назовешь мою программу проектом глубоких преобразований, но представлял я ее вдохновенно. Вспомните то время: галопирующая инфляция, обнищание, копеечные задерживающиеся зарплаты. Я предложил даже не программу выживания, а небедную жизнь с возможностью творить, но мы должны заработать ее сами. А сможем мы это сделать, если откажемся от закрытого режима и откроем двери нашей клиники — без пациентов достичь этого невозможно.
По результатам выборов меня назначили главным врачом в день рождения — 21 января. И в тот же год мы отменили закрытый режим для больницы. Но принимать бесплатно несотрудников предприятий атомной промышленности мы не могли, а объяснить советским людям, почему они должны платить за медицинскую помощь в бесплатной системе здравоохранения, было непросто. Выручало только то, что к тому времени она в других государственных клиниках стала условно бесплатной, а лечение в них ухудшалось с каждым годом.
Еще проблемы были в том, что мне досталось прекрасно оборудованное новое здание, оно стояло крепко, а очень сильный в профессиональном смысле коллектив начал раскачиваться. Не все понимали, что времена, когда мы зарплату получали, прошли, ее надо зарабатывать. Но за год мы наладили все, а потом к нам приехали американцы.
— И вы стали госпиталем для гостей Игр доброй воли в 1994 году.
— Да, успех часто определяет случай. К нам приехали американцы, а потом к ним отправился я. Смотрел и злился — почему нельзя и у нас сделать так же? До сих пор помню, что мне тогда сказали в Луисвилле: «Твоя задача — заработать деньги. А когда ты их заработаешь, пригласишь классных специалистов, купишь лучшие лекарства и аппаратуру, — и только тогда сможешь лечить людей. Доброе слово и ласковый взгляд врача — не лечение». Потом добавилось сотрудничество с госпиталем из Атланты. На конференции в Вашингтоне я сказал американским коллегам, что хочу создать в одном из отделений больницы мини-госпиталь, как у них, чтобы приехавшие на Игры туристы или гости из США, если заболеют, чувствовали себя спокойно. Накануне отъезда я получил телеграмму от Теда Тернера: его представитель будет ждать меня в аэропорту перед отъездом. Он и правда ждал. С чеком на
Поделиться— На самом деле о том, что в городе есть 122-я медсанчасть, узнали как раз накануне этих Игр — о вашем «госпитале» тогда много писали.
— Конечно, на его открытие к нам приехали Тед Тернер и Анатолий Собчак. От того, что в нем было изначально, уже мало осталось — мы его ремонтировали, переоснащали — со временем всё требует обновления. Но он так и называется американским госпиталем в составе третьего хирургического отделения. После Игр он привлек платежеспособных пациентов.
А потом начало развиваться добровольное медицинское страхование. И на фоне учреждений, которые жили только за счет государственного финансирования, мы были передовыми. Но и тогда, и сегодня остаемся ведомственной клиникой — обследуем, лечим, занимаемся профилактикой профзаболеваний работников Минатома и принимаем пациентов, не имеющих отношения к ведомству, как любая федеральная больница. Сравните: в 1993 году мы пролечили
— Вы хотели стать детским врачом, а стали главным врачом взрослой больницы. Кардинально разные профессии в медицине.
— Провалил вступительные экзамены в Педиатрическую академию. Моя семья тогда только вернулась из ссылки в Ленинград (я родился в Оренбургской области), в 1963 году реабилитировали. Школу окончил хорошо, много занимался спортом. Не поступил в «педиатричку» и пошел работать в «собачник» — лабораторию кафедры физиологии Первого меда. Собак не резал — ухаживал за ними. А еще за лягушками — у меня их было две ванны. Я их купал, разнимал, рассаживал. С тех пор собираю лягушек — скопилась огромная коллекция. В это время познакомился со студентами и стал играть в баскетбол за институтскую команду.
На пятом курсе выбрал лор-специализацию, потому что она позволяет работать и со взрослыми, и с детьми. Убеждаю себя, что детей я все-таки не бросил. Когда был главным лором Минздрава, мне удалось убедить министерство в том, что надо в год оперировать около
Но комплекс по поводу профессии у меня есть — не наработался лор-врачом. Труд любого врача сложный, в том числе потому, что ему всегда «надо держать лицо». Я вижу, как тяжело болеют великие наши актеры, и после болезни, казалось бы, ослабевшие играют на сцене так, что об их состоянии никто не догадается. Врач тоже не имеет права показывать пациенту свое состояние, но в отличие от актера, который выходит на сцену на 3 часа 2–3 раза в неделю, врач на работе, как на сцене, весь день. У постоянного общения с больными людьми есть сложности. Не с каждой медицинской специальностью это можно выдержать всю жизнь. Обычно я шучу, что у меня хорошая специальность — я лор-врач, мне, например, не нужно больного раздевать.
Когда стал главным врачом, превратился в специалиста всех профилей: успех одного врача клиники — твой успех, провал одного врача — твой провал. Ты виноват, даже если пациенту лифтер нагрубил. И никуда от этого не деться.
Поделиться— Но вы же не перестали лечить?
— Работа руководителя в первый год захватила: я наслаждался ею, придумывал, как выруливать в той сложной финансовой обстановке, и продолжал оперировать. Я перестал заниматься наукой, а потом понял, что без нее не могу. В ЦМСЧ я пришел, будучи кандидатом медицинских наук, на должность заведующего лор-отделением (у меня всего два места работы — 10 лет в Первом меде и 40 — здесь). Мне посоветовали почитать про бериллий. Почитал: бериллий, проникая в легкие, поражает их, и возникает беррилиоз легких, а как он поражает нос, никто не знает, работ на эту тему нет. Я понял, что стою двумя ногами на золотой жиле. Страдают те, кто с ним работает, — его используют в атомной промышленности, в космической. То есть это наша профессиональная патология. Но к нашим документам меня не допускали — они были секретными. Собирал всё сам — ездил в экспедиции по рудникам, начиная от границы с Монголией и до Урала. Когда-то на Урале бериллий (самый дорогой и известный из бериллиев — изумруд) добывали, растирали и делали краску, которой покрывали первые железные крыши.
Я работал с пациентами, написал докторскую, и два моих ученика написали кандидатские — будучи кандидатом наук, я был у них руководителем, разрешили.
Но «знаменитым» как оториноларинголог я стал раньше, когда в программе «Монитор» Кирилл Набутов показал меня с иглой «для лечения насморка» — это был инструмент, который я создал, результат моей кандидатской диссертации. Сюжет длился 4 минуты 20 секунд, и, как говорится, наутро я проснулся знаменитым. Если для защиты диссертации я прооперировал чуть более 300 человек, то после передачи — более тысячи, организовывать консультации приходилось по субботам.
— Коньяки дарили?
— Руку мне поставили еще в ординатуре, оперировал хорошо. И да, коньяки дарили — шкаф был заставлен, девать было некуда. Полный бак бензина стоил 8 рублей 40 копеек, а бутылка коньяка — 8 рублей. Если бы можно было заправлять машину коньяком вместо бензина, я бы на коньяке ездил. Машину заработал еще в стройотряде — все 11 лет учебы (институт-ординатура-аспирантура) каждое лето работал не со скальпелем, а с ломом и лопатой.
На 4-м курсе женился, на пятом родилась дочь. Меня оставили на кафедре в Первом меде, зарплата, несмотря на то, что я оперировал, была копеечная, мы с приятелем 10 лет мыли полы в одной лаборатории, чтобы подработать. Мои ровесники меня поймут, это и есть любовь к профессии.
Поделиться— Мир меняется. Ваш теперь уже не медсанчасть и не клиническая больница. А окружной центр мало чем отличается от других медицинских учреждений — за последние лет 10 уровень клиник вырос, есть городские медицинские учреждения, хорошо оснащенные, красивые, со своими медицинскими звездами, не говоря уже о федеральных. Это удручает?
— Нет. Это не мы понизили планку, это до нашей планки подтянулись другие.
— Чем сейчас занимается почетный президент Северо-Западного окружного научно-клинического центра имени
— Я уже 20 лет заведую кафедрой болезней уха, горла, носа и офтальмологии в большом университете — СПбГУ, на медицинском факультете. В нашей клинике базируется и кафедра. И я занимаюсь ей теперь намного больше, чем удавалось прежде. Во время пандемии мне дали 9 клинических ординаторов, еще мои ординаторы учатся в Городской больнице
Ирина Багликова, «Фонтанка.ру»
