«Назад в СССР я не хочу. Лучше уж в царскую Россию»

Удивительная жизнь дореволюционных крестьян, забытые нравы войны и послевоенного времени

Елена Принцева родилась в 1933 году в Рыбацком. Тогда это было еще село, а не район Ленинграда. Елена Владимировна признается, что воспоминания о прежнем Рыбацком всегда бередят ей душу. Ее память сохранила много того, что сегодня кажется удивительным. О роскошных библиотеках в крестьянских домах и великолепных крестьянских школах. Об отношении крестьян к пьянству. О том, какими в СССР были люди во время и после войны. Как советские женщины заботились о пленных немцах. О разнице между прежним и сегодняшним образованием. И о многом другом...

Предки основали Петербург вместе с Петром Первым

Мои предки приехали в Петербург вместе с Петром Первым, когда он создавал город. Он перевел семь семей из своего родового поместья под Москвой. Были отобраны еще довольно молодые работящие люди (не пропойцы, не лежебоки), имевшие определенное число детей и хозяйство — лошадь, не меньше двух коров и т.д. Им дали большие угодья земли на месте теперешнего Рыбацкого и восстановили ровно такое же хозяйство, какое они оставили на прежнем месте жительства. Переселенцы должны были ловить рыбу и снабжать ею царский двор.

На Казанском Рыбацком кладбище — целая аллея моих предков с одними и теми же фамилиями: Чирковы, Мясоедовы, Гренадеровы, Бессоновы, Зотовы... Я не училась в школе в Рыбацком, потому что началась война. Но когда в эту школу пошла моя дочка, у них в классе было два Ивана Чиркова — один рыжий, другой черный. И учительница вызывала так: «Чирков, который черный».

Это была великолепная старинная школа. С прекрасными витражами, лепниной, мраморной лестницей, широкими дубовыми перилами, по которым можно было сидя съезжать. Школа строилась на средства крестьян села Рыбацкого. А в конце ХХ века ее разрушили. (В 1978 году школу закрыли и передали заводу «Большевик» под общежитие, здание стало ветшать. После того, как «Большевик» съехал, оно много лет пустовало и постепенно превратилось в руины. В новейшее время земельный участок отдали инвестору, который школу снес и построил на ее месте шесть высоток. Правда, по условиям соглашения с властями инвестор здание школы восстановил. Но уже не в том месте, где она находилась. В уменьшенном виде. Конечно, без интерьеров и даже без внутренних стен. Построенное в 2014 году здание до сих пор закрыто и пустует, в чем автор этих строк лично убедился. — В.Ч.)

Помимо школы в Рыбацком было еще несколько каменных зданий. В том числе двухэтажный дом Зотовых (они были богачами), церковь Покрова Пресвятой Богородицы, а также дом для священнослужителей этой церкви и преподавателей школы. Моя мама уже в советское время по окончании Института им. Герцена работала в этой школе, а в том доме ей дали государственную квартиру. Там я и родилась. Дом и теперь сохранился на берегу Невы.

Жители села были очень хозяйственными. В Рыбацком не было пьяных мужчин. С пьяным там никто не стал бы даже здороваться. И в советское время все имели свое хозяйство. Мужчины работали на заводах «Большевик» или «Звезда», но, приходя домой после смены, они брали косу и шли косить траву. В Рыбацком все держали своих коров и коз. Так продолжалось вплоть до Хрущева, который запретил личные подсобные хозяйства.

У нашей семьи была уникальная библиотека. Я не знаю, как она оказалась у нас — потомков государственных крестьян. Там были очень старые лейпцигские издания. Эту нашу домашнюю библиотеку сделали чем-то вроде филиала городской Публичной библиотеки. Из Публички нам присылали документ, чтобы мы выдали кому-то почитать ту или иную книгу под ответственность библиотеки. Книги занимали одну из трех комнат в квартире. Из-за этой библиотеки мы и пострадали во время войны. Но об этом чуть позже...

Мама уехала к папе по комсомольской путевке

Мои родители — оба физики, оба закончили Институт им. Герцена. Папа — с Урала, он приезжал в Ленинград на сессии сдавать экзамены. Когда мама вышла за него замуж, начиналась Магнитка — комсомольская стройка в Магнитогорске. И мама уехала к папе по комсомольской путевке. А меня маленькую родители оставили в Рыбацком с бабушкой, дядей и тетей. Мама и папа создавали в Магнитогорском политехникуме кабинет физики. А потом, когда построили горно-металлургический институт, отец заведовал там кафедрой физики.

Как нас выгнал из дома жилец-адъютант

Воспоминаний о войне у меня отложилось не так много — когда голодно, наверное, голова плохо работает. Но я видела бомбежки. И слышала, как немцы откуда-то кричали в громкоговоритель: «Русские, идите к нам щи есть. Понюхайте, как они пахнут». Настолько близко был фронт.

В школе разместился штаб 55-й армии, а в учительском доме жили штабные работники. В нашей квартире поселился очень аккуратный адъютант. Туалетной бумаги не было, поэтому он использовал книги из библиотеки — вырывал из них страницы. А потом стал книги продавать. В Рыбацком люди жили зажиточно. У многих было какое-то золотишко. Когда начался голод, адъютант менял на золото овес для лошадей. А когда они упали от бескормицы, стал продавать конину. Он приходил к моей тетушке и спрашивал: «Это хорошее золото или нет?» Она разбиралась в дорогих вещах и давала ему советы. Но когда увидела, что адъютант распотрошил нашу библиотеку, сказала ему в глаза, чего он стоит. В ответ адъютант нас выгнал из дома.

Было заявлено: «Вы на военном объекте. Уходите». Велел в 24 часа убраться из квартиры. Так нас выселили в чистое поле. У дяди и тети к этому времени уже ноги опухли от голода. Покинутых домов тогда было сколько угодно — иди, куда хочешь. Дома разбирали на дрова. Но мы попали в уцелевший, с печкой, потому что в нем располагалась ветеринарная служба, а потом она куда-то съехала (в этом доме я потом прожила до самого момента сноса Рыбацкого в 1980-е годы). В углу дома, как раз в комнате, где я жила, была неразорвавшаяся бомба. Приходили саперы, сказали: «Можете жить, она не взорвется». Мы так и жили. А из угла так дуло, что на зиму его затыкали ватными вещами.

Поскольку нас выселили из квартиры, все имущество, веками нажитое семьей, пропало. Ничего из вещей не сохранилось. За исключением одной — трюмо красного дерева с мраморной настольницей. Его вся семья подарила маме на свадьбу. Адъютант выбросил трюмо на улицу. Дядя с тетей, увидев это, по чуть-чуть, когда у них были силы, тащили его по снегу. И за зиму дотащили. Трюмо стояло потом у сестры.

Как встречали беженцев

Я пробыла в Рыбацком до середины зимы 1942 года. В феврале меня эвакуировал мамин двоюродный брат. Он служил в Москве при Генштабе, был генералом. Прилетал в Ленинград с какой-то инспекцией и вывез меня на своем самолете в Москву. Потом дядя посадил меня восьмилетнюю на поезд с запиской, на какой станции высадить. Так я доехала до Южного Урала.

На вокзале в Магнитогорске местные жители встречали изможденных, голодных эвакуированных и старались сразу их хорошо накормить. Дело было поставлено так. Каждая семья, имевшая жилплощадь, знала, что к ним подселят 2–3 человека. И жители сами встречали приезжающих прямо на вокзале, выбирали себе постояльцев. Подходили и предлагали: «Давайте я возьму вас к себе на жительство». Приходили с едой, сразу давали покушать. Бывало, что изголодавшимся людям, блокадникам, после того, как они съедали что-то жирное, например кусочек сала, становилось плохо. Я хорошо запомнила, как человек с нашего поезда корчился на перроне от желудочной боли. Таких прямо с вокзала увозили в больницу, как и изголодавшихся людей. Я с тех пор не ем досыта — лучше оставлю кусочек, чем съем лишнее.

Знакомство с отцом

Меня в Магнитогорске встретили мама с папой. Они к тому времени уже обжились. Мама в начале войны преподавала в техникуме, отец — в институте. Но с папой я толком и не увиделась. Его очень быстро забрали на фронт. Хорошо помню: он пришел попрощаться, достал из сидора (вещмешка) кружок колбасы и оставил нам. А вскоре погиб. Вернее, мы не знаем, погиб он или нет. В списках убитых и раненых он отсутствует. Я почти не видела папу в жизни. Остались только старые фотографии.

Как на Урале решали проблемы с едой

В Магнитогорске в войну не было голода. Но не потому, что это был основной поставщик металла в стране, а потому что у города был хороший хозяин — директор градообразующего металлургического завода. Кстати, мамин ученик. У него не было высшего образования. Бывший сталевар, он закончил рабочую школу, а потом техникум. Закончить институт не успел — началась война. Ему, по-видимому, были даны очень большие полномочия.

Магнитогорск находится в предгорьях южного Урала. Там невысокие горы, а между ними лощины с хорошей благодатной почвой. Их распахали. Всем предприятиям выделили куски паханной земли. Маминому техникуму тоже дали землю (каждому сотруднику — пронумерованный участок) и семена, какие достались. Техникумской интеллигенции достались семена гречихи. В воскресенье подъезжала бортовая машина с лопатами и граблями. Преподаватель надевал сапоги и ехал культивировать свой участок. Сажал гречиху. Потом наступало время прополки. Снова приезжала машина и их отвозила.

В первый год возникла проблема, как же есть гречиху — ведь она в шелухе? И тогда одна уборщица стала учить преподавательский состав, как освободить гречку от шелухи. Мама мне говорила об этом: «Вот видишь, как пригождаются знания!» Еще сажали картошку. Поэтому не голодали.

Как нас учили в школе

В Магнитогорске в школе были уроки труда. Нас учили шитью, вязанию и выпускали настоящими хозяйками. Например, мы должны были на уроках сшить что-то такое, чтобы можно было самим носить. Мне родственники дали три старых платья. Я из них сшила вручную, даже без швейной машинки, новое — такое красивое, что мне все завидовали.

Но многие другие предметы преподавали слабо. Преподавателей-мужчин не осталось, и «мужские» дисциплины читали женщины, которые имели к ним побочное отношение. Я вообще технарь по складу. И только потом уже поняла, что математику нам скверно преподавали. Как и узкие дисциплины. Но особенно французский язык. Его вела учитель ботаники, которая сама его не знала. Когда я потом в Ленинграде поступила в техникум, это был кошмар. Помнила только, как будет картошка (patate) — самое главное блюдо на нашем столе.

Как женщины кормили и одевали пленных немцев

В Магнитогорске наша школа находились на площади рядом с театром. Эту площадь мостили пленные немцы. Они работали очень добросовестно, клали камешки ровно друг к другу зимой, в 40-градусный мороз. Немцы очень мерзли и все были одеты в женские лохмотья. Были замотаны платками вокруг головы, вокруг пояса, вокруг ног — делали из платков юбки. Лишь много лет спустя я поняла почему. Это женщины приносили им одежду. Но только свою, не мужскую. Мужья у всех были на фронте, женщины их ждали.

Еще немцам давали еду. Даже я и другие девочки, если у нас оставалось что-то от завтрака в школе, делились с немцами. (Моя приятельница вспоминала, что то же самое происходило даже в Ленинграде после блокады.) Охрана смотрела на это спокойно.

Раньше немцы понимали по-русски

Немцев подкармливали, с ними разговаривали. И вы знаете, они тогда в основном знали русский язык. Причем не только пленные, а вообще немцы. Моя двоюродная сестра жила в Колпино. Когда началась война, и немцы уже подошли, поля картошки оказались на ничейной территории. Сестра пошла накопать подмороженной картошки и попала к немцам в плен. Всю войну провела домработницей в немецкой семье. У немцев семья считалась многодетной, если в ней было два ребенка. И если муж из такой семьи уходил на войну, ей полагалась бесплатная домработница — помогать по хозяйству.

Сестра рассказывала, что все немцы понимали русский язык, а пожилые еще и немного говорили по-русски. В семье, где она оказалась, старшая немка, мать ушедшего на фронт солдата, говорила очень прилично, а молодая немка, жена хозяина, — чуть-чуть. И когда молодая начинала фыркать на мою сестру, если она что-то не так сделала, старшая делала ей замечания: «Ты научись так убирать, как она, а потом к ней приставай».

Под конец войны сестра попала в Освенцим. Она рассказывала, что немцы боялись СС так же, как мы боялись НКВД.

Моя тетя знала Крупскую

Я о многом в детстве, конечно, не знала, но моя родня — старые коммунисты — знали. Моя тетушка 1895 года рождения преподавала в Невском районе в молодежной школе на ткацкой фабрике еще при царе. Вместе с Крупской.

Однажды журналисты спросили тетушку: «Вы помните Крупскую?» Она ответила: «Плохо помню. Возраст уже. Помню только, что ее все не любили и называли миногой». Больше журналисты у тетушки не стали ничего спрашивать.

Большинство настоящих блокадников рано умерли

Я вернулась в Ленинград в 1946 году. Просто так это нельзя было сделать: или по запросу родственников (а у многих они к концу войны уже были на Пискаревке), или по запросу с предприятия, если человек был заводу нужен и с ним эвакуировался. А просто так было не вернуться. У меня не было эвакуационных документов, так как дядя вывез меня на самолете без них.

Я вернулась в Ленинград в качестве студентки. Приехала поступать в техникум. Поступила, и мне в течение 4 лет, пока я училась, каждые 10 месяцев продлевали временную прописку. Но потом моя тетя подала заявление в суд, чтобы меня у нее прописали. Потому что одна она жить не могла, пережив всю блокаду, стала инвалидом — почечником и гипертоником.

Вообще из настоящих блокадников мало кто дожил до льгот. Мои, например, все умерли еще до того, как появилось понятие «блокадник». То есть они пережили блокаду, но остались глубокими инвалидами, и их рано не стало: тети в 45 лет, дяди — в 55. Хотя нет, не все рано умерли. Моя двоюродная сестра скончалась сравнительно недавно. Она в блокаду была трехлетним ребенком. Но их немного поддерживал отец. Он был инженером-строителем очень высокой квалификации. Приносил семье часть своего пайка. Благодаря этому они выжили.

Какими были люди после войны

...В суде, чтобы меня прописать, были нужны три свидетеля, которые подтвердили бы, что я здесь родилась и жила. Ими стали школьные учителя, которые работали вместе с моей мамой. Меня прописали на последнем курсе техникума. Так я стала опять ленинградкой.

В городе в 1946 году разруха еще была сильная. Мне запомнился дом на Литейном проспекте, где-то недалеко от Невского. Он был разрушен. Стены нет. На уровне третьего этажа немного сохранился кусок комнаты, и на этом куске висела детская кроватка.

У меня есть медаль в честь 300-летия Петербурга: ее давали среди прочих тем, кто восстанавливал город после войны. Надо было отработать определенное количество часов в свои выходные. Мы, например, учась в техникуме, каждое воскресенье ездили разбирать развалины Кировского стадиона. Участвовали в очищении Александро-Невской лавры.

Люди, пережившие войну, были очень сочувствующими. Все друг другу помогали. В 14 лет я ехала из Магнитогорска в Ленинград. Помню общий вагон, теплушка. На станциях кто-то выскакивал за кипятком, а потом разливал его всему вагону, никому не отказывали. Я тоже выбегала на платформу, а за моими вещами смотрел бывший зек. Он делился со мной хлебом — им давали какой-то паек.

Сегодня все иначе. Например, мне почти 90 лет (точнее 88), я тут недавно на двух костылях зашла в автобус. На высокие сиденья мне не подняться. А на низких с краю сидит женщина лет сорока. У нее наколенник — видно, больная нога. Я говорю ей: «Подвиньтесь, я сяду». Она отвечает: «Я через две остановки выйду — тогда сядешь». Я на костылях над ней висела, а она не могла подвинуться.

Разница между советским и сегодняшним образованием

Я нефтехимик по специальности. Раньше в учебные заведения нефтяников никогда не брали женщин. Но на тот год, когда я поступала в техникум, пришлась демографическая дыра, и для нас сделали исключение. В техникуме нас так хорошо учили, что когда я пришла после него оператором в пусконаладочную бригаду, то отработала всего три года, и меня взяли на инженерную должность.

И в институте, куда я потом поступила, учиться было очень легко. Вот такой запас знаний давал техникум. Сильное было образование в СССР. Когда мои внуки стали учиться в школе, я, увидев их домашние задания, просто оторопела — как мало им дают. Правда, теперь я все же у них немножко учусь — тому, как обращаться с гаджетами. (Елена Владимировна показала на лежащий на столе планшет.) Внуки называют меня «чайником». Они почему-то совсем не воспринимают меня как старого человека, считают, что я, в общем-то, и сама жить могу.

Заключенные на ударных комсомольских стройках

Я после техникума пускала заводы — новые или после ремонта. В Башкирии под Уфой, в Грозном, в Тюмени.

В Грозном жили месяца полтора в 1954 году — там ремонтировали старый завод. Я по природе рыжая, косы до пояса, — поэтому мне там было трудно. Когда приходила на рынок, все торговцы, глядя на мои косы, не хотели с меня брать деньги — все бесплатно давали. В моей бригаде были сплошь мужчины в возрасте. Они всегда посылали меня на рынок, потому что я покупала там все по дешевке. Относились к нам очень хорошо. Особенно когда узнавали, что мы из Ленинграда.

А в Башкирии мы строили новые заводы — пускали крекинговые цеха. Это были комсомольские стройки. Но на практике строили в основном лишенцы — очень много поволжских и ленинградских немцев (тех, которые приехали еще при Екатерине и уже позабыли немецкий язык), крымские татары (очень хорошие, трудолюбивые люди) и чеченцы. Все уже расконвоированные.

Если честно, все наши комсомольские стройки были построены зеками. Моя двоюродная сестра, прошедшая всю войну медсестрой в саперном батальоне (они совершали диверсии в немецком тылу), вышла замуж за комиссара этого батальона. После войны их не демобилизовали, а направили в лагерь под Магаданом. Муж сестры был комиссаром лагеря. Когда они приезжали в гости, он говорил: «Под каждой шпалой БАМа лежат лучшие люди России».

«Магнитка» тоже не была исключением. В Магнитогорске ходил трамвай. У него были такие остановки: «Щитовые дома» (их построили для вольнонаемных), «Первый лагерь», «Второй лагерь», «Третий», «Четвертый», «Пятый». А последняя остановка называлась «Березки». Я считала, что это все бывшие пионерские лагеря. Но потом оказалось — лагеря заключенных. А последняя остановка «Березки» была и вовсе их кладбищем. Как у нас в Ленинграде Левашово.

Пропаганда хорошая, конечно, была. Но на практике: захотел получить в коммуналке еще одну комнату — напиши заявление, что твой сосед — английский шпион...

Многие свято верили в Сталина. Хотя бывшие фронтовики, которых я встречала на заводах, рассказывали, что они, поднимаясь в атаку, не кричали «за Сталина!», а просто «ура!». Наша семья не очень в него верила, потому что многое знала.

Моя тетушка после войны была старшим инспектором школ Ломоносовского района. Когда ей приходил запрос из НКВД прислать характеристику на какого-нибудь учителя, она вызывала его и говорила: уезжай куда-нибудь подальше в деревню. И человек как бы терялся. Муж тети говорил, что постоянно сушит сухари из-за такой ее деятельности.

Нет, назад в советское время я не хочу. Лучше уж в царское, потому что при царе не жила и не знаю, как тогда было. А как было в Советском Союзе, я знаю...

Владлен Чертинов, специально для «Фонтанки.ру»

Фото автора, из семейного архива Елены Принцевой и из краеведческого музея Рыбацкой библиотеки