ПоделитьсяОксана Мороз, кандидат культурологии, доцент Института медиа факультета креативных индустрий НИУ ВШЭ, автор блога злобного культуролога, поговорила с «Фонтанкой» о страхах ядерной войны, апокалипсисе, патриотическом воспитании и реакции на мобилизацию.
— Оксана, полгода назад мы говорили о страхах в связи с началом спецоперации. За это время от страха мы не избавились — привыкли. Более того, с начала мобилизации разговоры о ядерной угрозе добавили паники. Как длительное проживание тревоги отражается на поведении россиян в «новой реальности»? И как мы проговариваем страхи? Что меняется в поведении, речи, темах разговоров?
— Есть несколько вариантов действий: более резкие, заметные — и несколько более пассивные. В первом случае люди проговаривают свои страхи, иногда довольно интенсивно. Они находят сообщества, которые боятся точно так же, и в этом обнаруживают, как ни странно, комфорт. Например, вместе беспокоятся по поводу ядерной войны, обсуждают, как покупать и использовать йодид калия, где искать бомбоубежище. Другая стратегия — замалчивание: человек не проговаривает свои страхи, чтобы не нагнетать для себя и окружающих чувство тревоги, не выглядеть паникером и сохранять хотя бы видимость здравого рассудка. Такие люди как будто бы не реагируют на происходящее, просто пожимают плечами: дескать, пробито еще одно дно.
Дальше надо смотреть на сегменты публичного пространства — кого там больше: алармистов, готовых проговаривать свои тревоги, тех, кто привык не педалировать идею, скажем, что «нормальная жизнь закончилась», а вместо этого выбирает молчаливое планирование в условиях неопределенности, или носителей каких-то других оттенков представлений. Между этими группами есть масса пересечений. И ту и другую позицию могут занимать как уехавшие, так и остающиеся, а также те, чей статус в публичном поле не оговорен.
— Общественность обсуждает «исход» в эсхатологическом ключе. Апокалиптические настроения и ожидание конца света — это особенность россиян?
— Когда мы сегодня ищем аналогии, то пытаемся себя успокоить и найти группу, с которой можем совпасть в страхах и представить, какое будущее нас ждет. Но аналогии здесь не работают. Например, сегодня можно встретить публичные призывы отделять страну, управляемую конкретными элитами, и общество, не обязательно с ними солидарное. Такое тонкое различение не функционировало в повестке, порицавшей режимы прошлого. При этом понятно, что любые сравнения позволяют обнаружить себя в большой истории и легитимировать, поддержать себя таким образом. Скажем, библейские аналогии с апокалипсисом могут быть связаны с жаждой сочувствия в свой адрес. Если мы переживаем апокалипсис, то мы в беде. А можно услышать и такой тезис: «Это не столько я конкретный решил уехать/остаться, это я следую примерам авторитетных для меня людей других культур, этично действовавших в ужасных обстоятельствах».
— Уместны ли какие-либо исторические параллели?
— Мы находимся в уникальной ситуации: мы гораздо лучше осведомлены о происходящем, чем люди, столкнувшиеся с катастрофами в прошлые эпохи. Никакие аналогии с историями XX века, где было мало источников информации и фактически отсутствовала возможность увидеть другую точку зрения, сейчас не работают. Другое дело, что люди могут сознательно ограничивать себе доступ к информации, поскольку «нам» свойственно выбирать источники, которые поддерживают «наши» же позиции. Поэтому, несмотря на обилие данных, может сохраняться некоторая слепота. Если говорить о сценариях будущего, то они очень сильно зависят от того, как человек относится к планированию в условиях неопределенности. Планировать сложно, но можно стать очень гибким и не держаться за стабильность.
— 29 сентября исполнилось 100 лет с тех пор, как «философский пароход» покинул Россию. Многие срифмовали прошлое и настоящее. Оксана, у культуры есть законы развития? И если следовать этой логике, насколько устойчива нынешняя культура, возможно ли ее поступательное развитие? Или следующая фаза — упадок и темные века?
— Если бы мы все это знали, могли бы предсказывать будущее. Мы, конечно, можем успокаивать себя тем, что находимся в условном повторении 1922 года. Можно говорить о повторе событий, которые из трагедии превращаются в фарс, но, думаю, такого правила в действительности нет. Наоборот, было бы здорово, если бы люди отказывались параллелить события. Тогда они перестанут программировать себя на определенное восприятие происходящего.
Когда текущая, пятая волна эмиграции рассматривается по аналогии с первой, мы не учитываем разницу политических ситуаций, хотя бы то, что в 1922-м эмигрантами становились часто высылаемые люди, а сейчас нет. Более того, когда человек находит собственное сходство с героями прошлого, он много берет на себя. Не каждый человек должен быть героем. Есть гораздо большая доблесть — сохранить себя и близких, не совершая ужасных поступков. Почему-то многие считают, что если ты воспроизводишь одобряемое в прошлом героическое поведение в текущей, как будто похожей, ситуации, то обретешь какой-то специфический ореол. Я думаю, ненужная романтизация собственных решений по аналогии с действиями прошлых культурных героев может плохо аукнуться.
— После начала спецоперации люди закрыли аккаунты, опасаясь закона о дискредитации Вооруженных сил РФ. При этом думать и говорить не перестали, выработав новый язык — эзопов. В чем его особенность и кому адресованы эти послания нового языка?
— Соцсети — это лабиринт эхо-камер, в котором люди объединяются по тусовкам. И сейчас заметно, как жестко удаляют из друзей и подписчиков тех, кто позволяет себе высказывания, противоречащие определенным, «моим», убеждениям. Достаточно несовпадения во мнениях или неудачного поста — и отписка. В соцсетях требуется много усилий, чтобы увидеть пользователей с другими представлениями, чтобы сохранять тех, с кем ты не очень согласен, ради понимания логики их мышления. Люди как будто заново научаются понимать, с кем и о чем можно говорить, а с кем — молчать. Со «своими» сохраняется возможность говорить в открытую. Но и эта открытость может быть небезопасна: эхо-камеры имеют проницаемые стенки и в сообщество согласных между собой может попасть не сразу распознанный «чужак». Так что ощущение небезопасности витает в онлайн-средах.
— Как уехавшие в начале спецоперации относятся к соотечественникам, уехавшим, чтобы избежать мобилизации? И почему в столь болезненный период мы опять сталкиваемся с потоками ненависти?
— Российский «Фейсбук»* превратился в сообщество россиян в изгнании. Люди, оставшиеся в стране, чувствуют себя в «Фейсбуке»* часто неуютно, могут оставлять меньше свидетельств. Ровно из-за интонации и даже атмосферы отчуждения. Не все с ней сталкивались напрямую, но многие ее видят в отголосках — постах-отповедях, постах-оправданиях. Почему возникает это отчуждение (а может, и ненависть)? Потому что очень хочется найти подтверждение правильности своего поведения и одновременно обнаружить козла отпущения. До условных «элит» дотянуться нельзя, а вот до бывшего коллеги — можно. А потом не все считают правильным выражать и солидарность с оставшимися после отъезда. Потому что в ответ всегда можно получить: «Не примазывайтесь к нашему горю! Ты далеко, что ты можешь понимать! Твои рыдания неадекватны ситуации. Что это за публичная мастурбация и эмоциональная манипуляция, хватить зарабатывать на нашем несчастье очки».
— Протоиерей Андрей Ткачев написал в своем телеграм-канале, что после мобилизации «многие пушкой будут разбужены к активной религиозной жизни». Он убежден: «Мы мешаем. Всем сатанистам, которых довольно много. Просто с нами Бог», призывает к «духовной мобилизации» и коллективной молитве за воинов. Насколько эффективна подобная риторика сегодня и к чему приведет?
— Это патерналистский взгляд на людей, «пассивных и аморфных», которых можно привести к единству только через общую катастрофу, большое потрясение. В более вегетарианские времена консенсуса не достичь, а вот сейчас — перед лицом угрозы — мы объединяемся, вокруг флага или чего-то иного. Этот простой патернализм, кстати, для многих выглядит убедительнее рефлексивных велеречивых постов. Все-таки те, кто не желает искать дополнительную информацию и самостоятельно знакомиться с ситуацией, удовлетворяется совпадающими со своим мнениями, потому что вообще-то «все врут». Понять, кто не «врет» или врет в меньшей степени, — вообще-то большая интеллектуальная работа. А риторика, ее не требующая, безусловно эффективна.
— Недавно я разговаривала с человеком, который радуется «русскому ренессансу», убежден, что «либерал» начинает свое утро с «Эха Москвы», — и так далее, то есть, не зная другого человека, оперирует стереотипами.
— Общество капсулировано. В Москве многие, живя в пределах Садового кольца, не были в спальных районах города, не говоря уже о местах «за пределами метрополии». Наращиванию способности к общению не способствует и атомизация на фоне оцифровки всего и вся: когда многие бытовые вопросы решаются удаленно, человек лишается возможности выйти из своего социального пузыря. Другое дело, что сейчас этот социальный пузырь становится менее плотным — многие уезжают. В этот момент можно попробовать увидеть другого — того, кто раньше скрывался за толпой более социально близких мне людей. Возможно, если на фоне горечи происходящего мы начнем видеть друг друга, принимать различия, стереотипов станет меньше. Но пока реальность не оправдывает такой оптимизм.
— В школьную программу включают уроки «любви к Родине» с оценкой спецоперации на Украине. Правительство России выделило один миллиард рублей на оснащение российских школ национальными символами. Какой результат дают подобные занятия?
— Когда по указке происходит активизация патриотического воспитания — это свидетельство отсутствия других связующих людей убеждений, может быть, более приземленных и жизненных. Это означает в том числе проблемы культурной политики, которая реализуется годами и так и не создала образ гражданской нации, которая верит не только в мифологизированные идеалы прошлого, но и, например, в ценность благополучия, комфорта человеческой жизни.
Что касается последствий — нужно помнить, что у рожденных в Советском Союзе (и даже у детей тех, кто взрослел в СССР) есть прививка идеологического воспитания. Воспитания, которое некоторым позволяло публично «брать под козырек» и действовать по методичке, а другим — внешне соглашаться, а потом настолько креативно подходить к выполнению требуемого, что результат был прямо противоположным от ожидаемого, вполне себе антисоветским. Сейчас обе стратегии возрождаются.
Что касается школьников, то тут сложно обобщать. Точно есть подростки, которые могут расценивать предложение постоять и попеть гимн как вторжение в личное пространство. И есть те, кто просто не распознает происходящее как что-то символически значимое. Кстати, неизвестно, какое отношение лучше работает на психологическое благополучие в долгосрочной перспективе.
— В своих последних выступлениях президент упоминал Рюрика, Вещего Олега, княгиню Ольгу, Александра Невского, а еще Ивана Грозного, Пушкина, Суворова и Ушакова. Зачем нужен этот взгляд назад?
— Все персоналии поставлены в один ряд через запятую, независимо от той роли, которую сыграли. Это уравнивание, которое сигнализирует о том, что нет прошлого, есть вечное синхронное настоящее, в котором все упомянутые личности живее всех живых. При этом апелляция к разным именам — попытка задеть разную аудиторию. Воспоминания воинской славы созвучны с текущим моментом, самодержцы ассоциируются с сильной рукой, а Гагарин — про поиск персонажа, который в XX веке на глобальном уровне распознается как культурный герой. Ну и не стоит забывать, что для многих молодых людей вся эта череда имен — бумерский бубнеж о каких-то динозаврах, не соотносимый с их интересами.
— После начала СВО Рунет пестрел постами: «Мы умерли». Сегодня нередко в категории «живые» и «мертвые» пишут об оставшихся и уехавших. Почему мы начинаем мыслить именно категориями «живой» — «мертвый»?
— Когда люди сталкиваются с серьезным кризисом, хочется, чтобы мир разложился на черное и белое. Оппозиция «живое»/«мертвое» здесь очень важна: если мертвые существуют где-то в потустороннем пространстве, с ними связи нет и от них мало что зависит, то живые — вот тут рядом, могут действовать. Те, кто «жив», еще может потрепыхаться, те, кто объявлен «умершим», — отрезанный ломоть (если относится к уехавшим), безответная жертва (если применяется в отношении оставшихся).
— Отсюда возникает вопрос, связанный с мотивом популярных споров о России и ее гражданах как о «граде обреченном». С одной стороны, Россию видят как страну без будущего (чаще так говорят те, кто живет за границей), с другой — соотечественники просят «не нагнетать» и цепляются за повседневность. Как место проживания человека сказывается на выборе ракурса?
— Для оставшихся в России рассуждения о том, что Россия — это «ядерная пустыня», болезненны. Для кого-то это страх ядерной войны, не забытый с советского периода, а для кого-то это более метафорическая штука — перечеркивание будущего. Особенно мучительно об этом слушать тем, кто понимает, что в ближайшее время никуда не уедет. Просьбы остающихся «не хоронить нас раньше времени» воспринимаются извне как игры в нормальность: вокруг ужас, а вы в кафе. Для уехавших разговоры о том, что Россия «несостоявшееся государство», — попытка объяснить свой отъезд, показать, что «настоящими носителями идентичности являемся мы и нас надо слушать», а заодно заявить об альтернативной картинке идентичности и позиций российских граждан.
— 26 сентября глава ЦИК Элла Памфилова назвала уезжающих из страны мужчин «крысами». Как бы вы это прокомментировали?
— Это обращение к понятию с негативными коннотациями (которые, по-моему, сложились в криминальной культуре). «Крыса» — ничтожный, неприятный человек, крадущий у своих (судя по всему, себя как боевую единицу). Кто хочет в свой адрес слышать такие оценки? В противовес возникает самостоятельное обращение к чувству долга («кто, если не я?») — и перед близкими, и перед страной. Даже если мои интересы с этим чувством долга не стыкуются, сложно сопротивляться давлению больших сущностей (вроде «Родины»), сложно не испытывать пиетет. Особенно если обратное с высоких трибун объявляется «крысятничеством». На мой взгляд, это заявление манипулятивно, построено на устыжении со стороны тех, кто, в общем-то, не демонстрирует чудеса чувства долга.
— Четыре европейские (Польша, Эстония, Латвия и Литва) страны запретили въезжать на свою территорию россиянам с туристическими и бизнес-визами. Премьер-министр Эстонии призвала присоединиться к данному запрету другие страны ЕС. В Рунете по-разному оценили действия европейских властей: кто-то считает это мерой предосторожности, «барьером от агрессора», кто-то — антигуманным жестом. А как считаете вы?
— В этих реакциях, как и в том, как выглядит эмиграция, отлично прощупывается имперскость, которую интеллектуалы любят критиковать. Многие же разъезжаются по бывшим внутренним колониям — бывшим республикам СССР, с которыми до сих пор сохранены прочные связи. Туда уехать проще. Количество людей, уехавших в Европу, ниже количества людей, уехавших в Грузию или Армению. Я ни в коем случае не обвиняю людей в принятых ими решениях о назначении отъезда, но нельзя не заметить, как происходит использование привилегий метрополии. Разочарование в перекрытии границ — следствие тех же ожиданий в духе «нам должны». Но никто не должен понимать внутреннюю российскую ситуацию. Ощущение, что «нас» должны спасать, потому что «мы» — носители европейских ценностей (например), это очень романтический взгляд на устройство политических систем.
— Мобилизация стала серьезным социальным ударом. Многих людей поразило, что матери, собирая сыновей на спецоперацию, руководствуются логикой: «Так надо». Одна половина общества в очередной раз назвала другую идиотами. Чем это объяснимо?
— Да, такие ситуации многие обсуждают. В какой-то момент вполне адекватные люди начинают заявлять: «Ну а что делать?», «Есть чувство долга!» Но стремление назвать этих людей идиотами — реакция расчеловечивания и одновременно производства стигмы. Эти «умалишенные» почти как прокаженные, от них надо держаться подальше, а в соцсетях над ними можно еще и издеваться. Люди же, которых вот так дегуманизировали, остаются один на один со своими решениями и страхами, на которых они основаны. Это ситуация инкапсуляции, где нет никакого намека на солидарность, нет никакого права на защиту без наличия правильного ответа на вопрос: «Чьих будешь?» Все расходятся по окопам, даже те, кто мнит себя большим гуманистом.
* Социальная сеть Facebook запрещена в России.
Беседовала Мария Башмакова, специально для «Фонтанки.ру»
