ПоделитьсяЗавтра, 11 ноября, исполнится 200 лет со дня рождения писателя, с именем которого во всем мире ассоциируется русская культура. Накануне юбилея «Фонтанка» решила пойти небанальным путем и рассказать, кто из писателей и политиков творчество классика ненавидел.
«Ужасно осознавать, что Пушкин не читал Достоевского» — шутливая формула отношения русской читающей интеллигенции к тем, кто не ценит автора князя Мышкина, по всей видимости, взятая из «Соло на IBM» Сергея Довлатова. В одном из рассказов русская эмиграция переживает, как их дети будут жить без Достоевского, а художник Вагрич Бахчанян замечает: «Пушкин жил, и ничего».
Некоторым, действительно, свойственно формировать отношение к окружающим исходя из того, как ими воспринимается Федор Михайлович: если симпатий к классику мало — значит, человек недалёкий. В то же время многие русские литераторы и другие известные люди не только читали Достоевского без всякого удовольствия, но и ругали его последними словами. Это, разумеется, не к тому, что Достоевский на самом деле плох. Но о свободе иметь собственную, не продиктованную общественными формулами, точку зрения.
Иван Тургенев: Достоевский — новый прыщ
Достоевский и Тургенев — соседи по «золотому веку», книжным полкам и школьной программе. Время их примирило. А вот при жизни два мастера русской словесности, мягко говоря, не ладили.
Когда Достоевский только вошёл в литературные круги, уже вращавшийся в них Тургенев нашёл, что молодой коллега ведёт себя слишком заносчиво, и по праву старшинства решил проучить его эпиграммой, которая начиналась с четверостишия:
Витязь горестной фигуры,
Достоевский, милый пыщ,
На носу литературы
Рдеешь ты, как новый прыщ.
Достоевский сердился, поначалу терпел, но со временем и сам научился троллингу — предлагал западнику Тургеневу, который много времени проводил за границей, приобрести телескоп, чтобы с его помощью посматривать, что происходит на Родине. Но затем оставил шутки: к примеру, прочитав новый роман Ивана Сергеевича «Дым», посоветовал автору его сжечь. Тургенев тоже не оставался в долгу и называл Фёдора Михайловича «русским маркизом де Садом», имея в виду то ли жестокость отдельных его героев, то ли надуманные подробности личной жизни.
К старости их отношения лучше не стали: говорят, однажды чуть не дошло до дуэли. До последних дней каждый сохранял о другом не лучшее мнение.
Лев Толстой: «Любите Достоевского? Напрасно!»
Два неприкасаемых бородача — корифеи русской классической прозы — Толстой и Достоевский при жизни не встречались, но, что называется, имели друг друга в виду. Правда, до враждебности, как с Тургеневым, не доходило, но и простым отношение Льва Николаевича к собрату по написанию объёмных философских романов не назовёшь.
Узнав, что его секретарь Валентин Булгаков считает Достоевского любимым писателем, Толстой, согласно книге «Лев Толстой. Последний дневник» Игоря Волгина, отреагировал: «Вот как! Напрасно, напрасно! У него так всё спутано — и религия, и политика…» Но тут же оговорился: «Конечно, это настоящий писатель, с глубоким исканием, не какой-нибудь Гончаров».
Толстой вообще был не из тех, кто жалует других литераторов. Известно сказанное им Чехову: Шекспир скверно писал, а вы ещё хуже. «Прекрасная форма, никакого дельного содержания и несерьёзное отношение к делу» — это Толстой о Тургеневе. Для Достоевского похожая формула, но всё наоборот: «Богатое содержание, серьёзное отношение к делу, но дурная форма».
Впрочем, тот же Лев Николаевич заметил как-то, что иная небрежная страница Достоевского стоит томов многих других современных писателей. «Записки из Мёртвого дома», отдельные части «Идиота» и «Преступления и наказания» он называл удивительными. А когда в 1881 году Достоевского не стало, Толстой писал в письме Николаю Страхову: «Я никогда не видел этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек».
Иван Бунин: «Ненавижу Достоевского!»
Пожалуй, ещё строже, чем Толстой, к собратьям-писателям относился Бунин, причём, в отличие от графа, не стеснялся в выражениях. В мемуарной повести «Трава забвенья» Валентин Катаев вспоминает, как Иван Алексеевич в разговоре с ним сравнил написанное Достоевским ни много ни мало с блевотиной.
«Ненавижу вашего Достоевского! — вдруг со страстью воскликнул он. — Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием… Он все время хватает вас за уши и тычет, тычет, тычет носом в эту невозможную, придуманную им мерзость, какую-то душевную блевотину. А кроме того, как это все манерно, надуманно, неестественно».
На разговорах лауреат Нобелевской премии по литературе за 1933 год не остановился. По мнению некоторых критиков, в текстах «Петлистые уши» и «Дело корнета Елагина» Бунин пародирует Достоевского, иронизируя над его творческими методами.
Владимир Ленин: «На эту дрянь нет свободного времени»
Идеологически Бунин и Ленин были совершенно не похожи. Но всё-таки кое-что общее у них имелось, и речь не о бородке. И тот и другой сравнивали книги Достоевского с рвотными массами.
В книге Александра Майсуряна «Другой Ленин» рассказывается, как однажды некий товарищ процитировал Раскольникова при вожде революции. Ленин рассердился: «Вот мы и приехали к сантиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желающего топить… революционные вопросы в морализирующей блевотине».
«Бесов» Ленин и вовсе читать не стал, перелистал и отшвырнул книгу: «На эту дрянь у меня нет свободного времени». К «Братьям Карамазовым» приступал, но снова вышел конфуз: «Начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило».
А вот «Записки из Мёртвого дома» Владимир Ильич хвалил — понравилось, как был отображён «мёртвый дом, в котором жил русский народ при царях из дома Романовых». В 1918 году при непосредственном участии Ленина в Москве на Цветном бульваре появился первый в России памятник Достоевскому (в 1936-м перенесён на Новую Божедомку — теперь улица Достоевского).
Максим Горький: «Считаю это социально вредным»
Первый пролетарский писатель в отношении к Достоевскому вторил Ленину, что неудивительно. Но при этом нельзя сказать, что Горький подстроил вкус под веяния времени — выступления против Достоевского он начал задолго до революции.
Правда, в статье «Ещё о "карамазовщине"», впервые опубликованной в 1913 году, Алексей Максимович предупредил, что не против Достоевского, а только против того, чтобы романы Достоевского ставились в театрах (в похожем духе высказывался Сталин: «Достоевский писатель великий, но мы его не печатаем, потому что плохо влияет на молодёжь»). Но многие положения статьи больше напоминают недовольство автором вообще, чем замечания о «несценичности». По мнению Горького, речь героев Достоевского слишком далека от того, как в действительности говорят обычные люди:
«Если тринадцатилетний мальчик <…> характеризует товарища: «Предался мне рабски, исполняет малейшие мои повеления, слушает меня как бога»,— читатель видит, что это не мальчик, а Тамерлан или, по меньшей мере, околоточный надзиратель. Когда четырнадцатилетняя девочка <…> рассказывает, как «жид четырехлетнему мальчику сначала все пальчики обрезал на обеих ручках, а потом распял на стене гвоздями», и добавляет: «Это хорошо. Я иногда думаю, что сама распяла. Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть», — здесь читатель видит, что девочку оклеветали: она не говорила, не могла сказать такой отвратительной гнусности».
Подытоживая, Алексей Максимович оценивает всё наследие Достоевского как «гениальное обобщение отрицательных признаков и свойств национального русского характера», что, по Горькому, «социально вредно». К знаменитой характеристике человека — «это звучит гордо» — из пьесы «На дне» здесь добавилось, что человек «гораздо проще, милее, чем его выдумывают российские мудрецы».
Владимир Набоков: «Хочется Достоевского развенчать»
Как и наш современник Дмитрий Быков, не только популярный писатель, но и видный педагог, Набоков с удовольствием читал лекции о литературе. Из опубликованных на их основе материалов (книги «Лекции по русской литературе», «Лекции по зарубежной литературе») очевидно, что они тоже не были академическими, но содержали много ярких, подчас неоднозначных оценок.
Разговор о Достоевском начинается с признания: «Не скрою, мне страстно хочется Достоевского развенчать. Но я отдаю себе отчет в том, что рядовой читатель будет смущён приведенными доводами». Далее Набоков чередует конкретные претензии — злоупотребление литературными клише, сентиментальность, идеализация простого народа и т. д — с субъективно-эмоциональной оценкой: «Безвкусица Достоевского, его бесконечное копание в душах людей с префрейдовскими комплексами, упоение трагедией растоптанного человеческого достоинства — всем этим восхищаться нелегко. Мне претит, как его герои «через грех приходят ко Христу» или, по выражению Бунина, эта манера Достоевского «совать Христа где надо и не надо».
Далее Владимир Владимирович сообщает, что не любит музыку (а ещё известно, что он не любил книги с картинками, например), из чего складывается впечатление, что ему в принципе трудно угодить. В некотором роде он ведёт спор о вкусах с самим собой, поскольку необходимый ему здесь собеседник умер в XIX веке. Спор получается захватывающий, но немного беспричинный — ведь каждый любит своё, и стоит ли судить за то, кому отдано сердце, будь то Достоевский или Набоков, русский народ или редкие бабочки.
Лев Ландау: «Не люблю Достоевского…»
Ещё в школе будущее светило мировой науки и лауреат Нобелевской премии по физике привык иметь на всё свою, отличную от других точку зрения. Как-то раз, согласно книге Майи Бессараб «Ландау. Страницы жизни», он получил единицу за то, что в сочинении по «Евгению Онегину» назвал Татьяну «довольно скучной особой». В другой раз ту же отметку ему влепили за ответ на вопрос «О чём думал Лермонтов, когда писал «Героя нашего времени»?». Ландау сказал, что знать об этом наверняка может только один человек — сам Михаил Юрьевич Лермонтов.
В книге Ярослава Голованова «Этюды об учёных» есть сцена, в которой физик признаётся, что не любит Достоевского. Говорит он об этом спокойно — в конце концов, в отличие от Бунина с Набоковым, делить им нечего, — разве что, слегка смущаясь, в конце признательной реплики ставит многоточие:
« — Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем Гаусс.
— Не знаю. Может быть. Я не люблю Достоевского…
— А кого вы любите?
— Больше всего Гоголя, Байрона по-английски. А из советских писателей — Константина Симонова».
Возможно, особенность мышления, требующая от Ландау судить обо всём по-своему, и сделала его великим учёным. В таком случае отсутствие в его жизни Достоевского — своего рода плата за безусловную гениальность.
Эдуард Лимонов: «…считают, что Достоевский лучше всех изобразил русских. Это неверно»
Скандальный и эпатажный Эдуард Лимонов в сборнике писательских портретов «Священные монстры», который он написал в тюрьме, ругает Фёдора Михайловича необычным образом. В главе «Достоевский: 16 кадров в секунду» линия обвинения строится не столько на том, как Достоевский смотрел на Россию, сколько на том, как русских благодаря Достоевскому видят на Западе:
«На Западе считают, что Достоевский лучше всех сообщил в словах о русской душе и изобразил русских. Это неверно. Истеричные, плачущие, кричащие, болтающие без умолку часами, сморкающиеся и богохульствующие — население его книг — Достоевские. Особый народ: достоевцы. С русскими у них мало общего. Разве только то, что они живут в русских городах — Санкт-Петербургах и прочих, на русских улицах, ходят по Невскому, и только».
Далее становится понятно, что «Эдичку» беспокоит не имидж россиян как таковой. Гораздо больше его волнует, что «достоевцами» граждан России представляют не только рядовые западные читатели, но и чиновники высшего порядка:
«В западных постановках пьес Достоевского актеры ведут себя как умалишенные. Ибо умалишенными видят они достоевцев, принимая их за русских. Эта ошибка, может быть, многого стоит России, но мы не знаем. А вдруг в своих стратегических вычислениях и планах Запад (и в особенности Америка) исходит из посылки, что достоевцы — это русские?»
Анатолий Чубайс: «К Достоевскому испытываю почти физическую ненависть»
Видный чиновник новой России, один из авторов приватизации, Чубайс в интервью начала «нулевых» поделился желанием разорвать Достоевского на куски:
«Вы знаете, я перечитывал Достоевского в последние три месяца. И я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски».
В набирающем силу интернете цитата распространилась быстро и гуляет там до сих пор. Её можно встретить в самых разных уголках Сети, а под ней — ожидаемые энергичные комментарии с обобщениями от «либералы ненавидят Достоевского» до «интеллигенция презирает Россию». Но если внимательно изучить первоисточник, перестаёшь относиться к реплике слишком серьёзно: во время интервью Анатолий Борисович пил хорошее вино, угощался изысканным блюдом, в общем, обстановка была предельно неформальной. А чего не скажешь в шутейном разговоре?
Евгений Гришковец: «Книги Достоевского меня мучили»
Известный современный прозаик и драматург в опубликованной в 2005 году книге «Реки» через своё лирическое «я», которое появляется почти во всех его текстах, описывает подростковые впечатления от Достоевского, сетуя на то, что первые впечатления вышли именно такими:
«…Так со всем. Даже с теми книжками Достоевского, которые я, может быть, читал по школьной программе слишком рано. Они меня мучили, мне от них было неуютно жить… Я читал эти книги и потом… И снова они мучили и мешали жить».
Схожие мысли звучат в его пьесе-монологе «Как я съел собаку»:
«…А школьники в Хабаровске пишут сочинение в девятом классе «Петербург Достоевского». Какой Петербург? О чём вы? Семь часов разницы между этими городами и берёзы… много… много… много берёз».
Правда, при внимательном чтении становится ясно, что всё это не совсем про нелюбовь к Достоевскому — скорее, про географическую и историко-культурную удалённость большинства школьников огромной России от тех книг, которые предлагаются им по школьной программе. Что до мучений и помехи жизни — ведь не сказано, что герой и автор оценивают этот опыт отрицательно. Быть может, речь о том, что при других обстоятельствах первой встречи книги Достоевского показались бы ещё болезненней и произвели больший художественный эффект?
Глеб Колондо, специально для «Фонтанки.ру»
