Поделиться«Фонтанка» завершает публикацию нового романа журналиста Антона Мухина. Читайте вместе с нами финальные главы «ЭМАСа».
О чем эта история
ЭМАС — социальная сеть, электромеханический адресный стол, созданный на базе телеграфа и механических компьютеров-табуляторов, появившихся в России во время всеобщей переписи 1897 года. Как и всякая соцсеть, она стремится установить полный контроль над своими абонентами. И лишь отверженные, прячущиеся на старообрядческом Громовском кладбище за Варшавской железной дорогой, подозревают, что абонентский номер — и есть предсказанное число зверя. Но не они одни восстанут против ЭМАСа.
XXVII
Через две недели «кризис катастроф» практически прекратился, и правительство готовилось в полной мере восстановить движение по воздушным железным дорогам, слабость которого грозила новым кризисом — снабжения. Накануне Столыпин имел приватную беседу с Зубатовым с целью выяснить его мнение о безопасности такого шага.
— С момента начала кризиса машины ЭМАСа сделали такой прогресс, которого я, признаться, даже не ожидал, — ответил директор-распорядитель ПТА. — Если сначала досье на каждого абонента мы формировали исходя из частоты употребления слов в его электрограммах, то теперь, благодаря накопившимся сведениям, мы учитываем также слова, которые он ищет, бюллетени, которые читает, и испытываем механизмы анализа не отдельных слов, но целых выражений. Таким образом, мы уверены, что можем подобрать для каждого абонента, обратившегося к поиску, бюллетень с изложением той точки зрения, которая свойственна его собственному мировоззрению. Более того — скоро машины научатся сами создавать новые бюллетени, несколько видоизменять существующие и подавать их абоненту в более подходящем для него виде с добавлением того, что необходимо нам.
В общем, резюмировал Зубатов, ЭМАС позволит не только отслеживать настроения в обществе, но и влиять на него. Поэтому он со своей стороны, как директор-распорядитель ПТА, не видит противопоказаний к запуску движения. Но считает нужным узнать по этому поводу мнение Департамента полиции.
— Очень хорошо, — кивнул Столыпин. — Мнение Департамента, Сергей Васильевич, в целом солидарно с вашим. Лопухин докладывал, ему удалось выйти на след секты и удостовериться, что она практически распалась. Самоубийства её членов не привели к желаемому результату, мы не только не отказались от машин, но и сделали их сильнее. Эти напрасные смерти деморализовали остальных, а рассредоточившись, они потеряли связь друг с другом. Ведь, кроме ЭМАСа, других удобных способов коммуницирования, считайте, что и не осталось. Лопухин полагает, что возможны еще отдельные редкие падения под поезда, но не более.
— А что стало с их предводителем?
— Рабочим Хрулёвым? Исчез. Информаторы Лопухина утверждают, что он якобы решил начать всё с начала. Но больше мы ничего не знаем. Не думаю, что он представляет угрозу.
— Да, пожалуй, что нет. Если только он начнет какую-то деятельность, мы обязательно будем об этом знать, — сказал Зубатов.
— А скажите, — спросил вдруг, немного замявшись, Столыпин, — многие мои коллеги и вышестоящие лица высказывают мнение, что раз всё так благополучно, можно, не опасаясь возникновения паники, исключить из поиска, а может быть, и вообще, бюллетени сектантов и прочих неблагонадежных лиц. Я высказывал им, что вы будете против, но всё же дал обещание обсудить это предложение с вами.
— Категорически против. Доступность в определенной пропорции подлинных бюллетеней самых разных взглядов гарантирует, что абоненты будут полностью доверять ЭМАСу. К тому же — мы с вами работаем для того, чтобы сделать общество лучше, а не для того, чтобы лишить людей провозглашенной высочайшим Манифестом 17 октября свободы слова и совести. Так, по крайней мере, мне представляется.
— Совершенно справедливо, Сергей Васильевич, — согласился Столыпин. — Так им и передам: гарантированные высочайшим манифестом свободы не могут быть попраны.
Выйдя из квартиры министра у Цепного моста, Зубатов, вместо того чтобы велеть шоферу свернуть на Большую Морскую, в контору ПТА, приказал ехать по Фонтанке в сторону взморья. Уже зажглись фонари, прикрепленные вместо фонарных столбов к опорам воздушной железной дороги, и паровозный дым черной ватой висел в воздухе, накрывая город собой, как одеялом. От этого воздух внизу, под ним, оставался теплым, грезящим недавно умершим летом.
Автомобиль Зубатова полетел по набережной, мимо Симеоновской церкви и цирка напротив неё, пересек Невский и уже минут через десять остановился у большого здания из красного кирпича, сразу за Египетским мостом, — бывшего 2-го резервного цеха Главконтупра, ныне переданного вместе со всеми табуляторами в ведение ПТА. Толстые отростки проводов выходили из него в разные стороны и, разветвляясь, расползались по Петрограду.
— Подожди здесь, — велел Зубатов шоферу и вышел.
Два солдата из откомандированной для охраны жизненно важных систем ЭМАСа 2-й роты Измайловского полка вытянулись во фрунт и взяли на караул. Надо было пройти еще три двери, чтобы оказаться, наконец, в главном машинном зале.
Как иных завораживают прободающие облака горы, или стремительное течение воды, или неподвижная гладь лесных озер, так могут завораживать и строгие ряды уходящих в глубину цеха табуляторов, ярко освещенные свисающими из темноты под потолком электрическими лампочками. Изогнутые провода входят в деревянные параллелепипеды их корпусов, как сосуды в клетки организма, неся кровь — электрические импульсы. Миллиарды шестеренок вращаются внутри — каждая бесшумно, но вместе они издают не то звук, не то вибрацию, подобную ровному дыханию здорового спящего организма.
Много раз Зубатов наблюдал, как его инженеры останавливались вдруг, захваченные этим зрелищем, и он думал, что только их специально устроенный мозг может подпасть под власть машин. Однако стал замечать такое и за собой — не само по себе осознание огромной математической работы поражало его, а мысль, что вот сюда, по этим проводам, собираются все думы и слова жителей столицы, что всё их сокровенное, тайное, желанное и страшное превращается машинами в дырочки на картонных карточках. Но зато таковыми они сохранятся навечно.
Нынче машины не только будут слепо выполнять приказы — хранить чужие мысли, искать в них нужные слова и в соответствии с ними подсовывать нужные бюллетени. Они начнуть думать самостоятельно: взвешивать и измерять своих абонентов, понимать их, а потом сами составлять бюллетени для каждого, беря существующие и дополняя их тем, что сочтут необходимым. И каждый, таким образом, будет уловлен в сети, а он, Зубатов, станет тем рыбарем, что держит эту сеть в руке.
Но совершенно не нарушатся при этом свободы, дарованные Манифестом 17 октября, потому что каждый будет волен читать или не читать, а также писать то, что захочет.
Эту сложную, отдельную задачу, про которую он рассказывал сегодня Столыпину, но тот, верно, не понял, Зубатов решил отдать машинам 2-го резервного цеха. И приезжал теперь послушать, как они дышат, как их шестеренки, вращаясь, рожают собственные машинные мысли.
Однажды, выходя из цеха на улицу, он чуть не споткнулся о метнувшегося ему под ноги человека. Первой мыслью Зубатова было, что это террорист с бомбой, и он отпрыгнул назад, сбив с ног совершенно растерявшегося бесполезного караульного. Его винтовка с грохотом упала на гранитные ступеньки. Ничего, однако, не взорвалось, и Зубатов поднялся на ноги. Перед ним на панели сидел юродивый, в порванной одежде которого угадывалась некогда форма инженера-путейца. Наклонив голову к земле, как вынюхивающая след собака, он пополз в его сторону, одновременно шаря руками перед собой, пока не схватил 15-копеечную серебряную монетку, оброненную Зубатовым при падении.
— На, — протянул он, — возьми. Это твоя.
— Оставь себе.
— Нельзя мне себе. Это твоя.
Зубатов не собирался пререкаться, он бы и взял монетку, но юродивый был грязный и пахнул, так что прикасаться к нему не хотелось.
— Нельзя брать то, что другим принадлежит, — повторил юродивый. — Как в народе говорят: на чужом горе счастья не построишь! Возьми, твоя.
В этот момент он поднял голову, и Зубатов с ужасом понял, что перед ним давешний инженер Кульпа, растерзанный в пакгаузе товарной станции Варшавской железной дороги. Но этого, конечно, быть не могло — безномерные оттащили тело Кульпы на берег протекавшей между полуразвалившимися железнодорожными складами Ольховки и, привязав к ногам вывороченный из какой-то могилы железный крест, бросили в её гнилую застойную воду. И не было в этом ничего сверхъестественного: безумие стирает с лиц индивидуальность, делая безумных неотличимыми друг от друга.
Нет, конечно, это не Кульпа.
— Я-то счастлив: я могу чужое вернуть хозяину и себя от геенны огненной тем самым спасти. А ты можешь ли вернуть, что у другого забрал? — засмеялся юродивый. — Спеши отдать, пока хозяин не умер, а то как же? Придется тебе за ним в преисподнюю спускаться!
Он подполз к Зубатову и засунул монетку ему в карман, так что смрад — но не естественными в таких случаях запахами, а какой-то сыростью и кошками, — ударил в нос. Сделав это, юродивый вдруг встал на ноги и, хотя нетвердо, заковылял куда-то в темноту.
XXVIII
Вернувшись к себе в контору на Большую Морскую, Зубатов допоздна совещался с инженерами, обсуждая нюансы подготовки к началу движения. Покойник Ламкерт был прав — все они очень толковые математики, но напрочь лишены полета фантазии. Часам к 11 вечера, наконец, все разошлись, и свет в большинстве кабинетов погас.
Зубатов любил это время, когда все дела уже заканчивались, жизнь вокруг замирала и можно было посидеть в тишине. Он встал из-за своего огромного директорского стола, за которым когда-то впервые увидел Ламкерта, и прошел в угол кабинета. Там стоял аппарат ЭМАС, оборудованный одним из новейших изобретений, уже внедрявшимся, впрочем, в повседневное использование, — большим экраном, состоявшим из тысяч ячеек, которые могли открываться и тогда становились белыми, или оставались закрытыми черными. Телеграфный механизм вместо того, чтобы выбивать точки на ленте, открывал ячейки, и таким образом единомоментно 24 строчки текста электрограмм появлялись на экране.
Зубатов сел за аппарат и напечатал, как печатал каждый вечер, оставшись один, уже давно: «Поиск: Ольга Никонова».
Хоть Зубатов и променял Ольгу на возможность установить в России лучший порядок, она не обиделась на него и без спроса, как старая подруга детства, с которой вместе на даче ловили бабочек (а это, конечно, гораздо ближе любой любовницы), приходила к нему в память. Он сначала просто не прогонял её, а потом уже стал ждать. Но как могла она вырваться из царства теней и вернуться к нему, когда ей не за что было уцепиться в этом мире? Ни фотографической карточки, ни письма, ни даже закатившейся под диван, а теперь вдруг найденной пуговицы от перчаток — ничего не было от неё у Зубатова, кроме вырезки из «Петроградской газеты» о совершившейся над ней казни. Но кому же понравится цепляться за такой крюк?
И тогда он стал искать её в ЭМАСе. Потому что — где же еще?
В ЭМАСе Ольга существовала в сотнях бюллетеней, но обыкновенно уже мертвой. Зубатов искал там её живую — чтобы кто-то вспоминал, как вместе с ней списывал из учебника на контрольной по латыни, как она рассказывала про своего доброго папу-полковника, как на Николаевской набережной с первыми холодами встречали плывущий из Ладоги лёд или провожали его весною и что она говорила тогда.
Что за радость была ему читать, какую ценность имеет её жертва?
Иногда Зубатов находил бюллетени с отрывочными воспоминаниями, и тогда мыслилось в его голове вот что: разве может тот, кто умер, совершать всё новые и новые, неизвестные ему прежде, действия, открываться с новых сторон? Конечно же, нет. А в этот вечер случилось то, к чему Зубатов был внутренне готов уже давно: он обнаружил, что Ольга жива и ведет собственный бюллетень.
Хотя Ольга писала о своей смерти и жертве, которая не напрасна, которая поможет людям осознать и одолеть иго машин, в каждой строчке сквозило, что она жива. И, кажется, она даже не пыталась это скрыть.
Зубатов напечатал на клавиатуре свой личный секретный шифр, дававший доступ к служебным командам, и без труда нашел, что бюллетень 848334 принадлежит абоненту 1893431*. Звездочка рядом с номером обозначала, что он, скорее всего, зарегистрирован по поддельному или утраченному паспорту, что лишний раз подтверждало догадку. Зато адрес, куда был проведен провод ЭМАСа, подделать невозможно.
Зубатов выключил аппарат, оделся и вышел. На Большой Морской шел уже осенний дождь, закутанный в плащ измайловец у подъезда ПТА не заметил его и не отдал честь. Зубатов не стал ждать машину из гаража и пошел пешком в сторону трамвайной остановки на Невском, так как пассажирское движение по воздушным линиям всё еще было редким.
Дом 71 на одной из последних линий Васильевского острова был построен, видимо, совсем недавно — эркеры его держались на плечах вошедших только во время войны в моду атлантов в противогазах и касках. Провода ЭМАСа струились по стенам до самого последнего, 7-го этажа. Ворота были уже закрыты, и Зубатов разбудил дворника нетерпеливым звонком.
— Где, любезнейший, 14-я квартира?
— В третьем дворе, барин, 14-й нумер. Лестница направо и на последний этаж.
— Спасибо! Держи, — Зубатов сунул дворнику мелкую серебряную монетку.
— Много благодарен, — пробормотал тот, стягивая картуз.
Дворы были узкие и гулкие, один меньше другого. Третий, последний, был совсем тесным, неровно вымощенным булыжником, с двумя фонарями. Зубатов поднялся наверх по черной лестнице с высокими ступеньками и запахом подгоревшей еды, скупо освещенной электрическими лампочками. Квартира 14 была по левую руку, и он уже хотел было дернуть дверной звонок, но взявшись за ручку двери, обнаружил, что она не заперта.
Что он скажет Ольге? Простит ли она его? Зубатов не думал об этом.
Ольга явно хотела, чтобы он нашел её, и даже оставила открытой дверь.
Но не заманивает ли она его в ловушку, чтобы убить и исполнить то, за что была повешена: уничтожить ЭМАС?
Конечно, нет. Зубатов толкнул дверь и перешагнул порог.
Сомнений не было: она жила здесь. В темной передней с тремя дверьми на вешалке висело одеяло, в которое Ольга куталась у безномерных, а под вешалкой стояли её башмаки.
Зубатов открыл первую дверь, за которой оказалась спальня. На комоде он увидел фотографическую карточку: известный ему рабочий, предводитель секты безномерных Егор Хрулёв, в пиджаке стоял рядом с невестой в подвенечном платье. Глаза невесты были закрыты, а фата переброшена через плечо, как шаль. Невестой была Ольга. Спальня была пуста.
За второй дверью Зубатов обнаружил кухню, и в ней тоже не было никаких следов Ольги.
За третьей дверью, ведущей в жилую комнату, он увидел Хрулёва, сидящего перед аппаратом ЭМАСа.
— Где Ольга? — просто спросил Зубатов.
— В земле, — осклабился Хрулёв.
Этот ответ, хоть был очевидным и ожидаемым, совершенно потряс Зубатова.
— В какой земле? — переспросил он.
— В земле Смоленского кладбища. Мы опоздали при её жизни, но хотя бы смогли спасти после смерти, пока негашеная известь, которой засыпают казненных, не успела разъесть тело.
— А как же…
— Туфли и одеяло? Вам ведь тоже, господин Клыков, приятно было бы думать, что она живет с вами, и лишь вышла на минуту, оставив на вешалке ненужную одежду и зубную щетку на полке у рукомойника? Но только она живет со мной, и моя, а не ваша, невеста.
Ни слова не сказав больше и забыв даже про браунинг в кармане пальто, Зубатов схватил Хрулёва за шею и, едва не отрывая от пола, потащил к окну. Хрулёв хрипел и дергал руками, но довольно беспомощно. Повалив рабочего спиной на подоконник, так что голова его свесилась во двор, Зубатов прохрипел:
— Прежде чем я выброшу тебя, ответь: зачем ты пишешь бюллетень от её имени?
— Я… я не писал от её имени. Это бюллетень памяти Ольги, об её жертве. Война с машинами началась, но не закончилась...
— Ты писал от её имени, в настоящем времени!
— Нет, клянусь.
И тут страшная мысль, что Хрулёв действительно ничего этого не писал, а написанный им бюллетень в бюллетень от Ольгиного имени превратил сам ЭМАС, сообразуясь с досье Зубатова, поразила директора-распорядителя ПТА. Потрясенный тем, что машина обманула его, что и сам он — не рыбарь, держащий в руках сеть уловленных душ, а лишь бьющаяся в ней рыбка, он ослабил хватку, и в этот момент рабочий, изловчившись вытащить из кармана нож, воткнул ему в живот. Рубашка стала сырой и теплой от крови.
Теряя сознание, Зубатов изо всех сил надавил на подбородок Хрулёва, стараясь перевалить его через подоконник. Мимо вниз, на дно глубокого узкого двора, освещенного пятнами двух фонарей, в вечность улетали капли дождя. В соседней комнате на портрете в подвенечном платье улыбалась победившая Ольга, дождавшаяся их невеста.
