«Наши правоохранители — просто агнцы божьи по сравнению с опричниками»

Режиссер «Опричника», дебютирующего в Михайловском театре, находит сравнения с нашим временем неуместными и считает, что это история о том, как исключительная вседозволенность и узаконенная безнаказанность разрушают человека.

18 и 20 мая на сцене Михайловского театра премьера оперы Петра Чайковского «Опричник» в постановке Сергея Новикова — начальника Управления президента России по общественным проектам. «Фонтанка» заглянула на репетицию и ненадолго отвлекла режиссера, чтобы узнать: в чем идея ставить произведение про опричников сейчас и как вообще он решил ставить оперы?

— Сергей Геннадьевич, почему именно «Опричник»?

— Первая причина: хочется вернуть в художественный оборот первую завершенную и не уничтоженную оперу Чайковского. До этого он две написал — «Ундину» и «Воеводу», но потом уничтожил.

«Опричник» — это опера, которая шла, причём достаточно успешно, при жизни Петра Ильича, но он запрещал издателям печатать партитуру, потому что многое хотел в ней переделать. Кстати, он и свою следующую оперу — «Кузнец Вакула» — тоже переработает уже после первой постановки (то есть как оперный композитор в это время он ещё набирал силу), в итоге она стала называться «Черевички». А рукопись «Опричника» он попросил доставить из библиотеки Мариинки себе на дом, когда уже был на пике своего композиторского мастерства, но внезапно скончался от инфекции. Партитура так и осталась лежать на столе в его квартире.

Она до сих пор сохранилась в Мариинке, а в музее в Клину мне удалось посмотреть её фотокопию: композитор нещадно, прямо по 5–10–15 страниц подряд зачёркивал, убирал повторы и длинноты. При всём при этом «Опричник» — это настоящая, мощная, феноменальная по воздействию музыка Петра Ильича — нашего гения. Поэтому хочется эту оперу как бы заново открыть.

— Опера ставилась и в середине прошлого века, и в девяностые, и в Мариинском в недавнем времени.

— Да, в Большом театре она в последний раз ставилась в 1999 году, но без особого успеха. А наша цель — сделать так, чтобы на выходе из зала зритель подумал: «А где же была эта опера до сих пор, почему её почти не ставят?».

Кроме того, опера интересна с точки зрения содержания — раскрытия такого явления в истории как «опричнина». Мы начали репетиции с того, что задались вопросом: как так получилось, что опричнина просуществовала всего 7 лет, после чего Иван Грозный её разогнал и запретил само слово это употреблять под страхом смертной казни, — но вот уже скоро 500 лет, как это понятие проходит сквозь века, преодолевает запреты и до сих пор живет в народной памяти.

— И как вы думаете почему?

— Наверное, потому, что это был вопиющий пример безнаказанного, абсолютно немотивированного уничтожения собственного народа, другого объяснения нет.

«Опричь» — это же что значит? Это старорусское «кроме», поэтому опричников называли ещё «кромешники». Кстати, не исключено, что прилагательное «кромешный», «кромешная» попало в книги именно с конца XVI века: когда переписчики перебеливали церковные книги и неизбежно что-то добавляли от себя, может быть, и все эти выражения — «ад кромешный», «тьма кромешная» — вошли в тексты как раз после опричнины. Сегодня мы не отдаем себе отчет в происхождении этого слова. А в либретто у Чайковского прямо написано: «Собака, собака, кромешная метла! Опричница поганая!». То есть «опричная» и «кромешная» — у него синонимы.

Так вот, опричники были поставлены царём «окромя всех остальных» — получили исключительную власть, оказались не просто «вне», а «над» законом. Известно, что даже судам Иван Грозный направил грамоту, что если в споре участвует опричник, то судить надо в его пользу. То есть опричники знали, что за пределами царского обихода они могут творить всё, что захотят!

И опера про то, что Андрей Морозов, который ради мести решает вступить в опричнину, сам себя этим разрушает. Как только он приносит страшную клятву, весь его мир начинает рушиться, и в конце концов он и сам как личность разрушается.

— Вы упомянули про ужасы народа, а вот днями как раз Николай Платонович Патрушев про Ивана Грозного выразился иначе — что его англичане оболгали.

— Полностью согласен: англичане оболгали. Царь Иван в какой-то момент отказал английским купцам в монополии на торговлю, когда они могли по дешевке скупать российские товары и везти на рынки Нижних стран (de Nederlanden. — Прим. ред.), современной Голландии — и на весь западный рынок, и там продавали в 20–30 раз дороже и получали сверхприбыли. Почему Грозный дал им монополию? Он называл Елизавету I своей «сестрой», и даже обращался к ней — чтобы на случай бунта она бы ему предоставила убежище.

Построил крепость в Вологде, и воеводой там был назначен Афанасий Вяземский — один из ближайших людей царя — это была опорная крепость для перебазирования в Англию. А когда Елизавета ему в убежище по сути отказала — через посла Дженкинсона — он сильно на них «опалился» и торговые привилегии стал «подрезать». В итоге получил кампанию по дискредитации.

Но с опричниной это прямо не связано: Иван Грозный самодержавно правил 37 лет (а номинально 50 лет), из которых опричники, как уже говорилось, просуществовали только семь. Но за эти семь лет насилия, грабежей, убийств и прочих жестокостей в отношении людей, не входящих в опричнину, они оставили глубокий рубец в исторической памяти.

— Можно трактовать и по-другому: если совсем упростить — тот, кто выступает против царя, неминуемо будет наказан. Он же ослушался царского приказа.

— Это сильное упрощение. Так было и до опричников, и после, поскольку царь — помазанник Божий, а весь народ, как сам Иван Васильевич говорил, — это «людишки». Для Грозного — «расходный материал», так очевидцы и описывают. Началась последующая династия Романовых: кто ослушался Петра — тоже на виселицу, и ослушники Екатерины Великой — тоже. И до последних лет Российской империи ослушаться царя было невозможно.

Опера всё-таки про другое. Про то, что исключительная вседозволенность и узаконенная безнаказанность разрушают человека. В нашей постановке опричнина — воплощение зла.

Думаю, что неслучайно почти все опричники печально закончили свои дни, включая самых именитых, — отца и сына Басмановых царь заставил убивать друг друга, Вязьминский сам умер от пыток. Только Малюта Скуратов-Бельский был убит во время военной операции. Ему, считай, повезло, что в него попал неприятель, — он условно «честной» смертью закончил свои дни.

— Почему Иосифу Виссарионовичу был достаточно люб образ Ивана Грозного?

— Вопрос неожиданный, мне трудно ответить. Мы знаем, что Иосиф Виссарионович заблокировал выход второй серии «Ивана Грозного» Эйзенштейна в том числе и потому, что ему не понравилась «Пляска опричников». Говорят, он считал, что образ опричников как отряда, «искореняющего измену», был тогда для СССР скорее «в плюс». А Эйзенштейн показал их в неподобающем виде, поэтому вторая часть фильма легла на полку.

— Что и кому вы хотите сказать, ставя сегодня оперу, герой которой от безысходности пошел в опричнину?

— В опере нет безысходности. У главного героя есть выбор, Чайковский-либреттист его прямо фиксирует, причём многократно: в первой же картине Андрей вместе со своим другом Басмановым приходит к своему родовому дому, который у него обманом отнял князь Жемчужный, чтобы выкрасть его дочь — свою невесту — Наталью. И, если бы он её просто выкрал и увёз, то в опричнину можно было бы и не вступать. Но Басманов его уговаривает именно стать опричником, чтобы не только вернуть невесту, но и поквитаться с князем Жемчужным. В итоге Морозов сам выбирает этот путь.

Больше того: в сцене посвящения Чайковский специально сочиняет так, что мы видим, как Андрей только с третьей попытки оказывается способным принести клятву, т. е. он ещё три раза делает выбор: князь Вязьминский, которому поручено принять присягу Морозова, «повышает ставки» — выставляет всё новые и новые условия, и здесь Андрей своими действиями сам себя загоняет в угол, где либо его убьют, либо ему надо отрекаться от матери, от невесты, от всего земства, к которому он принадлежит, от боярства — и становиться опричником. У нас в постановке мы делаем этот выбор ещё жёстче.

Сюжет Ивана Лажечникова очень перекликается с романом Алексея Толстого «Князь Серебряный». Та же система образов и плюс-минус та же сюжетная канва. Но Никита Романович Серебряный благополучно уклоняется от чар Басманова и от опричнины, спасается. А Андрей Морозов делает свой выбор, переходит на темную сторону.

— И всё же — с каким месседжем выйдет зритель после просмотра?

— Поскольку придет не просто зритель, а зритель, любящий оперу, первый месседж: у Чайковского есть ещё одна прекрасная опера. А второй: опричнина — это уникальное по своему беспределу явление в истории России.

И когда мы сегодня кого-то, не подумав, походя, называем опричниками — это звучит оскорбительно, если понимать, что опричники творили с невиновными людьми.

— А как вы добьетесь того, чтобы не возникало параллелей?

— У нас декорации — Москва и Александровская слобода XVI века.

— Считаете, этого достаточно?

Понимаю, что в наши дни первый соблазн при постановке оперного спектакля — перенести действие. К тому же, если переносить действие «Опричника» в современность, то это сразу хайп, громкий PR-ход. Но во-первых, это избито и очень конъюнктурно, но самое главное — несправедливо, поскольку заслонило бы основную цель представить чудесную музыку. Да и было бы просто неправдой, потому что опричнина — это явление, которое, слава богу, потом не повторялось. Не было больше такого, чтобы самодержец делил страну на «своих любимцев» и весь остальной народ.

— Как вы думаете, какую задачу должно решать искусство?

— Нравственную.

— То есть?

— Если мы говорим про оперу, в первую очередь — это воспитательная задача по сохранению или привитию вкуса, потому что эта музыка сложная, но очень глубокая. И если дети будут слушать эту музыку, это будет очень хорошо (дети — у нас ценз стоит 12+). А второе — как у Заболоцкого: «Душа обязана трудиться». Приходя в театр, люди должны задумываться о смыслах, и потом словами, не зная их значения, попусту не бросаться.

Знаете, как туристы в Египте иногда покупают папирусы с богами смерти, с какими-то страшными символами, и вешают себе дома на стенку, просто потому, что им это всучили торговцы. Нисколько не задумываясь, что принесли себе в дом персонажей загробного мира и т. д. Сейчас у нас совершенно буднично могут броситься словами: «опричники», «опричнина»... На самом деле, опричнина — это страшное явление в нашей истории. Назвать так кого-то — значит хотеть этого человека оскорбить.

— Вы говорите, что аналогов в нашей истории нет, но, по большому счету, с поправкой на время, 1930-е годы отличаются от того времени вряд ли.

— Еще раз: опричники — это были люди, которые действовали бесконтрольно, по своему усмотрению могли разорять те посады и деревни, которые были «опричь = кроме» царского обихода. Причём делали это часто просто себе «на потеху». Если вы про сталинские репрессии говорите, то это была работа системы, которая проводила политику борьбы с инакомыслием. И любые ростки этого инакомыслия подавлялись, а иногда и профилактически те или иные «неблагонадежные» группы населения переселяли, отправляли в лагеря и т. д. Но всё равно у этих репрессий была цель.

А действия опричников были часто немотивированными: убийства ради убийств. Царь в Александровской слободе или в Московском Кремле, а что его люди делают по городам и весям — в принципе всё равно. Почему? Потому что само это слово «опричь» — «кроме» — определяет: есть 6 000 опричников-«исключенцев», которые имеют для него значение. А все остальные — весь народ — можно грабить в любой момент без ограничений. Вот это было беспрецедентно и, слава богу, больше не повторялось.

— Возьмем бизнесменов, отнюдь не борцов с режимом, того же Чичваркина: он до того, как убежал, политических взглядов особо не высказывал. Но с бизнесом его обошлись так, как обошлись.

— Я вам пытаюсь о другом сказать. Вот правоохранительные органы обеспечивают порядок в ходе несанкционированных акций протеста. И из самых разных «Медуз» и прочих «Медиазон» мы слышим: «опричники», «опричники». Так вот: наши правоохранители — это просто агнцы божьи по сравнению с опричниками. Они и в дождь, и в снег, и ночью, и рано утром стоят на своих постах и пытаются гарантировать общественный порядок и безопасность. А в ответ мы видели, как в ходе январских акций протеста некий гражданин подошел у вас в Питере к сотруднику ГИБДД и просто ударил по лицу. Ни за что. Он вдруг посчитал себя вправе на потеху тем, кто вокруг стоял, показать, какой он «смелый». Этот человек получил несколько лет тюрьмы совершенно справедливо.

Наши современные правоохранители — в абсолютно подавляющем большинстве — честные служители закона, и действуют по закону. И очень-очень сомневаюсь, что им можно вот так просто приказать выступить против народа.

Другое дело, если речь идет о провокаторах — конечно, государство должно иметь инструменты противодействия разрушительному влиянию, которое часто финансируется извне, для того, чтобы расшатывать страну изнутри. Это абсолютно естественно: наше государство должно иметь возможность себя защищать, как и все остальные государства это делают.

Мне один иностранный корреспондент часто на эту тему вопросы задаёт: «Зачем объявлять некоммерческие организации иноагентами?». Мой ответ: «Давайте посчитаем. У нас в стране зарегистрировано более 200 000 некоммерческих организаций, из них по состоянию на конец декабря иноагентами было признано менее 80». Т. е. этот закон работает не репрессивно, не «штампует» организации-иноагенты, а это закон, который действует как защитный механизм: просто фиксирует, что эти организации получают иностранное финансирование и занимаются при этом политической деятельностью.

Кроме того, наш закон про иноагентов намного мягче, чем тот же FARA в Соединенных Штатах. Там Марию Бутину посадили в тюрьму, приговорили к реальному сроку, только на том основании, что она купила билет Александру Порфирьевичу Торшину на самолет и при этом выступала на конференциях оружейной ассоциации, а иноагентом не зарегистрировалась. Наш закон намного либеральнее. И тут мне всё время говорят: «Не надо смотреть на Запад и брать от них самое плохое — надо брать только самое хорошее». Секундочку: есть законы, которые позволяют развиваться, а есть законы, которые обеспечивают защиту государства. И это не плохо, это хорошо. Государство должно иметь весь инструментарий, чтобы себя защищать.

— Давайте от политики отойдем. Скажите, почему Михайловский?

— Пригласили в Михайловский.

— Вы Верди здесь же до этого ставили. Это инициатива Владимира Абрамовича?

— Да, мы договорились, что можно на выходе из пандемии поставить «Опричника». Но опять же: уникален сам материал! Хор, солисты в подавляющем большинстве раньше с этой музыкой не сталкивались. Они её для себя открывают, там есть красивейшие места. И у Петра Ильича не так много опер, чтобы ими разбрасываться. Если мы сами не будем популяризировать Чайковского, то в остальном мире это уж точно никому не нужно.

— Судя по тому, что закупается для спектакля, это будет масштабная костюмированная история.

— Если XVI век, то, конечно, костюмированная.

— Вплоть до аутентичных монеток Морозовой.

— Монетки Морозовой тоже нужны (смеется.). Нет, ну каких «аутентичных», что вы: если монетки XVI века закупать — никаких денег не хватит.

— Сколько времени у вас занимает постановка, где вы находите на это время?

— Я ушел в отпуск и с 24 апреля в нём нахожусь.

— А зачем вам это? Что вам дает постановка оперы?

— А что дает вообще отпуск? Это полное переключение от работы.

— Качественная постановка спектакля — большой труд. Можно было и попроще переключиться. В чём вы видите для себя вознаграждение? Это имиджевый момент, это модно? В том же Михайловском дочка Шувалова танцевала недавно.

— Нет никакого «вознаграждения». У меня в договоре написано — «по закону о волонтерстве».

— То есть вы денег не получите.

— Нет.

— У вас высокий пост, но практически не находится ваших интервью.

— У меня просто непубличная деятельность.

— Ну как: извините, у вас одно из самых известных управлений в Администрации президента (по общественным проектам. — Прим. ред).

— Раньше — в Росатоме — у меня была именно публичная функция: быть официальным представителем госкорпорации. С тех пор каждый день на работу прихожу в готовности выходить в эфир: костюм, галстук, белая рубашка. Потому что в любой момент могло потребоваться что-то пояснить, «записать синхрон», дать комментарий. И этих моих комментариев, интервью — тысячи, наверное, за 11 лет работы в Росатоме. А в администрации — просто непубличная работа. На разных форумах и панельных дискуссиях могу выступить. Но интервью по работе у нас не очень приняты.

— А соцсетями вы пользуетесь?

— Да, у меня давно есть личные аккаунты во «ВКонтакте», в «Фейсбуке».

— Вы их сами ведёте?

— Да.

— А если вы уйдете из власти, чем займетесь?

— Не думал об этом: просто работаю на госслужбе. Но с детства знал, что надо построить профессиональную карьеру, заработать средства, чтобы воспитать детей, а потом можно будет заниматься постановкой опер. Но проблема в том, постановкой опер нельзя начать заниматься, когда ты выходишь на пенсию. Нельзя в 60 лет прийти и сказать: «Здравствуйте, а теперь мы будем ставить оперу». Это было бы курам на смех.

— Наоборот, даже президент подписал указ, чтобы по таким специальностям, как режиссура, дирижирование, драматургия было бесплатное второе высшее образование. Потому что к этим специальностям приходят с возрастом, для них нужен опыт — в том числе жизненный.

— Там имелось в виду другое — что человек, который окончил консерваторию, например, как инструменталист, только после этого может поступать на оперно-симфоническое дирижирование. Такая практика ещё в Советском Союзе была: сначала человек оканчивает вуз как скрипач, пианист. Владимир Иванович Федосеев на баяне играл — потом пошёл на оперно-симфоническое дирижирование.

— Но вы-то говорили, что нельзя к этому прийти в возрасте.

— Имею в виду, что начинать надо раньше, невозможно начать в 60.

— Ну, хорошо — музыкальное образование. Но вас же не учили ставить оперы. Как вы к этому пришли?

— Я пришел к этому совсем другим способом. В детстве, когда мне было 12–14 лет (т. е. это был 1989–1992 год), в Нижнем Новгороде я открыл, что у меня есть рядом с домом оперный театр, и там происходят какие-то чудеса. Притом что в магазинах — морская капуста и томатный сок, и в зале народу меньше, чем на сцене, — театр работает каждый день, ставятся полномасштабные «Иван Сусанин», «Аида», «Русалка», «Тоска», «Борис Годунов».

В общем, я стал ходить туда каждый день, познакомился со всеми артистами, они мне писали на программках всякие разные пожелания, а бабушки-капельдинеры меня пускали бесплатно, потому что в зале из 1 000 посадочных мест — хорошо, если 500 заполнено, но это в самые «красные» дни, а так — там было по 200 человек. И потом я начал со своими друзьями со двора ходить — мы забегали, слушали. Каждый день. Если спектакля два было в день — мы два раза ходили. Моя любовь к опере — из того подросткового детства.

— Вы были медиаменеджером, а потом практически сразу оказались во власти...

— С 1995 года работал как журналист, вёл студийную телевизионную программу детскую, потом на радио стал работать, в газетах, а с 2000 года оказался во власти.

— Как вас заметили?

— Когда президент создал федеральные округа, Сергей Владиленович (Кириенко. — Прим. ред.) приехал полпредом в Приволжский федеральный округ, и поскольку до этого с его командой мы сотрудничали — Сергей Владиленович приходил на радиоэфиры (хотя он, по-моему, об этом уже не помнит, у него этих эфиров были сотни), — меня пригласили попробовать поработать его пресс-секретарем.

— Герою оперы, Андрею Морозову, вы сочувствуете?

— Не особо.

— А кому из героев?

— Скорее героиням — Наталье, боярыне Морозовой — у них такие вокальные партии, которые берут за душу до слёз. Говорю «сочувствую», потому что иногда пытаюсь посмотреть как зритель, и в те моменты, когда меня до мурашек пробирает даже на обычных репетициях, — в этот момент сочувствую. Скорее женским образам, чем мужским.

— Вы же поставили уже не одну оперу, и ставить начали после того, как пошли во власть...

— В 2015 году принял участие в конкурсе молодых режиссеров, ничего там особенного не выиграл, но по крайней мере, этот «наркотик» общения с артистами на площадке именно в оперном жанре — получил. И у меня с этого момента «пошло»: меня тут же пригласил Красноярский театр, где был один из этапов конкурса. Директор позвонила и говорит: «Мы хотим вам предложить поставить концерт-открытие юбилейного сезона». Ну, хорошо. Дальше мне друзья предложили: «Давайте поставим оперу и посвятим теме отказа от абортов». Думали: какую же оперу взять с такой проблематикой? В итоге аккуратно вплели в семи-стейдж «Русалки» Даргомыжского.

— Хотите сказать, вы и темы не сами выбираете?

— Каждый раз, когда вы общаетесь с театром, вы спрашиваете: какая у вас цель? И цель может быть разной — какую-то проблему затронуть, а может быть, цель — сделать громкое событие. А может быть, цель — под каких-то конкретных исполнителей поставить произведение.

— А здесь какая цель?

— А здесь Владимир Абрамович (Кехман. — Прим. ред.) мне дал возможность самому выбрать название для постановки.

— Владимир Абрамович на афише — это такая в хорошем смысле «провокация»?

— Это маркетинговый ход. Он сработал — у нас с продажами всё нормально.

— Ещё какие-нибудь неожиданные появления людей не из сферы искусства ожидаются?

— Здесь? Нет вроде бы.

— А сам Владимир Абрамович?

— Спеть он не сможет.

— Шнур тоже не пел в Мариинке, он выходил говорить.

— И для «поговорить» тут нет партии.

— Там тоже не было — Бархатов придумал.

— Вася — опытный режиссер, в отличие от меня, может себе позволить вставлять в партитуру инородный текст. Я пока воздерживаюсь.

— А в мимансе Кехман выйти может?

— В мимансе — может. Во всяком случае, нет ограничений.

— Так выйдет?

— Давайте сохраним интригу.

— Нам же надо знать, куда смотреть!

— Если уж выходить — то так, чтобы все увидели.

— Как вас изменили 20 лет во власти?

— Стал на 20 лет старше и всё. В 2000-м году мне было 23. Не могу сказать, каким бы я был в свои 43, если бы работал в других местах.

— А как эти годы изменили ваше отношение к народу?

— Честно говоря, от простых людей себя не очень отделяю. Я сам — часть народа, так и отношусь.

— Вы сами из каких медиа получаете информацию?

— Как правило, из мониторинга. Потому что медиа сейчас столько, что проще мониторинг получать. Ещё сейчас удобно, что можно через аудиовизуальные сервисы в любой момент посмотреть новости. Прихожу домой в полдвенадцатого, включаю программу «Время».

— А зачем программу «Время» смотреть?

— Смотреть, как показали.

Беседовали Александр Горшков и Алина Циопа, «Фонтанка.ру»