Александр Харченко «стал частью этой войны»

Российский журналист Александр Харченко издал новую книгу. Будучи одним из опытнейших военных репортёров-тассовцев, он с начала 90-х годов до середины нулевых прошёл, притом неоднократно, практически все горячие точки, став предтечей, а порой и наставником таких классиков жанра как Александр Сладков и Евгений Поддубный. Поэтому и название книги он выбрал говорящее – «Я стал частью этой войны».

Читатель, даже не интересующийся историей, найдёт в этой книге много любопытного. Например, воспоминания о Сергее Довлатове – сослуживце Александра Харченко по Таллину. Но в целом это книга об ощущениях войны.

В Петербурге есть журналисты, лично знающие Александра Антоновича. Сам он с особой теплотой вспоминает троих – своего однокурсника по журфаку ЛГУ, ныне профессора Сергея Корконосенко и двух сослуживцев по чеченской войне – Александра Горшкова и Евгения Лукина. Впрочем, вместо длинных предисловий – некоторые эпизоды книги.

Приднестровье

По вечерам аккредитованные в пресс-центре Приднестровской Молдавской Республики (ПМР) журналисты собираются в тесном буфете гостиницы. Сидят в буквальном смысле друг на друге, но никого это не смущает.

– Как обстановка? – запрашивает Тирасполь ополченцев в Бендерах.

– …Лупят по нам из всех стволов. Пушки бьют по жилым домам в центре, – слышится среди шумов эфира молодой голос.

За ним гремят выстрелы, взрывы, ревут моторы, раздаются крики о помощи, команды:

– Спокойно, Пашка! Вправо двадцать – румыны, осторожно! – и снова в динамике голос ополченца: – Из местных тюрем полицейские выпустили уголовников. Вручили им оружие… Жертвы большие. Везде трупы. Раненых подобрать не получается. Молдавская бронетехника продолжает лезть в город. Но мы будем стоять до конца!..

После:

– …Всем! Всем! Всем, кто меня слышит! Я, Нарва, обращаюсь ко всему мировому сообществу: вооруженные формирования Кишинева ворвались сегодня в Бендеры. Молдавская бронетехника расстреливает безоружных горожан. Среди заложников детский сад! Полицейские прикрываются детьми, как живым щитом… Здесь – геноцид собственного народа!.. Я обращаюсь ко всему мировому сообществу!.. Всем, кто меня слышит!..

…А на небосводе буфета возникает неопознанный объект. Хорошенькая шатенка в фирменной джинсе, с чувственными губами, дерзким взглядом из-под хорошо очерченных бровей и длинными ногами. Просто засада!

– Светлана Ольховская, можно просто Лана, корреспондент санкт-петербургской независимой газеты, – представляется она и садится на освободившийся рядом со мной стул.

Ольховская первый раз в горячей точке. Предлагаю ей свое покровительство. Она соглашается. Наверное, приняв во внимание мой возраст. Ланке чуть больше двадцати пяти, а мне чуть меньше сорока…

Грузия

– …Ничего не понимаю, – дежурный редактор на главном выпуске агентства протягивает мне листок с текстом. – Алексей, это твое с Кречетовым сообщение из Тбилиси от 3 октября. При чем здесь Япония? Окинава? Какой-то радиолюбитель-коротковолновик: «Прошу передать в Москву, Тверской бульвар, ТАСС», – читает он с листа: – «Последние указы президента Грузии Звиада Гамсахурдии о Национальной гвардии свидетельствуют о превышении им своих полномочий…».

А я понимаю и мысленно благодарю грузинского горноспасателя Гиви и неизвестного японца с далекой Окинавы.

… Верные Гамсахурдии подразделения готовят штурм здания Гостелерадио Грузии.

Сюда с проспекта Руставели ушли лидеры оппозиции. Два Тенгиза – бывший скульптор, а теперь командир Национальной гвардии генерал Китовани, экс-премьер министр Сигуа, а также их ближайшие сторонники. Они требуют отставки президента. Это здание с огромными окнами горожане сразу назвали «последним оплотом демократии».

В небольшом кабинете на четвертом этаже разместился пресс-центр. В центре внимания часто оказывается наш собственный корреспондент в Грузии Альберт Кречетов, к которому я приехал в помощь.

…Единственной ниточкой, связывающей меня и Кречетова с московской редакцией, остается телефон. Но после того, как об этом становится известно (по глупости я написал про нее в информации, прозвучавшей из Москвы в программе «Время»), межгород нам отключили. В аппаратной молчат телетайпы.

На следующий день я просачиваюсь сквозь посты на Главпочтамт, откуда можно позвонить по межгороду. Залезаю в душную кабину, набираю телефонный номер московской редакции и диктую подготовленное с Альбертом сообщение:

«По меньшей мере пять человек погибли минувшей ночью в Тбилиси после введения в столице Грузии чрезвычайного положения…». Листая блокнот в поисках нужного абзаца, поворачиваюсь и краем глаза вижу стоящих у кабины трех вооруженных до зубов мужчин.

Вешаю трубку и, стараясь скрыть страх, открываю дверь кабины. Один из «трех мушкетеров» берет меня под руку и, вращая карими глазами под пышными бровями, говорит:

– Мы все слышали. В Москву звонил? Ты все правильно передал, корреспондент. Молодец!.. Пусть весь мир знает, что здесь происходит. Береги себя!..

…У Дома правительства бушуют сотни людей разных возрастов. Громко сигналят кареты скорой помощи. Пузатый полковник милиции хватает меня за плечи и пропихивает к перегородившим проспект автобусам:

– Уходи отсюда, корреспондент! Опасно!..

– Что случилось?

Но полковника уже нет. Через несколько минут все становится ясно. И в Москву уходит наше с Альбертом сообщение: «Попытка начать голодовку у Дома правительства с требованием освободить политических заключенных жестоко пресечена. Более сорока членов НДПГ избиты сотрудниками милиции и молодыми людьми в штатском. Среди пострадавших Ирина Саришвили…».

Но это еще цветочки.

«Все на защиту парламента и президента!» Этот призыв Гамсахурдии привел ночью на проспекте Руставели к массовым столкновениям его сторонников и оппонентов. Сотни людей сходились «стенка на стенку». Противников президента выбрасывали из окон домов…

Таджикистан

Поехать в полк к Князеву в Курган-Тюбе меня заставила плохая новость. Пришел приказ срочно заменить подполковника и отправить его для дальнейшего прохождения службы в Хабаровск.

Из Москвы коалиционному правительству Таджикистана обещали, что российские войска будут соблюдать нейтралитет. Князев делал все с точностью до наоборот. Всячески мешал бандитам громить предприятия, грабить, мародерствовать в оставленном беженцами жилье. Жестко пресекал любые попытки столкновений между противоборствующими сторонами.

…Здесь темнеет быстро. Со стороны города время от времени доносились короткие злые очереди. Командир подозвал меня:

– Пойдем, корреспондент, крайний раз посты проверю. Не нравится мне эта пальба.

Подполковник надел бушлат и повесил на плечо автомат. Мне показалось, что он родился с этим укороченным «калашом».

– Я с вами, не возражаете? – подал голос майор Елушин, приехавший на замену Князева.

– Зачем? А впрочем… как Вам угодно, Андрей Аркадьевич.

– Я только переоденусь.

Майор шагал след в след за Князевым, вцепившись побелевшими пальцами в цевье автомата. Замыкал нашу цепочку сухопарый ростовчанин в танковом комбинезоне. Старший прапорщик Шпигунов. Его командир по-домашнему называл: «Ляксеич».

Рыкнула очередь. Совсем рядом. Князев и прапор юркнули в ближайшую дыру. Я старался не отставать.

У дукана под фонарем, освещавшим серое пятно земли, лежал мужчина в окровавленном халате. Рядом в пыли валялась шитая серебром тюбетейка. Над дуканщиком плакала девочка лет десяти.

Шпигунов наклонился над таджиком, нашел слабый пульс:

– Командир, он жив. Пуля навылет. Сейчас перевяжу…

– Фатима, успокойся, с отцом все будет хорошо, – тихо проговорил Князев и погладил ее по голове. Я заметил, как девочка доверчиво прижалась к русскому офицеру, трогательно ища у него защиту.

– Майор, доставьте раненого в санчасть, – повернулся Князев к Елушину.

– Почему я? Есть прапорщик, – закапризничал Елушин. – Я буду докладывать об этом командованию.

– О чем? Впрочем, ваше право, майор. Отойди-ка, Ляксеич, – попросил подполковник.

«Срубив фишку», я пошел за Шпигуновым. Мы не слышали, о чем говорили офицеры. Закончилось тем, что Елушин вызвал по связи начальника караула. Сообщив о раненом, остался с ним.

В здании школы неожиданно вспыхнул и погас свет.

– Оружие к бою, – скомандовал Князев.

Удар ногой в дверь. Никого. Испуганными показались теснящиеся на полках школьной библиотеки книги. Бледная луна выхватывала на стене портреты Пушкина, Толстого, Омара Хайяма, Мирзо Турсун-заде.

– Лунин, иди сюда, – позвал меня из кабинета Князев.

Он устроился за небольшим столом, положив на него автомат. Говорил медленно, цедил слова. Чувствовалось, что спокойствие дается ему с трудом.

– За этим столом, Алексей, сидел мой друг, завуч этой школы, таджик. Человек, который никому и никогда не делал ничего плохого. Теперь его нет. Его убили только за то, что он помогал беженцам продуктами. Кормил таджиков, русских, татар, немцев – всех, кто к нему приходил. Как же можно говорить о нем, как о враге народа? Ни пуля, ни стрела не должны убивать такого человека. А его убили. Без отца остались одиннадцать детей. Нет ничего страшнее, если убивают учи-те-ля!..

Когда вернулись в полк, скомандовал:

– Дежурный, врача ко мне... Как дуканщик, Евгений Николаевич?

– Ситуация сложнее, чем я думал, командир. Легкое задето. Большая потеря крови. Частично восполнили. Фатима при нем.

Я не стал противиться.

– Логично. Что нужно?

– В Душанбе, нужна госпитализация. Опасаюсь осложнений. Утром бери «буханку» и вперед.

– Если можно, я бы с ними, – подал голос Елушин.

Чувствовалось, что ему было невтерпеж покрутиться в дивизии. Князев усмехнулся, но возражать не стал.

Чечня

«…Большинство материалов о чеченских событиях журналисты пишут не в кабинетах. Они «внутри этой войны». Среди разрывов на переправе через Сунжу, под пулями снайперов, в госпиталях, в вертолетах… Корреспондент ИТАР-ТАСС Александр Харченко, Сергей Милянчикеов и Олег Куликов с Российского телевидения, военные журналисты полковник Игорь Кашин, подполковник Андрей Антонов, корреспондент агентства Франс-Пресс Жан Раффаэли и многие другие…»

…Грозный. Январь 95-го. Развороченные снарядами дома, танк, прижатый к земле обвалившейся стеной. Судьбу экипажа узнать не удалось. Пара «грачей» – штурмовиков Су-24, заходящая на боевой разворот среди закопченных горящей нефтью облаков. Бурая грязь, смешанная с бурыми кирпичами. Сгоревшая бронетехника. Кругом гильзы, гильзы, гильзы – от всего, что может стрелять. Собаки-людоеды – оскаленные морды голодных животных с горящими глазами, рвущие трупы на мосту через Сунжу. На этом фоне вызвали улыбку слова вылезшего из подвала местного жителя: с началом масштабных боевых действий из Грозного сбежали мыши и тараканы.

Красные стяги СССР, союзных республик и даже пионерских дружин над российскими БТРами. Позже московские отцы-генералы эту патриотическую «самодеятельность» запретят.

Рядом с аэропортом Грозный (Северный) были натянуты три больших палатки. Полевой госпиталь. В память въелось закопченное лицо контуженного прапорщика спецназа, сидящего вместе с другими ранеными в кузове грузовика.

Черная вязаная шапочка – подарок известного банка, слезы на грязной недельной щетине, в темных от боли светлых славянских глазах отчаяние. Он не говорил, кричал, потому что не слышал собственного голоса:

– Братишка! Я все прошел… Я Афган прошел. Здесь хуже, чем Афган, братишка!.. Хуже!.. Здесь не война – бойня… Подставили нас… Как же нас подставили... – простонал он.

Я не знал, что сказать в ответ. Молча достал из куртки начатую пачку сигарет, протянул ее раненому.

Погибших везли с «Минутки». Сейчас вокруг нее теснились, разломанные снарядами и бомбами, крупнопанельные многоэтажки. Над крышей одной из них остался лозунг из советского прошлого: «СЛАВА ТРУДУ!». Правда, его, с веянием времени, немного подрихтовали ротным пулеметом спецназеры. И получилось: «СЛАВА ГРУ!» Мне понравилось.

В тот январский вечер мы ждали, что в «новостях» покажут репортаж Селянчикова из грозненского аэропорта, а его все не было.

– Если таких репортажей не надо… Пусть сами… За что под пулями ходим?.. Ждут, пока нам челюсти бинтом подвяжут? Ненавижу! – выдавил из себя оператор Уткин.

Подъехали «Вести» – мой давний приятель Алексей Самолетов с телегруппой. Он купил у местных старенький «Форд» и чувствовал себя хозяином положения. Теперь ему не нужно было выпрашивать у федералов транспорт, чтобы сгонять в Грозный. В его белобрысой голове, как всегда, роилась чертова туча идей и планов. Как три года назад, в охваченном гражданской войной Таджикистане. Нам было о чем поговорить.

Разлив водку в стаканы, Алексей остановил мой порыв сказать тост.

– Мы с тобой столкнулись, тезка, первый раз в 92-м, в Таджикистане. Помнишь? И начали говорить о войне. Нашли массу вещей, которые нас не устраивали в той войне. Да в любой войне, в общем-то… Я поднимал и буду поднимать тост за то, чтобы никого из нас не зацепила пуля. Свою первую пулю я выцепил из бетонной стены в Курган-Тюбе. А ты, Лёшенька, свою первую пулю вытащил из стенки в Тбилиси. Ты свою держал в руках, и я свою держал в руках. Она была не у меня в голове, не у тебя в голове. Поэтому сегодня мы с тобой можем говорить о войне, писать о войне и не быть жертвами этой войны. Дай бог, чтобы эта благостная участь постигла и всех тех, кто рядышком с нами. Так получилось, что здесь, в Чечне, не выбирают, кого стрелять. Не разбирают. Если мы сможем выжить – дай бог! Не сможем – дай нам бог тоже… Салют!

P.S. Только в первой чеченской кампании (1994-96 гг.) погибли 18 российских и зарубежных журналистов. Их имена высечены на гранитной плите, которую участники форума «Давайте не встречаться на войне» установили летом 1997 года в Приэльбрусье.

Подготовил Борис Подопригора, специально для "Фонтанки.ру"