Россия — страна чудовищных возможностей

Самый мрачный пессимизм, разбавляемый бессмысленными мечтаниями об эмиграции, – вот сегодняшняя атмосфера любой либеральной тусовки. Пессимизм этот создан умышленно и, надо отдать должное его создателям, весьма мастерски.

«Давеча прочитал про этот расстрел двадцати шести как-то тупо, – писал в апреле 1919 года в своем дневнике Иван Бунин. – Сейчас в каком-то столбняке. Да, двадцать шесть, и ведь не когда-нибудь, а вчера, у нас, возле меня. Впрочем, я – только стараюсь ужасаться, а по-настоящему не могу, настоящей восприимчивости все-таки не хватает. В этом и весь адский секрет большевиков – убить восприимчивость. Люди живут мерой, отмерена им и восприимчивость, воображение, – перешагни же меру. Это – как цены на хлеб, на говядину. "Что? Три целковых фунт?!" А назначь тысячу – и конец изумлению, крику, столбняк, бесчувственность. "Как? Семь повешенных?!" – "Нет, милый, не семь, а семьсот!" – И уж тут непременно столбняк – семерых-то висящих еще можно представить себе, а попробуй-ка семьсот, даже семьдесят!»

Писано это было в разгар красного террора, когда в газетах печатались имена расстрелянных накануне заложников. Если уместен в данном случае будет глагол «радовать», то радует то, что нынешние власти ведут себя явно не по-большевицки. А прямо противоположным образом, делая ставку на наше воображение.

До нынешней весны, то есть до Крыма, казалось, что мы живем в рамках более-менее жестких правил. Не пресловутого правила Ходорковского — не лезь в политику, и ничего тебе не будет, а правил в более широком смысле. Казалось, и было подтверждено 14-летним опытом, что Кремль прагматичен, задачи, которые он ставит перед собой, предсказуемы и понятны, механизмы реализации этих задач просчитываемы. Более того, вслед за Пушкиным, говорившим это во времена Николая Палкина, мы могли повторять, что правительство остается единственным европейцем в России. Мы помнили, что их дети учатся в европейских и американских университетах, что «там» у каждого припасена скромная заначка на старость, что у какого-то маленького частного острова стоит и ждет хозяина, чтобы везти его на рыбалку, подаренная Абрамовичем яхта. Это возмущало, но в то же время и успокаивало: единственный европеец России не захочет превращаться в последнего диктатора Европы.

Все происходившие в стране «ужасы» – фальсификации выборов, посадки "болотников" и других несогласных, коррупция и пр. — укладывались в понятную логику власти. Но после Крыма правила поменялись. Вернее, их просто не стало. Уже во время крымской истории Роскомнадзор заблокировал ряд оппозиционных сайтов. Не только таких отъявленных «национал-предательских», как «Еж» и «Грани», но и «Эха Москвы». «Еж» и «Грани» были в рамках прежней логики Кремля, а «Эхо» – нет, потому что по этой логике Кремль предпочитает решать вопросы миром и демонстрирует силу только тогда, когда миром не получалось. О чем не смог договориться Кремль с хозяином «Эха» – «Газпромом»?

Потом было еще что-то, о чем теперь и не вспомнишь, и, наконец, антисанкции. Война Путина с пармезаном. Весь ужас этой войны состоял не в том, что пармезан побежден и уничтожен как класс. Весь ужас в том, что однажды утром мы проснулись и узнали: под запретом не Навальный, не Марш несогласных, не какие-нибудь борцы за права геев — а французский сыр, польские яблоки и норвежский лосось. Это значит: завтра мы можем проснуться и узнать, что под запретом – туалетная бумага. И народ одобрит: «Всю жизнь газеткой обходились и теперь обойдемся! Чай, нынче свинец в краску не добавляют! А хоть бы и добавляли – не пожалеем зад во славу Отечества!»

Возможно, именно в этом и есть главный смысл запрета европейской еды: снять барьеры нашего воображения. Все, что еще год назад называлось «этого не может быть, потому что не может быть никогда», теперь стало возможным. Взятие Киева или вторжение российских войск в Казахстан? Фильтры или полное отключение западного интернета? Запрет на выезд из страны? Отмена свободной продажи валюты? Запрет пластиковых карт? Почему нет?

И остается только верить, что единственный европеец остается единственным европейцем. Что он по-прежнему прагматичен, помнит про свою припасенную на старость яхту и не хочет лишаться возможности на ней порыбачить. Что он, как и в случае с Юго-Восточной Украиной, просто забирает побольше, чтобы потом в процессе торговли было что отдавать.

Верить — плохое слово, но другого нет.