«Счастье мое»: Увидеть Россию и выжить (фото, видео)

12 октября 2010, 07:00 2 602

В книжном магазине «Порядок слов» прошла петербургская премьера фильма Сергея Лозницы «Счастье мое». Широкие круги российской общественности впервые услышали имя Лозницы в минувшем мае, когда его картина была включена в конкурсную программу Каннского фестиваля. И противостояла «Утомленным солнцем-2» – не только в борьбе за призы, но и по всем статьям, давая исключительно калорийную пищу для различных кинокритических спекуляций, которые на интернет-форумах тут же обрастали десятками, а то и сотнями весьма невоздержанных комментов.

Еще бы: украинско-немецко-голландский фильм, снятый о российской провинциальной глуши, моментально обрел славу «русофобского», а противостояние с фильмом Михалкова оказалось не столько профессионально-кинематографическим, сколько идеологическим и едва ли не политическим. Впрочем, «простым зрителям» оставалось верить суждениям критиков на слово: ни в какой, даже самый ограниченный, прокат «Счастье мое» выпускать не собирались. Единственный сеанс в «Порядке слов» сопровождался бешеным ажиотажем.

В узких кругах имя Лозницы известно и почитаемо уже много лет. Если вкратце, он – по мнению многих – лучший отечественный документалист минувшего десятилетия. И его «отечественности» ничуть не мешает ни украинское происхождение, ни даже германская прописка: учился он во ВГИКе, а в объективе его – неизменная Россия. Сергей Лозница, хоть ему нет еще и пятидесяти, – мастер мирового уровня, лауреат всех мыслимых наград в документальном мире; одержимый перфекционист, разработавший радикально минималистский язык, безупречный и по вкусу, и по стилю, и по содержанию. Его фильмами можно наслаждаться, а можно и смертельно томиться; но возразить на них нечего. Короче говоря, в кинокругах его авторитет непререкаем, – чего по нынешним временам уже почти не бывает. Рискнув несколько лет назад перейти на соседнюю с «чистой документалистикой» территорию так называемого «монтажного кино» и выпустив «Блокаду» и «Представление», он лишь упрочил свой статус – ибо и там не допустил ни единой помарки. Однако на сей раз Лозница решился перейти границу с куда более строгими таможенными правилами. «Счастье мое» – его игровой дебют.

Что ж, приходится признать, что посвященная России каннская мизансцена была придумана на славу. Более противоположных фильмов, – по взгляду на мир, на страну, на человека; на кино, наконец, – чем творения Михалкова и Лозницы, сыскать трудно. Первый безудержно патетичен и громогласен; второй тих, спокоен и холоден. Первый поминутно воспевает Подвиг (или то, что он за таковой принимает); второй не сомневается в том, что любой час, прожитый на этой земле, – уже подвиг, сомневается лишь, что на такой подвиг стоит идти. Первый аранжирует свой опус симфонией взрывов и истерически визжащих скрипок; единственное музыкальное оформление в фильме Лозницы – это блатной шансон, несущийся из кабин дальнобойщиков, всё остальное – говор, ветер и хлюпанье вечной русской хляби под ногами. Первый время от времени мужественно отваживается на крепкое словцо; добрая четверть Лозницына текста – густой деревенский мат, равнодушный и непроходимый, как болото на закате…

Впрочем, это всё детали. «Счастье мое» некоторые рецензенты называли русофобским – также явно противопоставляя его, скажем так, русофильству «Утомленных солнцем-2». Но вот тут михалковская оголтелость уже совсем необязательна. Припомните любой из фильмов последних лет о русской провинции, которые оппоненты клеймили «чернухой», а защитники – «последней правдой о современной России», будь то «Волчок», «Кочегар» или «Бубен, барабан», будь то даже неистовые и невыносимые документальные фильмы Александра Расторгуева, – все они рядом с фильмом Лозницы покажутся бесстыдной одой России, светлой и незамутненной. В крайнем случае – тактичным указанием на отдельные недостатки. Не более.

«А дорога эта куда?» – «А, эта? Это не дорога, это направление». – «Ну и куда это направление?» – «А никуда. Тупик это. Тупик нечистой силы». Сухое холодное бесстрастие, с которым Лозница рассказывает нехитрую, вроде бы, историю о шофере, заблудившемся в лесу и наткнувшемся на лихих людишек с роковыми для себя последствиями, по-прежнему – как и в случае с документальными фильмами – лишает даже самых «несогласных» с ним зрителей возможности что-либо возразить по существу, – разве что браниться до рвоты. Да, показанная им Россия – место, непригодное ни для жизни, ни даже для смерти; лютая, свирепая, топкая земля, навеки оцепеневшая в том, что Горький называл «свинцовыми мерзостями». Но в том и дело, что – «показанная»: Лозница верен своему документальному опыту. Авторы нынешнего «молодого кино», столь волнующиеся и резкие, всегда имеют некую идею, которую посредством своих фильмов пытаются доказать; Лозница же ничего не доказывает, и никаких «предварительных», внекинематографических идей у него нет. Его фильм – не иллюстрация идеи, или представления, или мнения; он – вообще не иллюстрация, он – просто фильм, и он достоверен настолько, насколько достоверно само зрение. Юрий Гладильщиков рассказывал, что каннская публика восхищалась сценой на деревенском базаре: дескать, как виртуозно собрана массовка, лица как на подбор. А это не массовка. Это документалист Лозница прошелся по деревенскому базару с включенной камерой наперевес.

Можно спорить с замыслом, считая, что автор намеренно сгущает краски, и отказывать ему в праве на это. Подобные возражения всегда больше говорят о возражающих, чем о предмете спора, и обычно лишь подтверждают авторскую правоту; однако принципиальной ошибки здесь нет – лишь глупость и чванство. Но как спорить с тем, кто всего лишь включает камеру? «Предшественники» Лозницы по разоблачению российских мерзостей – в конце концов, лишь более или менее искренние риторы-идеологи (обычно менее). Лозница же, ни на миг не забывая об «эстетической составляющей» (а здесь вполне можно наслаждаться красотами сюжетной конструкции – если духу хватит), оставляет риторику в стороне: она для него – лишь завеса, препона, мешающая отчетливости оптики. А то и вовсе – торная тропа для модных спекуляций и эффектных манипуляций. Он напоминает: кино вообще-то – самое безжалостное из искусств, и все его ухищрения призваны лишь слегка подсластить пилюлю. А он привык обходиться без ухищрений. Без кранов, вертолетов, меланхолических гармошек за кадром и трогательных детских слезинок крупным планом.

«Счастье мое» обнуляет ситуацию с изображением провинции в современном российском кино. Всё предшествующее отныне можно рассматривать как ранние неловкие опыты, поиски подобающей интонации, первое приближение к разработке фактуры. Здесь впервые в новейшей истории отечественного кино о России не рассказывают; здесь она впервые оказалась увидена. Можно не верить; можно браниться; можно исходить злобой, как это обычно делают те, кто вменяет гордость за страну в обязанность ее населению. Можно, в конце концов, закрыть глаза и не смотреть. Но слепота не может отменить кино. Только страну.