Вальгрен нашел своего игрока в Петербурге (фото)

Шведский писатель Карл-Йоганн Вальгрен, автор уже изданных и в России книг «Ясновидец», «Личное дело игрока Рубашова» и «Женщина-птица», впервые приехал в Петербург. Впервые - несмотря на то, что действие «Рубашова» начинается именно в Петербурге. Вместе с переводчиком своих книг на русский язык Сергеем Штерном писатель зашел к «Фонтанке» в гости.

- Господин Вальгрен, один из первых вопросов, которые возникают, когда берешь в руки ваше «Личное дело игрока Рубашова» - откуда все эти знания о России и Петербурге?

- Честно говоря, никаких особенных знаний у меня нет – я полный дилетант во всем, что касается России. В книге важнее сама фигура азартного игрока, а Россия это, в какой-то степени, метафора самого двадцатого века. Обычно ведь все происходит наоборот – действительность становится романом. А в данном случае мой роман, который я написал, не побывав в Петербурге, стал для меня действительностью. Пока попадание абсолютно точное, - все выглядит так, как я себе и представлял. Правда, видел еще не так много, мы ведь только 17 октября вечером приехали. Успел побывать только в Эрмитаже, пытался попасть на могилу Достоевского, но там уже закрыли вход.

- Есть ощущение, что на Вас повлияла в этом смысле русская классика, в том числе, и при создании образа игрока. Возможно, «Пиковая дама»?

- В «Пиковой даме» речь идет, главным образом, о желании разбогатеть... Мой же герой - «чистое» воплощение азартного игрока. Русское влияние было, скорее, со стороны «Мастера и Маргариты» Булгакова, немного князя Мышкина Достоевского, черты которого есть в моем Рубашове - то же самое непротивление злу. Еще у Достоевского есть роман «Игрок», он там замечательно описывает синдром игрока, что тоже помогло мне постичь психологию моего персонажа.

- Неминуем и еще один вопрос – случайно ли имя героя «Личного дела игрока Рубашова» совпадает с именем персонажа знаменитого романа «Слепящая тьма» Артура Кестлера.

- Для меня решающим было фонетическое звучание его имени. Я листал русские романы в поисках подходящего имени, но потом решил, что это слишком банально. И взял русское имя из западного романа. Самое главное, что мне было легко жить с этим именем, было легко писать, это имя звучало. Не последнюю роль играла, конечно, и мысль, что многие мои читатели знакомы с этим романом, и я забрасываю такое зерно ассоциаций, которое создаст целую цепь связей для моего героя.

- Вашу книгу «Ясновидец» очень любят сравнивать с «Парфюмером» Зюскинда. Я так понимаю, что когда это сравнение Вам надоело, Вы стали говорить, что «Ясновидец» умнее и толще. Но некоторые российские критики расценивают вашу книгу как своеобразный «моральный ответ на аморальную книгу Зюскинда».

- Это, конечно, очень лестно, но мне кажется что «Парфюмер» на сто процентов развлекательный роман. В нем просто нет никакой идеи – ни злой, ни доброй. В «Ясновидце» же главное - идея о том, что человек должен быть добрым, но он «упакован» в форму романа о любви.

- А был бы успех у вашего романа без этой «приятной» оболочки?

- Нет, ни за что.

- Получается, что вы, чтобы донести до читателя свою мысль, вынуждены идти с ним на компромисс?

- Я просто всегда, садясь писать, думаю – а какой бы роман я сам хотел прочитать? И пытаюсь написать именно такой, который был бы мне интересен. Если я хочу получить идею, то обращаюсь к философским трудам. Правда, с каждой новой книгой я все больше убеждаюсь, что литература - это своего рода «программное обеспечение», которое вы заправляете в человеческую память. Как эта программа будет работать – это уже не в ваших силах.

- Возвращаясь к «Ясновидцу», как вообще появилась идея этой книги?

- Я много лет носился с идеей написать роман о любви. Но потом понял, что после «Анны Карениной» ничего лучше написать об этом просто невозможно. Много лет я подсознательно охотился за хорошей историей для романа. А когда читал «Франкенштейна» Мери Шелли, то подумал что, в принципе, что-то и может получиться, если перенести мою историю пораньше во времени и поместить её в классическую готическую среду. Пришлось притвориться, что я настоящий романтический писатель, и перечитать Гюго, Перси Шелли, Гофмана...

- Все ваши книги совершенно разные, и написаны как будто разными людьми. Совершенно неожиданные образы. Вот, например, в недавно изданной у нас «Женщине-птице» повествование ведется от имени женщины, да еще с такими подробностями, о которых мужчина знать не может. Хиппи, к эпохе которых вы лет на десять опоздали. Откуда это?

- Честно говоря, я сам уже не очень хорошо помню эту книгу – она 15 лет назад написана. Ну, а источник очевиден – когда мне было двадцать, я уехал в Индию и жил там несколько лет. Тогда там еще сохранились старые хиппи-колонии, и я жил вместе с ними. Сам я хиппи не был, но меня очень занимало: каким образом зародившееся в Сан-Франциско движение с довольно странным и нетрадиционным ходом мысли продолжает 15-20 лет спустя жить в Гоа. К тому времени это была уже умирающая культура. Культура хиппи умирала в индийском санатории.

- Я слышал, что вы видите Россию как своеобразный полигон для экспериментов в 20-м веке. Именно поэтому действие романа и происходит у нас.

- Да, со стороны это выглядит как лаборатория идеологического эксперимента.

- И как с этой стороны кажется – эксперимент все еще продолжается?

- Классический «утопический» эксперимент, к счастью, закончен. Неверно направленный идеализм исчез. Нет ничего хорошего в том, чтобы тыкать человека носом в утопию.

- Россия из Швеции выглядит полигоном для экспериментов, а Швеция из России островком спокойствия. Вы, как «не шведский» писатель, можете сказать нам, как шведам это удается?

- Тут все дело в потрясающем шведском политическом оппортунизме. Швеция очень маленькая страна, поэтому её руководство всегда поднимает палец, проверяет, куда дует ветер, и старается принять сторону сильного. И так уже несколько сотен лет.

- А есть ли у вас "корни" в шведской литературе?

- Я никогда не считал себя шведским писателем. Почти всю свою взрослую жизнь я прожил за её пределами – только несколько лет назад вернулся. Жил в Индии, в Испании, в Германии. Я уехал в 20 лет, а вернулся, когда мне было уже 39 лет. А при этом ведь и язык меняется. Например, живя в Германии, я стал замечать, что пишу все более и более длинными фразами, с развитым синтаксисом. Все это очень типично для германской литературы, но совершенно не типично для шведской. На самом деле, есть два шведских писателя, которые для меня очень важны: Сельма Лагерлёф и Аугуст Стринберг. Стринберг - потому что он в своих лучших книгах невероятно прелестно параноидален. У него такая паранойя, которая становится художественным явлением. А Сельма Лагерлёф совершенно фантастическая мастерица романа. Без нее нельзя полностью понять Булгакова...

Беседовал Михаил Гончаров,
Мария Цыганкова,
на фото Ксении Потеевой слева направо - переводчик Сергей Штерн и писатель Карл-Йоганн Вальгрен в гостях у "Фонтанки"

PS: Благодарим Сергея Штерна (переводчика книг Вальгрена на русский язык) за помощь в нашем разговоре