Зачем заново переводить Д. Д. Сэлинджера на русский?

1 января 2009 года девяносто лет исполняется Джерому Дэвиду Сэлинджеру, знаменитому американскому писателю, молчащему уже чуть ли не полвека (с 1963 года). Поговаривают, правда, что в юбилейном году он прервет молчание, но это, скорее всего, не более чем слухи. Так или иначе, у нас в России (в бывшем СССР), где творчество Сэлинджера составило целую эпоху, к юбилею великого молчальника готовятся загодя.

Одни переиздают прозаика в старых, небезосновательно слывущих классическими, переводах советского времени, другие пытаются вступить в ту же реку повторно… В издательстве «Эксмо» только что вышло «Собрание сочинений» Сэлинджера в новом переводе Макса Немцова – и оно-то как раз и представляет собой пир духа, обещанный в названии настоящей статьи.

Но сначала о проблеме «переперевода» (то есть повторного перевода) как таковой.

Применительно к переводу поэзии, все новое и новое обращение к первоисточнику правомерно, даже если оно – а именно это сплошь и рядом имеет место на практике –приводит к творчески неудовлетворительным результатам.

Мне не раз доводилось анализировать в этом контексте творчество нашего земляка Сергея Степанова, заново переведшего сонеты Шекспира, а затем и «Гамлета». Взялся, кстати, за «Гамлета» и известный поэт русского зарубежья Алексей Цветков – со столь же плачевными результатами. А в издательстве «Амфора» (еще до степановского Шекспира) вышел новый – и откровенно неудобочитаемый - перевод «Божественной комедии»… Однако творческая неудача – это тоже творчество, не правда ли?

И пусть новые обращения к произведениям мировой классики, существующим по-русски в общепризнанных, чтобы не сказать канонических переводах, в большинстве случаев всего-навсего пополняют копилку курьезов – почему бы в хорошо развитой литературе (а наша именно такова) не существовать и такой копилке?

С переводом прозы дело обстоит по-другому. Даже если он изначально «не ах» (но не плох вопиюще), «творческий навар» от повторного обращения к оригиналу, как правило, оказывается не слишком заметен: овчинка не стоит выделки! К тому же сам переводчик (кроме переводчиков-графоманов бывают и такие, но не о них речь) за такое – без предварительного заказа – не возьмется, а ведь никто ему нового перевода – при наличии кондиционного старого, - разумеется, не закажет. В крайнем случае, частично устаревший по тем или иным причинам перевод всегда можно (по согласованию с переводчиком или с его наследниками) подредактировать.

Однако настали другие времена – и зазвучали другие песни. Кое-кто заговорил о том, что прозаические переводы советского времени устарели из-за тогдашних цензурных ограничений – и следовательно чуть ли не весь корпус всемирной литературы нуждается в новом переводе.

Имеется в таких рассуждениях неприятный конъюнктурный душок: под рассуждения о «цензурных гонениях» легче выбивать гранты на новый перевод из зарубежных организаций, хотя сами по себе эти «гонения» (то есть купюры) касались, как правило, не политических моментов, а эротических.

Скажем, один «большой начальник», возмутившись некоей «похабной книжонкой», издал распоряжение, подчиняясь которому издательские редактора Москвы и Ленинграда года три подряд вычеркивали из переводной прозы слово «гомосексуалист» (и все его синонимы), заменяя его «женоненавистником», что, согласитесь, означает все же несколько иное. Началось это с одного из романов Айрис Мэрдок, среди персонажей которой полно и гомосексуалистов, и женоненавистников, так что путаница возникла изрядная.

Так что же, устранить это недоразумение – или начать переводить всю Мэрдок заново? Или, как в анекдоте говорит цыган, глядя на свое бесчисленное чумазое потомство: «Этих отмыть или новых нарожать?»

В большинстве случаев решают «отмыть». Хотя кое-кто предпочитает «нарожать».

Еще лет пятнадцать назад получил скандальную известность случай с некоей переводчицей с испанского, получившей грант на новый перевод «Ста лет одиночества» взамен совершенно безукоризненного существующего. Причина все та же: цензурные купюры. Да, но в чем они заключаются? Отрабатывая грант, переводчица заменила в словах «попа» и «чудак» первую букву (на «ж» и «м» соответственно) и – в силу творческой косорукости – безнадежно испортила все остальное.

Ведущие отечественные испанисты выразили возмущение – инцидент был, казалось бы, исчерпан, - а вот практика конъюнктурного переперевода продолжилась. Сейчас, скажем, в «Азбуке» переводят заново Марселя Пруста под тем предлогом, что во Франции якобы найден новый вариант оригинала. Ну, и кому, кроме специалистов, он нужен – этот новый вариант, - если весь мир знает прежний, классический, и запомнился он и только он?

Тут-то и подоспел со своим конъюнктурным Сэлинджером Немцов. Объявив, что основная переводчица Сэлинджера (и Воннегута) покойная Рита Райт-Ковалева должна именно за эти переводы гореть в аду! Так что, отвечая за базар, Немцов должен вскорости перевести и Воннегута.

Переводчицу Райт Сергей Довлатов назвал (разумеется, излишне комплиментарно) лучшим русским писателем 1960-х. Так или иначе, русская «исповедальная» (она же «молодежная») проза того времени чрезвычайно многим обязана ее Сэлинджеру (и во вторую очередь Воннегуту). При том, что цензурные купюры имели место только в переводах из Воннегута (советская разведчица цирковая лилипутка Зинка превратилась в неопределенной национальной принадлежности Зику).

Сэлинджеровского Холдена Колфилда (и повесть «Над пропастью на ржи» в целом) Рита Райт несколько гармонизировала, несколько смягчила стилистически – но именно благодаря этому он так «заиграл», стал таким своим для литературной молодежи Совдепии.

(Однажды Рита Райт сказала мне: «Ваш перевод «Баллады Редингской тюрьмы» звучит так, словно Оскар Уайльд был не английским узником, а советским зэком. Но это и хорошо! – тут же спохватилась она. – Это и правильно!» Вот и в ее переводах из Сэлинджера все «правильно».)

Но тут пришел Немцов. Макс Немцов. Пришел не как Джеймс Бонд, но как Жан из анекдота, переуестествляющий по-своему.

«Над пропастью во ржи» называется в его переводе «Ловец на хлебном поле». Рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка» превратился в «Самый день для банабульки»; «Выше стропила, плотники» (между прочим, цитата) – в «Потолок поднимайте, плотники», «Голубой период де Домье-Смита» - в «Серый…»: приковыляли откуда-то «Хохотун» и «Дядюшка Хромоног в Коннектикуте» (все это названия рассказов), и так далее.

При чем тут купюры? При чем тут стиль? Человек не слышит анекдотического звучания «хромонога», «хохотуна» и «банабульки», не понимает, что «серый» означает по-русски «посредственный», не знает, что никакого «хлебного поля» в языке нет (есть ржаное и пшеничное; есть хлебное вино – водка, а вот хлебного поля нет), - но берется не просто переводить, а перепереводить! И перепереводить не кого-нибудь и не что-нибудь, а классический перевод Риты Райт!

У меня нет слов… по меньшей мере печатных…

В ЖЖ переводы Немцова уже сравнили с тем, что делает Гоблин. Но ведь Гоблин так шутит! Он так прикалывается! А Немцов переводит – и печатает – на голубом глазу! Массовым тиражом, в «Эксмо», - «Собрание сочинений» развезут по всей стране и выложат «Хохотуна» с «Банабулькой» на каждую книжную полку.

В начале великой повести Холден Колфилд (в переводе Немцова) рассказывает о посещении зоопарка:

«Мы пошли посмотрели медведей на этом их холмике, только смотреть было особо не на что. Наружу там вылез только один, белый. Другой, бурый, сидел в своей, нафиг, берлоге и вылезать не хотел. Tолько пердак видать».

Пердак! – как я вам и обещал в названии. – Пир духа!

Виктор Топоров,
Город 812