Изображая жертву: о чем спектакль «Отелло» Николая Рощина в Александринке

Главный режиссер Александринского театра Николай Рощин — не первый, кто поставил «Отелло» вне вопросов расизма. Да и странно было бы держаться за эту тему на этапе социального развития, когда уважаемого режиссера могут уволить из театра только за то, что он на репетиции в разговоре с темнокожей актрисой в качестве примера упомянул Африку. Рощина взволновал другой вопрос, более насущный: как так получается, что ключевую проблему старого сюжета вроде как преодолели, а число трупов «на выходе» остается прежним?

На недавней пресс-конференции, посвященной гастролям Александринского театра в Москве, которые как раз и откроются показом «Отелло» на основной сцене МХТ им. Чехова 1 апреля, Рощин сетовал на то, что спектакль задумывался в другой исторической реальности — то есть до 24 февраля 2022 года — и потому лишен острой актуальности, той, что «утром в газете — вечером в куплете». Но, ей-богу, актуальности в спектакле достаточно. А с учетом времени, когда этот «Отелло» затевался, есть даже много пророческого с изрядной долей горькой иронии, которую режиссер перепоручает колоссальным артистам: Ивану Волкову (Яго), в данном случае выступающему еще и в роли композитора, и Елене Немзер в роли совершенно шекспировского по сути, хотя и отсутствующего конкретно в этой шекспировской трагедии персонажа — шута.

К тексту Шекспира Рощин подошел не как очередной исследователь человеческих душ, а как расследователь. И потому сценический сюжет выстроен не линейно, а циклично. Режиссер словно снимает гипотетические свидетельские показания у трех основных участников трагических событий — Дездемоны, Отелло и Яго, пытаясь понять, кто же всё-таки виновен в плачевном исходе.

Для этого Рощин, который, по традиции, взял на себя также сценографию и свет, создает металлическую конструкцию-трансформер, нечто среднее между крепостью и бункером. Кроме подвижных стен тут есть два небольших вертикальных экрана и встроенный пульт для настройки видео и звука. Каждый из трех главных персонажей может выбрать нужное ему изображение и подходящее для его версии музыкальное сопровождение.

Дездемона (Мария Лопатина), угловатый подросток-идеалист, лишенный и отчетливо выраженных женских форм, и женской хитрости, и критического мышления вообще, — то есть верящий в то, что мир создан из и для любви, — появляется на сцене первой, чтобы воссоздать на глазах зрителей историю своей смерти: на черных экранах возникают вертикальные буквы «Версия Дездемоны». Дездемона включает торжественную, стилизованную под церковную музыку и старательно наряжает шута в епископа, пряча его круглый живот под парчовую мантию, а вместо фирменного колпака с тремя длинными концами (прообразами которых, к слову, были ослиные уши и хвост, что напоминает о блаженных временах раннего Средневековья, когда у человечества хватало чувства юмора, чтобы во время сатурналий сажать епископов на ослов задом наперед, а самих ослов наряжать в костюм папы римского и с почестями вводить в соборы) напяливая митру.

Есть на сцене еще один предмет, который заменяет собой всю мебель. Видимо, оттолкнувшись от канонической фразы Отелло: «/…/ тиран-привычка превратила для меня ложе войны, сделанное из кремня и стали, в трижды взбитую пуховую постель», Рощин придумал отменный по своей ёмкости и содержательности образ — брачным ложем героям служит пушечный лафет. Стоит шуту-священнику произнести традиционное: «Отце наш, научи их истинной верности, глубокому смирению и любви, лишенной эгоизма», как он направляется к пушке и поджигает фитиль. Оглушив собравшихся праздничным выстрелом, пушечное дуло взмывает вверх, а четверо слуг, руководимых бойкой конфиденткой Дездемоны Эмилией (Анастасией Пантелеевой, стремительно преобразуют то, что осталось, в двуспальную кровать с балдахином.

Сцена брачной ночи поставлена точно в соответствии с другой шекспировской цитатой: когда Дездемона просит у дожа разрешения поехать с мужем на Кипр, Отелло уточняет, что присоединяется к ее просьбе «не чтобы утолить свою чувственность — ведь чувства юности уже угасли во мне, но чтобы дать щедрую свободу ее душе». В постели новобрачные лежат «по стойке смирно» под всё те же органно-медитативную гармонии, да и то недолго. Почти сразу является Яго в боевом панцире-кирасе, вырубает музыку и уводит Отелло.

Тут становится понятно назначение довольно странной детали интерьера — освежеванных туш крупных животных, качающихся на тросах над сценой слева от зрителя. Это, оказывается, такой варварский тренажер для отработки боя на копьях, а для Дездемоны и Эмилии, которые после ухода мужчин хватают копья и принимаются со звериными криками атаковать трупы, это еще и эффективный способ реализовать нерастраченную женскую энергию.

Отелло — Сергей Мардарь в версии Дездемоны отличается от представителей своей свиты Кассио, Яго, Монтано и Родриго (в спектакле Рощина эти четыре господина в исполнении, соответственно, Тихона Жизневского, Ивана Волкова, Виктора Шуралева и Дмитрия Белова превратились в боевых товарищей генерала, в любой момент готовых нацепить поверх стандартного черного костюма кирасы и отправиться на войну). У него вовсе нет цивильного костюма, поскольку он почти не снимает панцирной кольчуги, а лицо его, покрытое мехенди, воспринимается как боевой раскрас или аналог балаклавы, которую изобрели на 400 лет позже, в середине XIX века.

Тут хочется сказать пару добрых слов художнику по костюмам Екатерине Коптяевой, которая остроумно соединила в одежде персонажей-мужчин образы man-in-black и вельмож времен Венецианской республики XV века, добавив две детали: гофрированный воротник-горгеру и вертикальные прорези в верхней части брюк с торчащей из них белой тканью, так что обычные костюмные брюки превратились в элегантные плундры. В то время как у женщин ту же связь времен в одежде обеспечили аналогичная горгера и винтажные кожаные шнуровки на платьях спереди, сзади и на плечах.

Такое же наслоение эпох встречается и в сюжетных перипетиях, и в трактовке героев. Например, дож (Иван Ефремов) — милейший правитель, для которого мир отчетливо делится на христиан (своих) и мусульман (врагов), — вручает Отелло абсолютно современный по форме договор об его отставке, что называется, без объяснения причин, хотя и датированный 1572 годом. А когда Дездемона, потерявшая платок и впервые оскорбленная Отелло, бросается за разъяснениями к Яго, тот в притворном недоумении изрекает: «Просто я видел, как от выстрела пушки взлетали в воздух его солдаты, как его родного брата война разорвала на куски. Что после такого может разозлить?» Будь Дездемона поумней — и на это не раз намекает шут, — она бы ответила однозначно: «После ТАКОГО разозлить до крайнего исступления может даже муха, спикировавшая в походную кружку».

Так что в этом спектакле «ненормальность» Отелло, о которой с уверенностью говорит по-звериному цепкая и зоркая Эмилия (в недавнем прошлом актриса новосибирского «Старого дома» Анастасия Пантелеева, надо отдать ей должное, смотрится на Александринской сцене не менее уверенно, чем ее героиня), не имеет никакого отношения к дискриминации, это в чистом виде диагностика. И своевременность ее же, Эмилии, совета срочно бежать, данного Дездемоне после убийства Кассио, подтверждается немедленно и плачевно: за надежно запрятанной в стене дверцей-роллетой обнаруживается среднестатистическая душевая кабинка, покрытая белым кафелем, где Отелло душит молодую жену, а та пребывает в таком недоумении, что даже не зовет на помощь. Выглядит эта сцена как совершенно сегодняшний эпизод домашнего насилия из многочисленных документальных хроник, которое нет-нет, да и заканчивается непоправимым.

Сам Отелло в версии Дездемоны произносит от силы слов десять, зато в собственной версии, где лицо его уже совсем бело, чего не скажешь про душу. Он настолько красноречив, а Сергей Мардарь настолько хороший артист, что его генералу после сцены объяснения в любви Дездемоне почти удается убедить публику, что жертва в этой истории — именно он. Тем более что объяснение случается сразу после того, как отец Дездемоны Брабанцио — Игорь Мосюк, вскочив на постель-лафет, лупит Отелло, осыпая такой отборной бранью, какую и в подворотне не всегда услышишь, а тот лежит неподвижно лицом вниз: ну не может же он врезать промеж глаз тестю, который к тому же еще и сенатор республики. А вот задушить жену — это запросто. Ну ОК, не совсем запросто, а перед этим поцеловав пару десятков раз ноги спящей Дездемоны и посетовав, что если он задует огонь этой жизни, то «на свете не найдется Прометея, чтоб вновь его зажечь».

Адвокатом своему герою артист Мардарь перестает быть гораздо раньше: когда, стремительно теряя от клеветы Яго человеческий облик, ползает на четвереньках и рычит, когда пытает Эмилию, «распятую» на металлическом столе, стремясь добыть у нее подтверждение виновности жены, и когда образ Дездемоны в его воображении варьируется от шлюхи, «зажигающей» с офицерами в ближайшем кабаке, до вампирши на фото, возникающих на экранах (в версии Дездемоны экраны транслировали студийную съемку, запечатлевшую ее лучшие ракурсы). Стены «бункера» в этот момент повернуты так, что Отелло оказывается загнан в угол, что довершает звериные ассоциации. Зато задушив мнимую изменницу, герой в том полном покое, какой может обеспечить человеку только чувство качественно выполненного долга, вытаскивает приготовленный заранее чемодан на колесиках, открывает ворота нажатием клавиши на пульте и исчезает во тьме.

Но даже после этих двух вариаций на заданную тему спектакль «Отелло» мог бы претендовать на сюжет «история одного безумия как следствия тотально неравного брака».

Окончательно акценты расставляет версия Яго. Иван Волков превращает её в ток-шоу, демонстрируя все возможности этого всенародно любимого жанра: от бесстыжей лжи и подтасовок (персонально для Отелло, который в третьей части выглядит совсем уж пелевинским «оранусом», — Яго и Эмилия по очереди забирают из его комнаты-клетки судно и ставят на его место кашу и наоборот) до игры в миссионерство (для зрителей, которые ждут от искусства моральных предписаний), от провокаций и занятных житейских парадоксов на тему «быть и казаться», включая подлинные откровения своего героя (который, разумеется, тоже ощущает себя жертвой, но в философском смысле — жертвой насквозь прогнившего общества; и даже более того — жертвой абсолютной безнадежности человека как вида, который не способен производить ничего, кроме разрушений).

«Если бы не было у нас чаши рассудка, уравновешивающей чашу нашей чувственности, — произносит в микрофон в огромный зал Александринки Яго-Волков, заставляя остановиться проходившую мимо Дездемону, — то низменность нашей природы довела бы нас до самых гнусных последствий. Но у нас же есть рассудок, да? И мы уверенно охлаждаем им все наши неистовые порывы и побуждения плоти». Тут даже у Дездемоны высыхают слезы, и она принимается хохотать, а зал охотно к ней подключается.

Вся эта мастерская эмоциональная эквилибристика Волкова, которая отдельными вкраплениями существует с самого начала спектакля, здесь обретает смысл выверенного до паузы музыкального произведения, которая завершается апокалипсисом. Причем Яго оказывается последовательным до конца и одну пулю оставляет для себя.

В версии Яго шут редко вмешивается в действие со своими комментариями — видимо, потому что мало с чем из выводов этого мизантропа шут может поспорить. Как ни крути, а легковерных дураков, к тому же похотливых и яростно-нетерпимых по отношению к кому бы то ни было, на свете не перечесть. Да и сам Яго до сладострастья захвачен идеей мести. Так что шут активно включается в действие только в эпилоге. Побродив по этой «прозекторской» (трупы в финале спектакля разложены на металлических столах, только портретное чучело Дездемоны болтается среди туш животных), выносит единственно возможный приговор. Блистательная Елена Немзер, традиционно получающая на аплодисментах персональное «браво», доносит его до ошеломленного зала в формате краткой проповеди, которая заканчивается словами: «Поэтому в ельник надо за хворостом, хворосту потребуется много. Все за хворостом!»

Справедливости ради надо сказать, что продолжительность спектакля не совсем пропорциональна нарочитой примитивности персонажей и действие местами выглядит чересчур затянутым. Возможно, еще и оттого, что все персонажи, кроме главных, несмотря на явные попытки балаганного существования, выглядят всё же по большей части чисто функциональными. Но ключевая идея при этом доходит до ума, до сердца, до печенок и выглядит вызывающе актуальной.

Спустя век можно с уверенностью сказать, что великий гуманист Чехов сильно ошибался, вкладывая в уста подполковника Вершинина слова: «Прежде человечество было занято войнами, заполняя все свое существование походами, набегами, победами, теперь же все это отжило, оставив после себя громадное пустое место, которое пока нечем заполнить; человечество страстно ищет и конечно найдет». Зато не ошибался другой великий гуманист — Стивен Хокинг (Яго-Волков, кстати, чем-то на него даже похож): «Самая сложная проблема, с какой довелось столкнуться человечеству, — это наши агрессивные инстинкты».

Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»