30 лет рынку

30 лет назад Россия начала реальный переход к рынку. Горбачевская перестройка не стала таковым. Главным критерием, обозначающим водораздел между рыночной и нерыночной экономикой, является даже не форма собственности, а цены. Если цены свободно формируются в контактах между покупателями и продавцами, то экономика — рыночная (пусть и ограниченно, со множеством оговорок). Если же большая часть цен назначается волей бюрократов, то рынка — нет.

На протяжении всей так называемой перестройки на массовый отпуск цен в свободное плавание не решались. В итоге мы имели то, что имели: развертывание карточной системы снабжения, сопутствующий ей растущий дефицит, а также такое маневрирование между подконтрольными и частично свободными ценами, которое делало причастных к нему долларовыми миллионерами за год и менее. В экономическом плане перестройка была судорожными попытками примирить ежа и ужа, которые освящались оксюмороном «плановый рынок». Такая система не могла не вогнать страну в экономический коллапс. Достаточно вспомнить прилавки-1991.

Выдающийся польский реформатор Лешек Бальцерович (проводил «гайдаровские» реформы за 2 года до Гайдара) как-то сделал очень яркое сравнение: построить плановую экономику из рыночной — это превратить аквариум в уху, а построить рыночную из плановой — это равносильно превращению ухи в аквариум. Без дополнительных комментариев ясно, что труднее.

Формирование рыночной экономики в 90-е гг. прошлого века не могло не натолкнуться на такие трудности, которых не знали страны Восточной Европы. Дело в том, что совсем не шутка известное изречение о том, что в СССР не было военно-промышленного комплекса, поскольку СССР сам и был военно-промышленным комплексом. В Оксфордской энциклопедии по экономике России военная нагрузка на советский ВВП оценивается в 30 % от него. Даже если она завышена, скажем, на треть, то и 20 % ВВП — фантастически высокая величина. В любом случае не подлежит сомнению, что экономика СССР работала под лозунгом «всё для фронта, всё для победы» не только во время горячей, но и в куда более длительный период холодной войны.

И если переход к рынку осуществляется в такой экономике, то неизбежно встает вопрос: а куда это всё деть? Спрос на такую продукцию предъявляет исключительно государство, которое к тому времени: а) заметно обеднело на фоне значительного падения цен на нефть; б) утратило советско-имперскую идеологию, а новую, российско-имперскую, еще не обрела. Таким образом, оказалось, что приобретать государству изделия военного назначения, во-первых, не на что, а во-вторых, незачем. А за изготовителями этих изделий стояли сотни смежников, вплоть до поставщиков ресурсов.

Что же касается гражданской продукции, то переход к рынку и снятие таможенных барьеров быстро показало, чего стоят отечественные автомобили, холодильники, телевизоры и т. д. Они могли приобретаться советскими людьми лишь в условиях экономической автаркии, когда у них не было опции отказаться от товаров предприятий-монополистов. Первое же столкновение с открытым внешним рынком стало для них шоком. И этот шок устроил для них не какой-то коварный враг, а российский народ, который повел себя на рынке крайне непатриотично: предпочитал простенькую итальянскую стиральную машину даже ценимой в СССР «Вятке», а подержанные «Опели» — «Жигулям».

Поэтому спад был неизбежен. И он не был каким-то провалом, как это часто пытаются представить. Он, по сути, был очищением от огромного балласта, накопленного в советскую эпоху. В условиях конкурентно-рыночных цен выяснилось, что масса предприятий производили отрицательную добавленную стоимость, то есть попросту растрачивали исходные ресурсы, не добавляя к ним стоимость, а вычитая ее из них. Выгоднее было продать металл для трактора, чем сам трактор.

Выскажу очень непопулярную мысль: для подлинного оздоровления экономики в 90-е гг. этот спад должен был быть больше, а не меньше. Временами правительство РФ поддавалось на лоббизм красных директоров и подкидывало им денег, усиливая инфляцию. Это создавало предприятия-зомби (не живы и не мертвы), ну а то, что значительная часть этих подачек оказывалась на валютном рынке и перекочевывала в карманы руководства заводами, сомневаться не приходится. Недаром понимающие пагубность такого рода субсидий экономисты говорили: «Не давайте денег алкашам и директорам — результат будет один». Проще и гораздо дешевле было повысить пособия по безработице и предоставлять их более длительный период.

1992 год вспоминают как год галопирующей инфляции. Правительство обещало, что цены вырастут не более чем в 3 раза. На деле они выросли в 26 раз! В чем тут дело? Во-первых, явно недооценена была величина так называемого денежного навеса: в условиях растущего дефицита товаров на руках населения накапливались с ускорением из года в год денежные знаки, которые не на что было потратить. И тут они выплеснулись на рынок. Плотину прорвало. Во-вторых, мало кто помнит, что не сразу российское правительство монополизировало эмиссию: рубли некоторое время могли еще выпускать и центробанки многих бывших союзных республик. И, в-третьих, немалую роль сыграла всё та же уступчивость нажиму лоббистов. Она продолжалась и за пределами 1992 г. Тут надо бросить камень не только в правительство. Надо вспомнить и Центробанк РФ 1993–1994 гг. под руководством Виктора Геращенко, который напрямую кредитовал предприятия под резко отрицательные процентные ставки.

Что в итоге? 30 лет спустя у нас по-прежнему нет дефицита. Мы покупаем товары, а не достаем. Хотя ситуация такова, что глагол «достать» может снова, как это было при социализме, заменить глагол «купить». Однако тут, как ни странно, вопрос прежде всего политический. Правители России, по всей видимости, осознают, что очереди за продуктами — это те же митинги, но которые будут проходить везде и всюду по стране в режиме non-stop. Пустые прилавки страшнее сотни Навальных.

Далее, раздолбайская денежная политика 90-х кое-чему научила. Ныне она ближе к шоковой терапии, чем при Гайдаре, которого с ней ассоциируют. То же самое можно сказать и о фискальной политике накопления резервов. Конечно, есть основания оспаривать политические цели этих жестких мер (ради чего, кому выгодно и т. д.). Инфляция снова нас не радует. Однако это — глобальный тренд, и Россия еще не худшая на фоне стран-аналогов (непереводимая в точности на русский группа стран, определяемых как emerging markets). Альтернатива — Турция. Посмотрим, чем закончится ее выстроенный поперек экономической теории эксперимент.

В то же время рыночная экономика в России получилась весьма специфичной по сравнению с европейскими постсоциалистическими странами. Приватизация не создала частной собственности, а лишь переформатировала государственную власть-собственность, «причесала» ее под рыночные порядки. Властная корпорация держит невидимую «золотую акцию» в каждом предприятии, бизнесмены выполняют роль хозяйственной прислуги с некоторыми правами на оперативную деятельность и обогащение в пределах «понятий». Им не принадлежат не только активы, но и само их тело (посадки для них более чем актуальны). И уж они никак не влияют на политику (тут они полный ноль). Поэтому смешны рассуждения о том, что санкции против российского бизнеса подтолкнут его к давлению на власть. Давил кролик на удава.

В итоге начатого в 1992 г. в России получилась слабая версия модели рыночного сталинизма (сильная — в Китае). Она дает не только свободу выбора на рынке (ограниченную контрсанкциями в 2014 г.), но и право конвертировать рубль в мировые валюты и свободу выезда из страны. Государство пока не вводит здесь ограничения, действует круглогодичный «Юрьев день». В остальном оно ставит власть над собственностью и печется о том, чтобы бизнес не вышел за пределы строго очерченного ему пространства. Это, конечно, совсем не то, о чем мечтал Егор Гайдар, но его наивная вера в прогресс и модернизацию не обязывает наследовать его заблуждениям в объяснении сущего.

Андрей Заостровцев