ПоделитьсяАнгличанин Тобин Обер, чьим голосом говорят с интуристами «Ласточки» и «Сапсаны», прожил в Петербурге почти 30 лет, работая переводчиком и журналистом. Уехал из России после начала СВО: собирались с супругой и детьми быстро, отправились в Турцию. Но с Россией Тобина связывают не только воспоминания, но еще и книга, над которой он работает не первый год. В ней — веселые рассказы «глазами иностранца» о том, как он работал на картинах Балабанова и Михалкова, руководил редакцией St.Petersburg Times и познавал тонкости российской культуры. Книгу Тобин Обер пишет до сих пор, выкладывая по одной главе в Сеть и записывая аудиоверсию. «Фонтанка» предлагает познакомиться с фрагментом и задает автору вопросы — о книге, стране и трансформации мечты.
— Тобин, «Фонтанка» с вами беседовала в 2015 году, когда многие экспаты из России уже уезжали. Вы тогда говорили, что уезжать не хотите. Не жалеете теперь о своем решении?
— Я не мог тогда уехать по личным причинам, поэтому не могу сказать, что жалею.
— Что вам дали эти последние годы в России? Ведь многое стало понятно еще тогда.
— Я все-таки был в России 29 лет, непросто так вдруг уехать. Думаю, многое про это будет в моей книге «30 дней в яме». Я начал ее писать в самом начале ковида: хотел рассказать одну историю про то, как мы с Балабановым начали снимать фильм с американским актером Майклом Бином (он играл в «Чужих», в «Терминаторе»…). Я думал, что, рассказывая об этом, я поупражняюсь как писатель. Но вот это «упражнение» все развивалось, пока я над ним работал, и превратилось в книгу. И сейчас эта история про Майкла Бина и Алексея Балабанова уже включает в себя очень много всего, что было за эти годы. В том числе после 2014-го. Так что вопрос, который вы справедливо задаете, я изучаю сам, через призму моей книги.
— Сколько глав вы предполагаете написать?
— Общая структура уже понятна: книга начинается с рассказа о том, как мы поехали в Норильск снимать фильм с известным американским актером и с ним произошла достаточно непростая история. Потом мы закончили эти неудачные съемки и вернулись все домой, в Петербург, каждый к своей жизни — это уже вторая часть, которую я сейчас пишу, — про мою жизнь в России (в основном в Питере). Не хочу спойлерить, но потом будет еще третья часть — про то, как мы ездили в Калифорнию судиться с Майклом Бином, про съемки «Брата-2», где я был исполнительным продюсером, и вообще про мое отношение к Америке и отношение других персонажей.
— Если я правильно понимаю, вы в этой книге сосредоточены на кино и через призму кино рассматриваете жизнь в России? А ту сторону вашей жизни, что связана с журналистской работой, не берете?
— Многое об этом уже есть в книге. Но я как писатель сознательно хотел писать про Балабанова, потому что это сразу привлекает читателя, и так было всегда — с тех пор, как я работал в кино над «Братом-2».
— То есть это маркетинговый ход.
— Да, я осознаю это. Но Балабанов действительно вызывает большой интерес. Сейчас вот была выставка в «Севкабеле», которая, мне кажется, стала самой важной выставкой последних лет в России. Она привлекла очень много внимания, потому что была очень разносторонней, люди могли на разные вопросы посмотреть сквозь призму Балабанова. Я и сам раньше считал, что писать про известного человека, чтобы использовать его известность, — дешевый трюк, но и в книге точно так же сквозь эту призму мы смотрим на разные ситуации. Вдова Балабанова Надя Васильева и Петя, его сын, мне написали, что книгу мою читают и им нравится. Надеюсь, что я пишу достаточно честно. Не выдвигаю теорий.
— Вы сказали, что выставка Балабанова — одна из самых важных в последнее время в России. Вы могли бы развернуть эту мысль? За счет чего? Это признание русским зрителем своего положения в «балабановской» среде или осмысление нашей страны через призму его фильмов...
— Все эти моменты есть. С первого «Брата» можно по-разному смотреть на его работы — видеть в них экзистенциальную грусть или обсуждение чего-то вечного в русском характере. В книге я хочу все эти стороны Балабанова изучать.
— Но при этом вы адресуете свою книгу русскому читателю, а не зарубежному.
— Да. Мне предлагали бросить русскую версию и за неплохие деньги написать на английском книгу про свою жизнь в России. Но я горжусь, что пишу книгу на русском. Меня, конечно, редактирует жена, но я пишу сам, и мне очень нравится. Я 30 лет изучаю русский язык, поэтому для меня это достижение — уж не знаю, как это оценят читатели. К сожалению, часто иностранный акцент или опечатки становятся для людей поводом отключить внимание: мол, что ждать от человека, который даже плохо говорит по-русски? Но в тексте книги мы иногда специально оставляем какие-то опечатки, заглавные буквы. Я хочу таким образом напомнить читателю, что мы смотрим на Россию глазами иностранца. Ну а в аудиоверсии, думаю, и так понятно, что говорит не носитель языка.
— А вы не хотели бы рассказать западному зрителю о российских фильмах? Стать таким мостиком для понимания русской кинокультуры на Западе?
— Нет, это, может быть, потом. Толком не знаю, как к этому подойти, это должна быть другая книга. У меня есть большая глава про Михалкова и про то время, когда я с ним работал. Западный читатель может быть не в контексте, кто такой Михалков, какие у него фильмы, какое место он занимает в сознании русского человека. Это, может быть, надо объяснить. А может быть, честнее делать просто перевод. Я работал переводчиком 30 лет, поэтому понимаю, что это очень сложный вопрос: где переводчик должен дать какой-то контекст, а где читатель может без этого контекста обойтись. Но я не исключаю, что в итоге это будет перевод. А контекст создастся из текста — я надеюсь.
— Вы упомянули Михалкова. Ваше отношение к нему поменялось за годы с момента, когда вы работали на съемках, и до нынешней передачи «Бесогон»?
— Нет. Как вы помните из книги, я работал на его студии «ТриТэ», потом на картине «Сибирский цирюльник». И мне кажется, то, что я видел, не сильно отличается от «Бесогона» и того Михалкова, которого мы видим сегодня.
— Вы приехали в Россию в 1993 году, это была совершенно другая страна. Только что рухнул железный занавес, шла перестройка, надежды. Было ощущение, что теперь мы будем вместе с миром, Европой. И вы на этой волне приехали. А как теперь трансформировались ваши собственные надежды?
— Когда я уехал в Россию в 1993-м, все мои представления об этой стране в общем были представлениями о России XVIII и XIX веков. Потому что я читал очень много русской литературы в Англии, очень любил ее и хотел стать писателем. А потом я пережил все эти изменения в России в 1990-х и 2000-х так же, как все люди, которые жили вокруг.
— Ну, люди же очень по-разному пережили то время. Кто-то выиграл, кто-то проиграл. Как и сейчас: кто-то уехал, а кто-то остался, и по разным причинам.
— Я не разделяю людей по критерию «уехали», «не уехали». Потому что я сижу здесь в Анталье и общаюсь с русскими, многие из которых абсолютно недалеко от тех, которые остались, — в разных смыслах, и хороших, и плохих. Уехали или не уехали — мало о чем говорит само по себе.
— Почему, кстати, вы уехали в Турцию, вы же британец, — почему не в Англию?
— Это очень сложный вопрос, но у меня русская жена и дети с русскими паспортами, и им сложно попасть в Англию. Да пока нам и тут хорошо. Потом, скорее всего, переедем.
— Вы кем себя больше ощущаете за последние 30 лет? Русским, британцем? Или теперь вот турком?
— Сложно ответить. Я не очень ощущаю себя англичанином, или русским, или турком — это достаточно условные разделения. Во многом я считаю себя англичанином, это дом для меня. Но я жил почти 30 лет в России, поэтому многое тоже меня связывает с этой страной. Вот вы спросили, почему не уехали раньше — в 2014 году или 2012-м, — потому что не так просто выкинуть часть моей истории.
— А чего вам было больше всего жаль?
— У меня очень сложные ощущения, отношение к этому всему меняется, развивается. Эта история еще пишется. Я не буду сейчас говорить: «Ах, архитектура Петербурга, я скучаю по ней!» Во мне очень много разного, я обрабатываю эти воспоминания в книге, поэтому конкретно сказать, что скучаю по грече или пельменям, я сейчас не могу. Иногда, после того как мы уже уехали, у нас с женой были отрицания каких-то вещей. Это все меняется. Я думаю, мы во многом и сами не поняли пока.
— Отрицания чего?
— Связи с городом, с людьми. Но все меняется, и конечного мнения об этом пока что нет.
— Ну, конечно, сложно, потому что в стране тоже все меняется.
— Вот именно. Еще не поняли, не договорились, что мы имеем в виду, когда говорим «страна». Там разные элементы, и к разным элементам внутри этой страны можно по-разному относиться.
— Вы рассматриваете возможность вернуться потом сюда или эта страница для вас теперь закрыта?
— Пока закрыта. Но ничего не исключаю, много чего может меняться.
— Что труднее всего в том, чтобы писать книгу на русском?
— У меня получается очень медленно — просто уже даже написать 500 слов. Правда, я давно ничего не писал серьезного и на английском, поэтому, может, там возникнет та же проблема. Так что я очень медленно пишу, с огромными сомнениями. Моя жена — отличный редактор, она долгое время работала профессиональным журналистом, сейчас она логопед. Я считаю, что я автор, но она спорит с этим. Но ее работа, конечно, очень помогает. Мы спорим, кто делает больше: я говорю, что она просто запятые расставляет, но это, наверное, не так. Это финальная часть большой работы. И вот я говорю по-русски, прилагаю большие усилия, чтобы выучить язык и писать на русском — и для меня это последний этап работы.
— То есть для вас эта книга — своего рода «дипломная работа».
— Я не хочу говорить «прочитайте мою дипломную работу», но для меня отчасти это так. Я давно хотел стать писателем, изучаю это мастерство с разных сторон. Мне кажется, что за последние 20–30 лет в России выходило крайне мало мемуаров или книг, где был показан взгляд от первого лица на то, что мы сейчас все вместе прошли. Взгляд спортсменов, киношников, актеров, политиков — такого почти нет как жанра. И в то же время если количественно смотреть в мире — мемуаров до хренища. Каждая знаменитость, которая полчаса была в западном аналоге «Дома-2», уже пишет мемуары.
— А нужно ли? Часто же так бывает, что звонят, спрашивают, как дела. А сказать можешь только: «Да ничего не поменялось, нечего рассказывать». Стоило ли время того, чтобы его фиксировать? В историческом плане?
— Мне кажется, что да, это очень интересно. Я не имею в виду, что пишу для историков, чтобы потом они сказали: «Вот описание Тобина Томасовича, великолепное, точное». Нет, мне просто кажется, что у нас всех есть желание узнать взгляд другого человека на то, что мы все прожили. Есть спрос, а ответа на него пока на русском языке нет.
— Вы планируете книгу публиковать в бумажном виде?
— Да, обязательно. Я страдаю от вещизма, особенно в отношении книг. Сейчас уже меньше, но раньше был уверен: все книги должны стоять красиво на полках. Я даже как вещи любил их всегда — обложки, дизайн. Поэтому да, я хочу галочку поставить. Чтобы это было законченное произведение, чтобы дизайн был офигенный и чтобы просто была приятная вещь. Уже звучали предложения от издательства.
Но я хочу еще одну фишку попробовать — мне кажется, очень много критиков, издательств говорят: «Мы хотим, позвоните, когда будет закончено». Но ведь в XIX веке — Диккенс, Достоевский, Толстой — в журналах по частям выпускали свои произведения! И мне кажется, что и нашим критикам нужно менять свое отношение: сейчас все онлайн, все живое, пишется в настоящем времени. Я хочу, чтобы к тому моменту, как я закончу книгу, люди ждали последнюю главу как последнюю серию сериала или как читатели Пушкина ждали последнюю часть «Евгения Онегина». Я хочу менять этот стереотип.
— Когда вы планируете завершить книгу?
— Учитывая скорость, с которой я пишу, я хотел бы в течение года. Но у меня куча других дел, куча детей, денег нет, много вещей, которые мешают мне лечь на диване и писать. Поэтому не гарантирую.
— Как раз хотела спросить, чем вы сейчас занимаетесь — вы же по сути потеряли все с отъездом из России, как очень многие русские, кто уезжал зимой 2022 года с одним чемоданом. Где вы нашли точку приложения своим навыкам?
— Фактически в этом плане мало чего изменилось с отъездом, потому что я многое делал онлайн. Я работаю диктором, у меня студия, я записываю аудиопроекты, делаю переводы. Спродюсировал полнометражный фильм, который взяли в конкурс на один из лучших кинофестивалей.
— Это русский фильм?
— Пока не объявят — мы не говорим про это. Но про Россию, да.
Книга Тобина Обера «30 дней в яме». Фрагмент главы 4 «Норильск — Иркутск»
****
Мы дремали на диванах, когда вдруг услышали, что ключ в замке где-то в темноте поворачивается.
Дверь открылась, на пороге стояли двое мужчин в униформе.
Они попросили нас собраться, предъявить чемоданы и документы для осмотра, сообщили, что самолет вылетает через пятнадцать минут.
Мои страхи и кошмары вернулись ко мне с новой силой.
Мы погрузили чемоданы на ленту, мужчины проверили паспорта и визы, пожелали приятного полета и открыли дверь на улицу.
На улице был мрак: горизонтально из-за сильного гудящего ветра валил снег. Всё было точно так же, как день или два до того, как нас заперли в вип-зале.
На взлетном поле, освещаемый одиноким фонарём, стоял самолет с двумя пропеллерами.
Я ни разу в жизни не летал на самолете с пропеллерами. Я думаю, что даже никогда в жизни их раньше не видел.
У меня был шок.
Я не мог поверить в то, что вот прямо сейчас мы на нём и полетим.
Я не очень разбирался в самолетах, но знал, что в 30-е или в 40-е самолеты именно так и выглядели.
Я хорошо представлял себе, как должен выглядеть пилот такого самолета. Он должен был быть одетым в кожаную куртку, а на голове у него должен был быть кожаный шлем с большими стимпанковскими очками.
Пилот должен сидеть в кабине, обмотанный большим белым шарфом, и смотреть в оба — вдруг коварные фрицы появятся на горизонте на своих вражеских мессершмиттах.
Но всё это было из совершенно другой эпохи, времена уже были другие! И я хотел закричать: «Ребята, уже новый век! У нас уже изобрели новые двигатели, они хорошие, они реактивные! И кино уже давно снимают на цветную пленку со звуком!»
Я хотел найти кого-нибудь из администрации, чтобы выяснить, что происходит, чтобы обсудить выбор нашего самолета и убедить всех, что это какое-то чудовищное недоразумение.
Вдали я увидел, как съемочная группа и группа «Ленинград», сгибаясь на ветру, тащат свои чемоданы через заснеженное летное поле к самолету.
Мы с Бином их догнали.
Внутри самолет оказался ещё и полугрузовым.
Чемоданы, инструменты и прочие киношные ящики мы просто сами закинули в задний отсек.
Ощущение нереальности усиливалось.
После стрёмного взлета, больше похожего на бешеный мотокросс к вершине очень высокой и очень каменистой горы, великий режиссер Балабанов, будучи уже сильно навеселе, полез в острый дискурс с выяснением отношений с тромбонистом.
Вы бы видели бортпроводника, который их разнимал.
Я и не знал, что вышибала может работать на самолете. Причем это был типа вышибала, стоявший на дверях в самых маленьких и дешевых дискотеках, где-нибудь глубоко на окраинах в 90-е.
Он одет был в джинсы и короткую кожаную куртку и всю дорогу до Иркутска стоял у туалета, в середине самолета, и решал с карандашом сканворды.
Периодически он оттуда выбегал в зал для того, чтобы помочь решить возникающие интеллектуальные споры и отвести особо бунтующих в грузовой отсек остыть.
Ещё была у нас стюардесса — очень симпатичная брюнетка в пилотке, мини-юбке и в чулках с такими длинными, хорошими ногами.
Во время всего нашего перелета она постоянно грела для нас в маленьких алюминиевых коробках разнообразную совдеповскую еду и очень заботливо это добро развозила. Секс-бомба, летучая повариха с тележкой.
А каждые 30 секунд — или каждые 4 минуты, каждый раз абсолютно по-другому, — кресла и пол самолета резко проваливались вниз. В никуда.
В ушах остались только визжание ветра и винтов и чернейшая дыра страха в животе.
И вот в эти моменты, пока наш героический летчик в белом шарфе и в кожаном шлеме дрался в отчаянной эпической битве со штурвалом, мы все как идиоты смотрели вперед в ужасе, как дебильные зрители в летучем кинотеатре, где показывают ленту с очень плохим концом.
Но вы не подумайте, что всю дорогу был только бухой фильм-катастрофа для алконавтов.
Нет — были еще и очень ясные, очень яркие вспышки психоделического бреда.
В какой-то момент мы приземлились в глухом месте, абсолютно непонятно где.
Взлётная полоса, сарай, автоцистерна, и всё.
Вся группа вывалилась из самолета размять ноги и покурить.
Было темно, падал снег, температура была типа минус 30 градусов, и перед нами ровно в ряд стояли сорок старушек.
Они стояли абсолютно молча и держали в каждой руке по одной большой мертвой рыбе.
В другой раз мы приземлились прямо у ларьков в чистом поле, хер знает где. И затарились там кто пивом, кто сигаретами.
А я снова подумал о нашем летчике.
Тогда, в 90-е и 2000-е, найти ларёк по дороге домой из центра на Петроградскую было целой наукой, а вот тут архиспец знал, где пивасик взять ночью даже по авиатрассе с полярного круга в Сибирь.
Вот так мы летели 13 часов в Иркутск.
Я сидел у прохода, намертво вцепившись скрюченными пальцами в кресло.
Володя Пляцковский из администрации подошел и сел на корточки рядом со мной: «Тоб, ты что будешь? Устраиваем сотый кадр — есть водка, виски, и коньяк».
Пляцковский, хороший еврейский мальчик с кудрявыми волосами, всегда работал на балабановских картинах и всегда носил большую черную ковбойскую шляпу.
Сотый кадр — режиссерский, значит, режиссерская группа должна была устроить всем вечеринку (двухсотый — операторский, трехсотый — художников и так далее).
Поскольку Балабанов в общем всегда работал один, без режиссерской группы, то Пляц должен был взять на себя всю организацию.
Вот такие правила в русском кино — в конечном итоге за всё отвечает администрация.
Я спросил у Володи, есть ли светлое пиво, и он ответил, что вроде есть, сейчас посмотрит. Ещё сказал, что курить можно, только тихо, в сортире.
Я тогда курил очень много, но в самолете стояла такая страшная вонь авиационного топлива, что я не рискнул.
Майклу дали целый ряд кресел, и он лег, накрывшись курткой.
В показаниях он потом скажет, что у него была припрятана водка в бутылке из-под кока-колы и он её тихо пил всю дорогу.
Мы болтали с Чадовым и со знакомыми музыкантами из «Ленинграда», которых я знал по думским барам.
Когда меня начало отпускать, пошел разговаривать с Балабановым.
В суде биновский адвокат спросит потом у Балабанова: «Тобин твой друг?»
Для меня это очень сложный вопрос, и у меня нет на него ответа.
Сам Балабанов ответил под присягой, что мы особо не тусуемся в Питере, но ему нравится работать со мной, и он всегда рад это делать: «Со ю куд сай йес».
Что, в общем, тоже не ответ.
Я не знаю, были ли мы друзьями или нет, и у нас свои счета, но я Балабанову благодарен за очень многое, и особенно за тот разговор ночью в воздухе где-то над Сибирью, в середине пьянки.
Во время съемочных периодов Балабанов не пил или пил очень мало. Если следующий день был не съемочный, тогда может быть, но в основном он очень нервничал во время съемок и ему было не до алкоголя. Он даже не ел во время съемок, и Надя — его жена — вечно суетилась в попытках хоть как-то его накормить.
Исключением было, когда он летал.
Во время полетов он снимал с себя всю ответственность и мог полностью расслабиться. И мог пить.
Острый конфликт с тромбонистом был уже позади, у Балабанова было хорошее настроение.
Я начал рассказывать ему о том, что очень волнуюсь, и что проблемы с Бином серьезные, и что всё плохо кончится.
Он сказал, что тоже волнуется и что это очень большой вопрос — сможет ли Бин сейчас сыграть приличного брокера с Уолл-стрит.
Мы обсуждали всякие крайние меры и запреты.
Нельзя сказать, что у группы ещё не было такого опыта.
Я тогда ещё не работал с ним, но легенды ходили про съемки фильма «Про уродов и людей» о том, как Макс Володин и Пляц ночью заперли Витю Сухорукова в его комнате, но он всё равно ускакал по крышам через окно в лихорадочном поиске бухла.
Балабанов сказал, что у Бина тяжелая роль, и если мы сейчас его сломаем со всякими нашими запретами и унижениями, то как он потом сыграет? Что получится за кино?
Решили, что сначала надо закончить съемки с «Ленинградом» — должны были снять их концерт в Иркутске сразу по прилете, — а потом примем решение.
И надо еще раз поговорить с Сельяновым.
Расслабились, пили пиво, говорили о музыке — Балабанов в начале 80-х жил в Манчестере, когда это ещё была музыкальная столица Англии. Всё было хорошо.
Ветер сильно херачил по бортам самолета, как будто соседи стучат в стенку, чтоб мы тише себя вели или пустили их тоже тусить.
Но все равно меня мучил весь этот груз.
Я сказал Балабанову, что вообще-то всё это какой-то ужас: вся эта история с американцем, и продолжил полушутя, что это я не справился с задачей и что я виноват в том, что Бин запил.
Вся эта история была уже давно, и русский мой не родной язык, поэтому точную формулировку я, может быть, забыл, но Леша мне ответил примерно вот так:
«Тобин, ты такой типичный представитель своего народа. Ты, блин, такой эгоист. Ты всегда думаешь, что это у тебя самые главные проблемы. Ты думаешь, что это только у тебя такая жопа?
Вот мы сейчас ищем племя малых народов — Майкл должен найти с ними счастье в конце фильма. Нашли. Красивые, ландшафт прекрасный, целый образ жизни, разговаривают на языке своих древних предков — все как надо.
Вот только мы и с ними договорились, как они моментально все спились.
Нашли еще одно такое же племя. Там вообще остались всего типа четыре человека, которые говорят на их родном языке. Так вот они все пересрались, друг с другом не общаются.
Тобин, а чего ты волнуешься?! Ты вообще меньше думай!»
