ПоделитьсяЕсли символом Октябрьской революции стали кожанки чекистов, то 90-е запомнились черными куртками братвы. «Фонтанка» предлагает вам историю восстания советских мастеров спорта. Тогда они захватили власть на улицах Петербурга, превратились в демонов и пожрали друг друга. Почему это не эхо, а сегодняшняя реальность — в беседе Александра Горшкова и Евгения Вышенкова.
— «Фонтанка» начинает публикацию твоей новой книги «Именем Братвы». По формату — это десять больших мультимедийных материалов, которые мы будем публиковать раз в неделю по понедельникам с 18 октября и до конца года. Что это? Документальное кино? Сага? Эпитафия девяностым?
— Это осмысление. Когда мы живём в каком-то времени, мы его не знаем. Если мы люди опытные, думающие, то по прошествии какого-то времени мы осмысливаем, как прожили тот период и, как правило, видим совершенно другое. Мы начинаем осознавать, как в действительности это на нас повлияло. А не так, как мы думали в тот момент.
— К вопросу, как повлияло, вернёмся. Основное, главное отличие от того, что до сих пор выходило на эту тему, — огромное количество визуального материала и рассказы, интервью с настоящими участниками и очевидцами тех событий. Как ты всё это искал?
— В силу биографии круг знакомств широк. Среди братвы и в среде тех, кто воевал с этой братвой со стороны государства. Если бы я этим людям звонил ещё лет 15 назад с какими-то просьбами, они бы сказали, что у меня температура. Время пришло — 30 лет спустя. Кому-то из них самому интересно, кому-то уже: «да ради бога, скажу». А кто-то хочет сам поразмышлять, выговориться. У них много что осталось, как у любого человека на антресолях.
— Для тебя самым интересным в этих фотовидеоматериалах что было? Какие открытия?
— Я достал, наверное, часов 300 видеоматериалов тех лет. Это бесконечные задержания РУБОПа и уголовного розыска. Это кто-то кого-то доставляет и спрашивает у ростомера. Это какие-то бесконечные хоум-видео, про то, как кто-то отдыхает в бане, кто-то пьёт в ресторане и так далее. И объём этого превращается в абсолютный мусор.
— Что ты выбирал из этого колоссального объема?
— Как пример: отсматриваю пятидесятое видео. Содержание у всех одинаковое. Кто-то кого-то валит, кто-то матерится, и вдруг я вижу, что задерживают таких очень крепких молодых ребят, хорошо одетых, действующих спортсменов. Ведут одного под руку, а он говорит: «Командир, послушай, мне на тренировку надо». Вот визуальное восприятие этой фразы становится для меня очень важным. Эта фраза рождает нужный подтекст.
— Самое интересное, что мы увидим?
— Самое интересное — это эмоция. Я бы на первое место поставил такой небольшой ролик, который снимала сама братва и он попал мне в руки. По Петербургу едет вереница мерседесов, их там штук восемь практически одинаковых. Чёрных мерседесов. А в первом на заднем сиденье находится кто-то, кто снимает с обыкновенной видеокамеры. Он снимает могущество, вот эту вереницу, которая всех расталкивает на дороге, и хохочет — «Смотрите, как живёт настоящая братва. Вот как надо жить». Вот его абсолютное счастье и могущество. Сейчас это смешно, сейчас это страшно любопытно, но в ту секунду он был абсолютно прав.
— Сколько было интервью? Сколько десятков?
— Я думаю, что к сотне. Но надо понимать, что не все собеседники интересны. Самые интересные — это Кумарин, с кем я разговаривал в Крестах по разрешению судьи. И мы им заканчиваем. Он совершенно религиозно высказался обо всей этой истории.
Также жутко интересно первое интервью с легендарным аферистом Саликовым, с которого мы начинаем. Он сочным языком рассказывает, что страна рухнула и он видит новую власть — братву. А на третье место я бы поставил человека, имя которого абсолютному большинству ничего не скажет. Это Андрей Найк, с которым я очень долго разговаривал. Он такой темный человек, прожил темную жизнь. После него у меня было такое ощущение, что я разгружал состав вагонов и мне нужно обязательно выспаться. От него до сих пор исходила та энергия. А заканчивается с ним разговор тем, что он вспоминает абсолютно «бумеровскую» сцену. Он едет на машине, его останавливает братва, хочет отнять его фирменную тачку, Андрей Найк говорит им: «Я такой же, как вы, лучше умру пацаном, но машину вам не отдам».
— Ты употребил слово «могущество», отсюда два вопроса. Первый: откуда оно родилось?
— Советский Союз как тоталитарное государство создал мощнейшую воронку спорта — как механизм рекламы своих достижений. Это было равносильно космосу, балету. В 70-е годы юношу всегда спрашивали, каким видом спорта он занимается. Предусматривалось, что ты каким-то видом спорта точно занимаешься. Если он говорил — никаким, то как бы растерянность происходила. Благодаря этому была колоссальная селекция. Рождались десятки тысяч мастеров спорта, в том числе, конечно, борьба и бокс. Они должны были побеждать сначала на территории своей страны, а потом переезжать границы и доказывать могущество Советского Союза.
Счастье состояло в том, когда на каком-то западном стадионе наш спортсмен вставал на первое место. Весь стадион, который говорит на иностранном языке, вставал тоже и слушал Гимн Советского Союза. Это абсолютное счастье. За это оценки мы тебе поставим, в спортивный костюм оденем, талоны на питание дадим, мама-папа — даже не вмешивайтесь, всё будет под присмотром. Так родили преторианцев. Они не читали газет, не знали слова «диссидент». Но любой преторианец требует, чтобы его славили. Чтобы он был первым человеком. Он же в шрамах. На дне рождения, на свадьбе им должны все гордиться. Моя директор школы строила линейки, я выходил, и она говорила, что мной надо гордиться.
И вдруг в обществе стало заметно, что девушки хотят целоваться не с легионерами в шрамах, а с фарцовщиками, спекулянтами, официантами, таксистами, мясниками. С теми, у кого много денег. С тем, кто хорошо одет. Это была несформулированная точка неуважения власти.
— Это твоё представление?
— Нет, это мое осмысление, основанное на воспоминаниях, на фактах, на экономике.
— И ты хочешь сказать, что это действительно повлияло на последующие события в Ленинграде — Петербурге?
— Да, безусловно. Потому что я это всё видел. Просто тогда мы по-другому к этому относились. С нами никто не разговаривал, не было нужного образования, не было серьёзных людей, кто с нами бы пообщался. Но я помню, как я встал «на ворота» в бар. Мой товарищ выиграл 4-й раз чемпионат Ленинграда по боксу. Он сидел еле живой, а ему подарили часы «Полёт» или «Ракета». Они были четвёртые уже. И он спросил: «А где мне их носить?» В этот момент подошел ещё один спортсмен и предложил: «На ворота хотите встать?» И вечером каждый из нас заработал по 25 рублей.
— Это какой год?
— 1984. При зарплате инженера 120 в месяц. В эту секунду мой товарищ Эдик принял мгновенное решение. Там у меня идиотские часы и какая-то заметка в «Советском спорте», а здесь начинается нужная жизнь. Это было взросление.
— Фарцовщики были в семидесятые годы и даже раньше. Мясник в семидесятые годы был самый дорогой друг. Почему события, о которых ты рассказываешь в книге, произошли позже? Может, это всё родилось не из вашего представления о прекрасном, а директора советских магазинов ерунду спороли, вместо того чтобы ставить на ворота отставных военных? С какого-то перепугу решили, что со спортсменами лучше будет.
— Дело в том, что такая концептуальная точка произошла где-то в 76-м году. Ну, условно 75–76–77-м году. Представь, что мы в 1975-м прошли по всем ресторанам. И везде мы увидели бы швейцара — это отставной военный. Он и одет как швейцар. Так, два года прошло, ну-ка, пошли снова. Вдруг видим, что швейцары остались только в «Европейской», в «Астории». Швейцаров больше нет. А вместо них молодые ребята, им лет по 20–23. Чёрные брючки, белая рубашка, отбитые скулы, короткая стрижка — и он стоит. А если его спросить: вы кто тут, молодой человек? Он ответит, что гардеробщик. Произошла замена пожилых пенсионеров-военных на уволившихся молодых легионеров. В Советском Союзе подпольная экономика социализма была устроена так: ты директор ресторана, это место дефицита, куда советскому человеку идти незачем, если только отпраздновать защиту диссертации, там творится непонятно что — там и блатные собираются, и казнокрады, и аферисты, и девицы, и так далее. И там постоянные конфликты. Если руководитель постоянно будет жаловаться власти — милиции, райкому, просить за разбитое стекло, то он плохой хозяин. Кому нужен плохой?
— Это понятно, но ты мне сейчас рассказал историю про то, как подпольная экономика победила социализм задолго до того, как появился закон о кооперативах. Это не имеет отношения к тому, что спортсмены почувствовали себя каким-то вторым сортом на фоне парней, которые спекулировали на Невском. Если бы вас не призвали, то вы бы так до падения Союза и занимались бы спортом.
— Это отдельная история, что было бы. Но когда призвали, то не просто все-все-все встали на ворота. Прежде всего это мастера спорта по борьбе и боксу объединились в некую сеть. Просто слова такого они тогда не знали. И они стали важными. Наконец-то девушки обратили внимание на них. Это первый момент.
— Эта история опять же про подпольную экономику.
— Верно. Но если в 80-х годах, когда заходил, допустим, директор треста ресторанов и столовых, то я открывал двери, понимая, что это шеф, который дает мне возможность зарабатывать, и кланялся — «Здравствуйте, Иван Иванович», а он кивал «Привет», то в 89-м — 90-м годах к этому Ивану Ивановичу воротчики сами пришли. «Иван Иванович, теперь ты нам дверь будешь открывать».
— Почему всё-таки это в концентрированном виде произошло именно в Ленинграде, а не в Москве, где спортивная школа была точно не хуже?
— Аналогичные процессы происходили везде. Потому что кабак Магадана принципиально ничем не отличается от кабака на Арбате. Но масштабы разные. Ленинград и Петербург, прежде всего, отличается от всех других городов вот этим вот восхождением, когда спортсмены-преторианцы перешли на сторону торговцев, захватили торговлю и создали свое движение. В отличие от Москвы и от других мест, они не приняли преступную среду, отвернулись от воровской идеи. Категорически.
— Почему везде приняли?
— Это сложнейший вопрос. Я не пытаюсь включить ответ на него в этот текст, хотя в том числе разговаривал и об этом. Никто не может ответить. У меня появляются иррациональные ответы, например, так: Ленинград породил интеллигентное отношение к жизни. Но это, скорее всего, ирония.
— Вернемся к могуществу. Во что оно трансформировалась и что от него осталось сейчас.
— Мы берём 1991 год, как 1917, понимая, что революция произошла не в секунду. В 91-м году появилась власть. В 17-м по городу начали ездить матросы и чекисты в кожанках, а в 91-м — чёрные машины и ребята в кожанках. И все понимали, что это и есть власть. Она собирает налоги и решает вопросы. То есть они не прыгнули с парашютом и взялись из ниоткуда.
Но если поначалу, как я сказал, зарабатывали по 25 рублей за вечер, то потом повалились бабки. Потом бабло. И, наконец, самое страшное — потом появились финансы. То есть миллионы, счета, составы грузов, то, что не засовывается ни в один кошелёк. И как говорила олдскул, а это прежде всего жулики и аферисты, что труднее всего поделить большие деньги. Старая школа предполагала, что делим 50 на 50. Когда играли в напёрстки и были тысячи рублей, то делили по-братски. И вдруг нужно поделить
— Сколько в процентном отношении выжило, примерно?
— Вот 70 % — это точно. Вот это не обсуждается.
— Выжило?
— Легло! Я считал, с ребятами разговаривал со взрослыми… Мы брали фотографии и смотрели, анализировали, доходит до 90 процентов. То есть, если бы мы мыслили категориями министерства обороны, то мы даже не могли бы расформировать часть. Ее не стало.
— По Петербургу в абсолютных цифрах это какой порядок?
— У нас в начале работы будет глава, которую я назвал «Считать надо так». Эту фразу мне подарил один из товарищей по прошлому. Просто в разговоре сказал: «Женя, считать надо так». И мне понравилось. Я начинаю считать, считать, считать. Если мы возьмём убийства непосредственно, то вот они, лежат. Огромное количество пропало без вести. Куда они делись? Трупа не нашли. Если мы возьмём статистику МВД (ну, разумеется, я убирал проценты просто пьяниц и так далее), то у меня по Петербургу и Ленобласти вышло к
— Половина афганских потерь всех Советского Союза за 11 лет войны.
— И сейчас эта цифра какая-то кошмарная. А в тот момент, когда это происходило, просто похороны были… Даже не знаю, сравнить как. Вот большая фирма, и там есть много дней рождений, каждый день — день рождения. И если мы будем праздновать, то каждый день всегда кто-то что-то принесёт, какую-то пиццу, ещё что-то. А теперь представь, что в вашей компании убивают каждый день. На войне как на войне.
— А что с теми, кто выжил? Кто они теперь?
— Те, кто выжил, делятся на три категории. Первая, условно говоря
89 % остается. Это те, кто сбросили рога и копыта, у кого отпал хвост, как говорится в учебнике о происхождении человека от обезьяны. Это мидл класс, условно говоря. Как он выглядит? Прежде всего, он ушел в активный спорт. То есть они вернулись в свою юность.
— Подожди, этим людям сейчас или ближе к 60, или уже за 60. Они в активном спорте?
— Они не ходят в фитнес-клубы. Для них фитнесы — это как бы… Не надо их оскорблять словом фитнес. Они ходят в спортивные залы, настоящие. Боксёрские, бойцовские и так далее. Они знают тренеров, им важен тот запах. Разумеется, это не профессиональный спорт, но они участвуют. Мой товарищ Серёжа Кушин, которого боялось пол-Петербурга, недавно стал чемпионом мира по вольной борьбе среди ветеранов. Сергею под 60 лет. Но я бы не советовал бы… Восемь–девять человек в парадной он повыкидывает в окно.
У них есть какое-то свое дело. Они не могут себе позволить ходить в ДЛТ, но когда они покупают джинсы или ещё что-то, они не очень смотрят на цену.
— А кто они по взглядам?
— По взглядам они категорические патриоты. При этом патриоты не России как империи, а патриоты прежде всего России Владимира Путина.
— Почему?
— Потому что они вернулись обратно в прошлое. Когда они мечтали, чтобы в их честь играл советский гимн, они были в СССР, который предполагает генерального секретаря. Какого-то очень большого коммуниста. Какой коммунист будет — неважно, не наше спортивное дело. Если будет Брежнев, значит, это Советский Союз Брежнева. Поэтому они вернулись в прошлое. Они ещё и ортодоксальные православные.
— Государство про это знает?
— Государство об этом не знает и не думает. Они же не собираются на улицах. У них нету общества, они не ходят со знамёнами. Вот я разговаривал с таким Олегом Казанским. Он так мне агрессивно начал: «Либо ты покрестишься, либо я с тобой сейчас по-другому буду разговаривать». И не дай бог что-то сказать про Владимира Владимировича. То есть настолько предан престолу. Но этого не видно.
— Вот я вышел на улицу — я же могу встретить там где-то Александра Ивановича Малышева, имя которого в начале девяностых в Ленинграде было абсолютной легендой. Что за человека я увижу?
— Ну, если про Малышева, то ты бы увидел такого себе сильного человека, достойно очень одетого, но не крикливо. Если ты наблюдательный, то увидишь человека спокойного, но опасного. Он всегда тебе поможет, но обязательно относись к нему с уважением. И усталого.
— Государство им всё простило? Да?
— Да. Потому что государство внутри прощает, как прощает после гражданской войны. Потому что государство — это и губернаторы, и вице-губернаторы, то есть это люди того поколения. Те, кто всё это видел, кто всё это ел. Поэтому, если разговор какой-то конкретный, виновен — не виновен, то это разговор процедуры. А если с ними, да хоть с окружением Владимира Владимировича поговорить, то они скажут мудро: если виноваты все, то не виноват никто.
— Сейчас у нас будет выходить эта книга, и наверняка снова вспомнят, заговорят про «Бандитский Петербург», и мы снова будем виноваты, как Андрей Константинов, который придумал этот бренд.
— Сейчас уже нет. Потому что тогда, когда Андрей первым открыл эту дверь, он был обречён на сверхвнимание, где присутствует вся палитра. Первый всегда обречен на всплески глупости. Сегодня главное, чтобы родившиеся 30 лет назад или позже — люди, которые не участвовали в той мясорубке, чтобы они постарались увидеть это совершенно другими глазами, а не через там: малиновый пиджак, 600-й мерседес, на стрелке стреляют из автомата.
— С одной стороны, эта работа — осмысление для людей моего-твоего поколения, а с другой — для тех, кто моложе намного, потому что в учебниках про это не пишут. Что они вынесут из этого, какую мораль?
— Первое, что мы пытаемся сказать, — это то, что мир сложен. А мир — это история, а она еще сложнее. И если ты человек думающий, интересующийся, то попробуй разобраться в своих родителях. Пробуй понять и посмотреть по-другому. Тебе говорят бывалые, опытные люди, кто совершил много ошибок, много плохого, с точки зрения 2021 года. Иначе всё очень просто — это бандиты, они грабили и убивали. Тоже верно, но очень неинтересно. Подобным образом сформулированное сознание прекращает разговор. Не с нами, а с жизнью. Это как сказать про нас — вот журналисты, они печатают на компьютере.
— А это журналист, который пишет на компьютере, который 30 лет назад во всём этом жил. Читайте книгу Вышенкова на «Фонтанке».
