«Я оказался совершенно негипнабелен, потому что мне было очень смешно». Фрагмент очерка Дмитрия Быкова

«Фонтанка» публикует несколько страниц рассказа «Сумерки империи» из нового сборника «Без очереди». В нем известные авторы вспоминают жизнь при СССР

В этом году тридцать лет, как не стало Советского Союза, но рефлексия о советской жизни не кончается. В «Редакции Елены Шубиной» московского издательства АСТ вышла книга «Без очереди», представляющая собой сборник короткой прозы современных отечественных литераторов, рассуждающих о том, как они жили и что поняли. По большей части речь о 60–80-х, но есть и более ранние воспоминания: у Людмилы Улицкой, например, — о послевоенном детстве. Среди авторов в основном известные прозаики: Водолазкин, Сальников, Сенчин, Татьяна Толстая, но есть и представители «смежных специальностей»: переводчик и музыкальный критик Наталья Зимянина, историк моды Александр Васильев — всего около сорока человек. Своеобразный эпилог к этой коллективной монографии, посвященной советской жизни, — очерк Дмитрия Быкова «Сумерки империи», фрагмент которого «Фонтанка» предлагает вниманию читателя.

«В позднем СССР главной формой общественной самоорганизации были кружки, театральные студии, мини-секты, литобъединения, клубы — в общем, тайные или полулегальные сборища единомышленников. Сегодня, к сожалению, это не имеет такого масштаба — и потому есть чувство, что Россия сейчас в нисходящем тренде, а тогда была в явно восходящем. Было три явления, определявшие эпоху: первое — мощное движение авторской песни, то есть новый фольклор.

Интеллигенция стала народом. Народом ведь, собственно, только тот и называется, кто пишет народные песни. В 70-е этим народом работали уже миллионы, и хотя Солженицыну, например, количественный рост интеллигенции не нравился — он называл это образованщиной, — но это, как правильно заметила Марья Розанова, потому, что сам он на фоне этой интеллигенции уже не смотрелся вождем: у всех были свои головы и некоторое зародышевое критическое мышление.

Во-вторых, это было время повального увлечения эзотерикой как суррогатом религии (сегодня таким суррогатом является конспирология, разнообразные теории заговоров; эзотерика, по-моему, лучше уже тем, что и поэтичней, и древней, и требует больших познаний). Об этом много писал Высоцкий, социально очень чуткий: все эти йоги, переселения душ, «то у вас собаки лают, то руины говорят», — я застал время, когда по рукам свободно ходили Рерихи, Блаватская, Штайнер — всё вот это. Ну и третья примета времени — кружки. Всё это, кстати, пересекалось. Я застал и эзотерический кружок Аллы Андреевой, вдовы Даниила, — туда, кстати, была вхожа наша преподавательница истории зарубежной коммунистической печати, и потому на наших семинарах, где полагалось говорить про Маркса с Энгельсом и их Leipziger Allgemeine Zeitung, мы говорили про «Розу мира», производившую в 1984 году впечатление даже более ошеломляющее, чем теперь. Кружка штейнерианцев я не застал, но с Еленой Давыдовной Арманд, женщиной красивой и отважной, правозащитницей и создательницей вальдорфского детдома, был знаком. В школе юного журналиста, где я учился с 1982-го по 1984-й, свободно обсуждался и цитировался Галич. В совете «Ровесников» — клубе журналистов-школьников при детской редакции радиовещания — так же свободно обсуждался Бродский, и там я впервые получил в руки машинописную «Часть речи». Под коркой позднесоветского тоталитаризма кипела бурная интеллектуальная жизнь — сейчас она имеет скорей характер политический и в этом качестве старательно подавляется. Тогда это были именно «Поиски», как назывался известный и очень качественный самиздатский журнал Глеба Павловского, формировавшийся в кружке Гефтера.

Вся эта интеллектуальная и артистическая активность описана во множестве тогдашних и позднейших текстов: кружок Южинского переулка, где главные роли играли Юрий Мамлеев, Эжен Головин и Гейдар Джемаль (Дугина там не было, он этими идеями увлекся позже), запечатлен в романе самого Мамлеева «Московский гамбит», лучшем, по-моему, его произведении, начисто свободном от натуралистических изысков.

Многие кружки подпольной поэзии, панк-рока, авангардной прозы легко узнаются у Сорокина в «Тридцатой любви Марины». Есть подробные мемуары друзей Евгения Харитонова о его литературной группе «Каталог». Из сообщества, собиравшегося у Мессерера и Ахмадулиной, вырос «Метрополь», запечатленный в доброй сотне мемуарных источников. Короче, все это чрезвычайно увлекательная, в высшей степени литературная среда, в которой были свои гуру, свои осведомители и провокаторы, свои изгои — все, что нужно для эффективного сообщества и хорошего текста. Частыми гостями таких тусовок были Стругацкие. Борис Натанович создал собственный семинар, через который прошла вся молодая фантастика 70–80-х, — именно он запечатлен в его загадочном романе «Бессильные мира сего», смысл которого нам открывается только сейчас, а полностью понятен, думаю, не будет никогда.

В 2020-м вышел фильм Валерия Тодоровского «Гипноз», мало кем понятый именно в силу того, что Тодоровский тогда рос и был этой атмосферой навек пленен: он перенес действие в наше время, но наше время совсем не таинственно. Тогдашняя Москва была полна тайн — не только потому, что я был дитя (мне было, допустим, тринадцать — четырнадцать — пятнадцать лет, лучшее вообще время всякого подростка и большинства поэтов), но потому, что вся она была пронизана лучами тайных связей, пересечениями взаимных интересов. Валерий Фрид мне рассказывал, что подсеченное репрессиями и войной поколение ифлийцев было примерно таким: «Мы все друг друга знали. Мне, например, рассказали, что в Литинституте есть интересный мальчик, — мы пришли знакомиться, а его накануне посадили. У него был удивительный роман «Черновик чувств». А когда мы встретились в Москве уже после отсидки, он был автор знаменитой книги про Тынянова — Аркадий Белинков». Наше поколение оказалось подсечено вещами не в пример более вегетарианскими, но если у ифлийцев был свой шанс состояться — у нас его не было просто потому, что исчезла страна, на которую мы были рассчитаны. Но мы тоже все друг друга знали и сохранили эти связи: в моем тогдашнем круге общения были и Андрей Шторх (будущий ельцинский спичрайтер), и Алексей Круглов (талантливый молодой актер, повесившийся в армии), и Виктор Шендерович (молодой режиссер Театра юных москвичей во Дворце пионеров, куда все мы бегали смотреть «До свиданья, овраг»), и Татьяна Малкина (впоследствии победительница путча), и Алика Смехова (впоследствии кинозвезда), и десятки таких же акселератов, которые теперь, увы, в большинстве своем проживают за рубежами Отечества. Там они тоже не пропали.

Так вот о Тодоровском: он ходил тогда к гипнотизеру Райкову, потому что страдал подростковой бессонницей и паническими атаками, довольно частыми в этом возрасте. Райков был человек очень интересный, во многих отношениях опасный и разнообразно талантливый. Он занимался всякого рода парапсихологией и в том числе Распутиным, это привело его на съемки «Агонии» — фильма, которого как бы не существовало, но на «Мосфильме» он был доступен, и посмотреть его было, в принципе, можно. Он там и сыграл министра внутренних дел Алексея Хвостова. Я тоже был у Райкова, уже по линии все того же родного журфака, где усилиями Засурского создалась весьма вольная атмосфера — более вольная, чем в первые годы перестройки. Как раз когда я к нему пришел, у него был Алексей Петренко — знакомый с ним именно по «Агонии», легендарный Распутин, я его тогда увидел впервые.

Райков показывал любимый эксперимент — внушал испытуемым, что они Леонардо да Винчи, и они начинали хорошо (на любительском уровне) рисовать. Я оказался совершенно негипнабелен, потому что мне было очень смешно смотреть, как Райков большим пальцем ноги включал магнитофон, и тот начинал его голосом говорить: «Как легко, как приятно дышать! Глубже! Глубже!» Это «глубже» вызывало у меня тогда — что вы хотите, шестнадцать лет — однозначно эротические коннотации, и я еле сдерживал смех. Самым гипнабельным оказался самый глупый и тщеславный студент нашей группы, он потом к Райкову долго еще ходил и говорил, что достиг потрясающих результатов. Мне же сразу показалось, что риски тут серьезнее бонусов, но впечатление от весенней ночи, от таинственной мансарды — точней, чердака где-то на Малой Бронной, — от общей атмосферы полузапретности осталось надолго. Такое же ощущение было от сквотов в доме, где первую ночь после венчания провел Блок, и там теперь бродит его призрак, — от дома на Арбате, где теперь музей Окуджавы, от студии Сергея Тырышкина, который заселил пустой дом на Петровке… Я застал эти московские, а не только питерские, сквоты. В конце 80-х их было много. В 1987 году, накануне армии, я месяц прожил с тогдашней подругой в выселенном доме на Арбате, а в 1993-м — с другой подругой — в так называемом доме Наркомфина на Новинском. То есть эта подпольная Москва мне хорошо знакома и до сих пор в каком-то смысле реальней собянинской похорошеллы — где наверняка есть свои тайные углы; в переломные времена их не может не быть…»

Фрагмент предоставлен издательством АСТ