Народ для разврата собрался. Каким был Петербург в начале Первой мировой

Голая вечеринка Насти Ивлеевой и болезненная реакция на нее заставили «Фонтанку» вспомнить, какой столица Российской империи была чуть больше ста лет назад. Изучение архивов позволяет сказать — с началом Первой мировой войны нравственный уровень столичных жителей упал ниже некуда.

«Я хорошо помню то мрачное время: 1908–1912 годы. Обычно, когда вспоминают его, говорят о правительственном терроре, о столыпинских виселицах, о разгуле черной сотни и так далее. Все это так. Но к этому нужно прибавить страшную болезнь, вроде чумы или оспы, которой заболели тогда тысячи русских людей. Болезнь называлась: опошление, загнивание души… Наряду с этим — как проявление того же отрыва от идеалов гражданственности — небывалый расцвет порнографии, повышенный интерес к эротическим, сексуальным сюжетам». Такой диагноз поставил предвоенному российскому обществу Корней Чуковский.

С началом Первой Мировой болезнь лишь усугубилась. Особо запущенный случай наблюдался в столице империи, превратившейся также и в столицу порока. Позднее Алексей Толстой в своей трилогии «Хождение по мукам» опишет это время так: «То было время, когда любовь, чувства добрые и здоровые считались пошлостью и пережитком; никто не любил, но все жаждали и, как отравленные, припадали ко всему острому, раздирающему внутренности. Девушки скрывали свою невинность, супруги — верность. Разрушение считалось хорошим вкусом, неврастения — признаком утонченности. Этому учили модные писатели, возникавшие в один сезон из небытия. Люди выдумывали себе пороки и извращения, лишь бы не прослыть пресными».

На зеркало неча пенять, коли рожа крива

Одним из самых нашумевших как в России, так и за рубежом произведений начала XX века стал роман модного русского беллетриста Михаила Арцыбашева «Санин». Автора тут же обвинили в порнографии, царская цензура запретила печатание романа. Удивительно, что столь незавидную репутацию «Санин» сохраняет и по сей день. Хотя по нашим временам арцыбашевский текст воспринимается более чем невинно. Главный герой романа — Санин, человек аморальный, безнравственный. Он не только живет по своим, в обывательском понимании извращенным, принципам, но и пытается научить, как стоит жить, других: «Между человеком и счастьем не должно быть ничего, человек должен свободно и бесстрашно отдаваться всем доступным ему наслаждениям». В данном случае следует делать поправку на время создания романа. Арцыбашев написал его в 1907 году, вскоре после поражения первой русской революции, когда разочаровавшаяся буржуазная интеллигенция действительно кинулась искать смысл жизни в «земных удовольствиях». А таковых к ее услугам в последние годы существования империи имелось предостаточно. На самый изощренный (и извращенный) вкус. Были бы деньги.

Не успел слегка приутихнуть скандал с Арцыбашевым, как новым возмутителем литературного спокойствия выступил Александр Куприн. Одним из первых среди русских писателей осмелившийся раскрыть тему продажной любви, показать жизнь падших женщин «во всей ее чудовищной простоте». Первая часть купринской повести «Яма» вызвала негодование критики и страстную полемику среди читателей. «Ругают меня за первую часть «Ямы», называют порнографом, губителем юношества и, главное, автором грязных пасквилей на мужчин. — сетовал Александр Иванович. — Пишут, что я изображаю все в неверном виде и с целью сеяния разврата». Недоумение Куприна понять можно. Довольно странно наблюдать стыдливое замалчивание темы «продажной любви» в обществе, в котором легализована проституция, где мужчины благородного происхождения начинали сексуальную жизнь с женщинами легкого поведения или с прислугой, а прыщавых юношей, мало не за ручку, отводили в дома терпимости отцы либо старшие братья.

Эротическая контрабанда из Варшавы

Пока взыскательная публика ломала копья, страстно обсуждая произведения модных авторов, низовой читатель массово потреблял ширпотребную псевдоэротическую псевдолитературу. Зашкаливающий спрос на подобного рода продукцию еще в 1910 году высмеял в рассказе «Неизлечимые» Аркадий Аверченко: «…Темная мрачная шахта поглотила их. При свете лампочки была видна полная волнующаяся грудь Лидии и её упругие бёдра, на которые Гремин смотрел жадным взглядом. Не помня себя, он судорожно прижал её к груди, и всё заверте…»

Один из крупнейших центров по производству «эротики для бедных» находился в Варшаве. Здесь работало несколько подпольных производств, фабричным способом и в изрядном количестве выпускавших порнографическую литературу, предназначенную для контрабандного ввоза в Россию. Тексты (как в прозе, так и в стихах) строчили «литераторы на довольствии», рядом, не покладая рук, трудились фотографы, изготовлявшие пикантные карточки с живых оригиналов. Вся эта продукция сбывалась преимущественно на городских рынках крупных городов, где сложилась разветвленная, неплохо законспирированная сеть торговцев «секретным товаром».

Тем временем, весной 1914 года вышла вторая часть «Ямы», а в июле 1915 была опубликована заключительная третья. Подытоживая свою работу, Куприн ответил критикам: «Я твердо верю, что свое дело я сделал. Проституция — это еще более страшное зло, чем война, мор и так далее. Война пройдет, но проституция живет веками». До окончания войны на тот момент было еще далеко. Тем временем «живущая веками» проституция продолжала процветать. Сделавшись даже еще более доступной, чем в старое доброе мирное время.

Предложение превысило спрос

В апреле 1910 года в Петербурге прошел 1-й Всероссийский съезд по борьбе с торгом женщин и его причинами, организованный «Обществом защиты женщин», патронируемым принцессой Еленой Саксен-Альтенбургской. Доклады и сообщения, прозвучавшие на съезде, составили два полноценных книжных тома. А одним из ключевых, принятых на нем решений, стала резолюция о возбуждении ходатайства перед российским правительством «о безотлагательном уничтожении домов терпимости». Вот только.... гладко было на бумаге.

Столичные «подучетные» бордели делились на три категории: высшая оплата до 12 рублей, средняя до 7 рублей, низшая до 50 копеек. При этом 3/4 дохода шли содержательнице «заведения», обязанной платить с него налоги, так как проституция считалась официальной профессией. Мало того, что к началу войны публичные дома продолжали свое, вполне сносное существование, так еще небывалое доселе развитие получила проституция тайная (уличная), не поднадзорная полиции. В Петербурге основной контингент продажных женщин формировался из числа бывших крестьянок, приезжавших в город на заработки. И если в конце XIX века деревенские девушки составляли около половины от общего количества столичных проституток, то к 1914 году их доля возросла почти до 70%. С началом войны в конкуренцию с «городскими крестьянками» выступили беженки из прифронтовых территорий. Чаще всего то были влачившие жалкое, нищенское существование матери, которые выходили на панель, дабы хоть как-то прокормить своих детей. Но порой на путь разврата их толкали родные и близкие, заинтересованные в «легком» дополнительном заработке. И если в художественном описании Куприна бордель представлялся «ямой», то уличный промысел считался самым дном этой «ямы», ниже которого опуститься уже невозможно. К тому же, тайная проституция была неизбежно связана с криминальным миром. Со всеми вытекающими отсюда негативными (как для проституток, так порой и для их клиентов) последствиями.

Женским телом вовсю приторговывали в гостиницах для приезжих, в чайных, кухмистерских, трактирах. Для любителей барышень «почище» в Петербурге имелось огромное количество модных кабаре, кафешантанов и ресторанов с «живой музыкой». Эти увеселительные заведения в определенном смысле составляли конкуренцию фешенебельным публичным домам. Завсегдатаи рестораций знали, что артисток, певичек и официанток за определенную сумму всегда можно ангажировать на вечер или на всю ночь. Нередко услуги продажной любви шифровались под видом сдачи комнат молодым мужчинам. Особенно много таких квартир располагалось на Николаевской (ныне — Марата), Садовой, Мещанской (ныне — Казанская), Троицкой (ныне — Рубинштейна) улицах, а также на Загородном проспекте.

Особую тревогу представляла неофициальная детская проституция, весьма развитая в Петербурге. Несмотря на то, что еще в 1901 году возрастная планка для работы проституток законодательно была повышена с 16 лет до 21 года, на практике это требование чаще всего не исполнялось. Детская проституция в официальной статистике врачебно-полицейских комитетов стыдливо не отражалась. Между тем, на вышеупомянутом Всероссийском съезде с высокой трибуны были оглашены данные обследования домов милосердия. Свидетельствующие, что русская проституция среди малолеток существенно превзошла по количественным показателям Западную Европу. Извращенцы-потребители детской проституции традиционно собирались в Екатерининском саду, где часто гуляли дети. Еще одним популярным местом «съема детей» считался парк при Народном доме (ныне — Александровский парк). Здесь торговали детьми сутенерши, выдававшие девочек за своих родственниц, а также проститутки, подбиравшие на улице бездомных девочек.

Вообще, разного рода извращенцев расплодилось в ту пору великое множество. Некоторые из них, ничуть не таясь, спешили заявить о себе даже со страниц газет. Помещая недвусмысленные объявления вроде: «Писатель-психолог просит дам описать ему их медовый месяц». Или: «Милостивый государь! Случайно узнала, что Вы любитель редкостей. Могу Вам сообщить, что у меня имеются редкости разных стилей, доставшиеся мне от покойного мужа. Бываю дома от 12 до 6 вечера».

Лечитесь и предохраняйтесь

Понятно, что при таком масштабном падении нравов как никогда остро встала проблема венерических заболеваний. И если «билетные» жрицы любви худо-бедно еще подвергались периодическим медицинским освидетельствованиям, то вот с уличными девицами наблюдалась засада полная. Как результат: если в 1910 году среди столичных проституток сифилитички составляли 52,7%, то в 1914 этот показатель возрос уже до 76%. Неудивительно, что газеты того времени пестрели объявлениями с предложениями услуг врачей-венерологов и рекламой средств контрацепции. Что касается последних, здесь, в первую очередь, рекламировались презервативы. Которые в текстах частенько впрямую не назывались, а стыдливо величались предметами «для известной надобности». Презервативы были не так уж и дешевы — в зависимости от фирмы-производителя от восьмидесяти копеек до семи рублей за дюжину. (Для сравнения: самая ходовая бутылка водки — «казенка» — стоила в ту пору 40 копеек).

Не ходите, дети, танго танцевать

В 1914 году министр народного просвещения Лев Кассо разослал попечителям учебных округов строжайший циркуляр, где потребовал уберечь учащихся от увлечения стремительно вошедшей в моду новой западной заразой — танцем танго. В документе предписывалось: «Ввиду явно непристойного характера нового, входящего в большое распространение танца под названием «танго» и впоследствии полученных Министерством народного просвещения сведений об отдельных попытках обучения ему учащихся, покорнейше прошу Ваше Превосходительство принять строжайшие меры к тому, чтобы означенный танец не преподавался в учебных заведениях вверенного Вам учебного округа, а равно, чтобы ученики как мужских, так и женских учебных заведений не посещали танцклассов, в коих преподается бесстыдство танго».

Тревога министра за нравственное здоровье учащихся была не лишена оснований — как раз в те годы российские города охватила завезенная из Парижа «тангофилия». Народ кинулся разучивать новый танец, моральные качества которого бурно обсуждались (и осуждались) обществом и который был окружён ореолом сексуальной смутительности. Что само по себе неудивительно — даже у себя на родине, в Аргентине, танго пользовалось особой любовью именно в порочной среде. Его обожали уличные преступники и сутенёры, а вскоре оно обрело популярность среди высшей иерархии южноамериканского преступного мира. Таким образом, одним росчерком министерского пера российские школьники рисковали остаться без «сладкого запретного плода». Ну да не остались. Преподаватели танцклассов, неплохо зарабатывающие на частных уроках, тоже были не лыком шиты: они скоренько переименовали танго в «народный креольский танец» и… продолжили свою «антинравственную» деятельность. Обучая детишек танцу, который впоследствии метко окрестят «вертикальным выражением горизонтального желания».

Халтуристы переходят в наступление

К началу 1910-х в России возникли сопоставимые с ведущими европейскими кинофабрики (Ханжонкова, Тимана, Ермольева, Харитонова). Это были акционерные общества с крупным оборотным капиталом, где производство фильмов было поставлено на поток, в главных ролях снимались сплошь звезды, а дистрибуцией картин занимались собственные прокатные конторы. В тени этих гигантов пытались выживать многочисленные карликовые кинопроизводства, располагавшие либо крошечными павильонами, либо взятыми в аренду чужими киноателье. «Карлики» (в профсреде презрительно именуемые «халтуристами») с их скудными бюджетами были способны выдавать на-гора всего по несколько фильмов в год. И при таком раскладе провал в прокате хотя бы одной фильмы мог повлечь банкротство всего предприятия.

Следуя тогдашним модным кинотрендам, «халтуристы» взялись за экранизацию литературы. Только не высокой — бульварной. И еще той, что проходила по разряду полупорнографической. «Арцыбашевщины», как окрестили ее в народе (производная от фамилии автора скандального романа «Санин»). Причем, «арцыбашевщины» как отечественной, так и иностранной. С иностранной — совсем просто. Брался модный авантюрный или любовный роман западного писателя. Пьера перетолмачивали во Владимира, Генриетту — в Ларису, Джорджа — в Ваньку. Все, сценарий готов. Самого иностранца, понятное дело, не уведомляли. Со своими авторами особых проблем также не возникало. Как уже говорилось, Россия переживала бум эротического всего, включая литературу. Вернее — ту псевдолитературу, жанр которой знаменитый юрист Анатолий Кони метко окрестил «словоблудным онанизмом».

«Халтуристы» заказывали сюжеты писателю Анатолию Каменскому, чье творчество было наполнено болезненной эротикой; экранизировали пикантные эпизоды из любовных романов необычайно популярных писателей-дам — Евдокии Нагродской, Анастасии Вербицкой, Анны Мар (последняя имела неоднозначную репутацию, вследствие написанных ею книжек с оттенком любовного садизма); грызлись за право снять очередной бестселлер плодовитого «графа Амори» (Ипполит Рапгоф, автор «Истории дамских панталон», «Безумных ночей Парижа» и прочей чепухи). В общем, все худшее, что порочило кинематограф в глазах общественности, что развращало зрителей и портило их вкус, было делом рук «халтуристов». Причем развращало не только зрителей, но и актеров. Особенно начинающих и тех, что «рублем соблазняемы». Известный актер и режиссер немого кино Иван Перестиани вспоминал, как начинающий, которого они пригласили сняться в картине по произведению Льва Толстого, отказался и пошел к «халтуристу». Чтобы за более высокий гонорар сыграть роль в порнографическом «Дневнике горничной».

Но вот что любопытно: с началом Первой мировой войны в дела цензуры, до кучи, взялось активно вмешиваться еще и МВД. Запрещая показ фильмов, «которые могли бы вызвать нарушения общественного порядка, оскорбить религиозные, патриотические и национальные чувства». Трактование — более чем широкое. Неудивительно, что у крупных кинопромышленников образовались новые проблемы, связанные с обходом новых цензурных барьеров. А вот «халтуристов», напротив, стали теребить меньше. Порой даже закрывали глаза на то, что отдельные их фильмы демонстрировались без цензурного разрешения, на специальных ночных киносеансах. По одной из версий, прокат «аморальных» фильмов в последние годы империи и вовсе... негласно поощрялся. Дескать, в суровых военных условиях сие «искусство» служило действенным средством отвлечения зрителя от насущных общественных и социальных вопросов.

Игорь Шушарин, специально для «Фонтанки.ру»