Мещанская семейка Аддамс. Как спектакль по Горькому уподобился культовой черной комедии

В ТЮЗе имени А. А. Брянцева прошла премьера спектакля «Мещане» в постановке Елизаветы Бондарь

Внимание к будущей премьере было привлечено еще летом: в конце августа в официальных аккаунтах театра появился странный пост, обещавший спектакль о сегодняшнем дне — где есть «и либералы, и жиды, и люди системы и РЦП, митинги» и т.д. Возмутительную публикацию убрали, фигуранты принесли извинения. Однако желание узнать, что же там в спектакле, осталось. Так вот ничего подобного в новых «Мещанах» нет — режиссер Елизавета Бондарь слишком умна для столь прямолинейных мыслей. Правда, и обещанные сегодняшние реалии, через которые должен был осмысляться сюжет, в спектакле присутствуют лишь декоративно и фрагментарно.

«Мещане» — не самый очевидный материал, который ожидаешь увидеть в постановке молодого режиссера. С этой пьесы, написанной сто с лишним лет назад, началась драматургическая биография Максима Горького. В дебютной драме начинающий автор шел по стопам Чехова, который, собственно, настоял на ее создании. Но выпущенный в МХТ спектакль серьезного успеха не имел и быстро сошел с афиши. Зато в советское время ее ставили регулярно, и лучшей считается версия Георгия Товстоногова 1966 года — на сцене БДТ. В новом столетии новые смыслы и формы нашел Кирилл Серебренников, поставивший Горького во МХАТе в 2009 году.

Дом зажиточного мещанина Бессеменова (Александр Иванов) полон обитателей: это родные дочь Татьяна (Алиса Золоткова) и сын Петр (Максим Подзин), воспитанник Нил (Кузьма Стомаченко), трудящийся машинистом на железной дороге, поденная работница Поля (Анастасия Казакова) и ее папаша, ловец птиц Перчихин (Артемий Веселов), вдова тюремного смотрителя Елена (Анна Слынько), снимающая здесь угол, нахлебник — певчий Тетерев (Иван Стрюк), и, конечно же, любимая супруга Акулина Ивановна (Василина Стрельникова). Все то и дело ссорятся, младшие конфликтуют со старшими, но и внутри одного поколения лада тоже нет.

Драма о взаимоотношениях отцов и детей — отличная возможность для актуального нынче разговора о том, что жить, делая вид, что мир не меняется, как минимум удивительно. Изменить положение дел в большей степени способны молодые люди, еще не знающие страха перед будущим.

Болезненный сюжет Елизавета Бондарь (здесь она выступает как режиссер и сценограф) помещает в пространство современного дома, обставленного узнаваемой мебелью: такие кровати, столы, стулья, кухонный гарнитур, посуда встречаются, например, в «Икее». Усредненность, типичность обстановки рождает ощущение неживого пространства, а вскоре становится понятно: здешние жильцы и в самом деле то ли давно и совершенно мертвы, то ли полумертвы. Для большей убедительности, что перед нами, допустим, зомби, лица артистов покрыты слоем светлой пудры, актрисам вдобавок подчеркнули глаза, густо их обведя, и губы. Не лица — жутковатые маски! А если стукнуть кого по спине, похлопать самому себе по груди или тряхнуть головой, вверх взметнутся густые облачка пыли, словно из старой и видавшей виды обивки.

Визуальная форма подкрепляется репликами: обращаясь к Петру, певчий Тетерев говорит: «Замечаете ли вы, что у пьяненького, подержанного птичника — жив дух и жива душа его, тогда как вы оба, стоя на пороге жизни, — полумертвы?»; «Что можно сказать о смерти до поры, пока не умрешь?», — философски замечает Нил.

Аккуратно состаренные костюмы образца 1900-х (художник Алексей Лобанов) завершают общее впечатление: героев словно вытащили из затхлых могил и теперь пытаются как-то вернуть к жизни. От этого возникает невольная киноассоциация с семейкой Аддамс: Бессеменовы и примкнувшие к ним постояльцы так же выразительно раскрашены, носят мрачные одежды, отношения выясняют с огоньком, травятся от души, хоть и без толку.

Будучи по образованию оперным режиссером, Елизавета Бондарь тщательно проработала с каждым артистом голосовой рисунок его героя. Здесь с индивидуальностью и запоминаемостью — полный порядок: Татьяна полупищит-полувзвизгивает, Петр — «окает», словно пытаясь таким образом влиться в гущу народа, представители этой гущи — Перчихин, Поля и Нил — тоже «окают», но вроде как по-настоящему, хозяин дома предпочитает басовые или хрипящие интонации, Елена говорит фистулой.

Контрапунктом к музыкальному сюжету развивается пластический: изломанные, декадентские Татьянины позы, жесты, мимика и застывшая как будто навсегда инфернальная улыбка Поли, резкие, размашистые Ниловы движения и «заводные» — Петра, Елена жеманится и манерничает, а Василий Васильевич и Акулина Ивановна предпочитают синхронные перемещения в пространстве. Все вместе соединяется в занятную и самодостаточную, самоценную партитуру, которая не нуждается в дополнительном антураже в виде сценографии, сверхзадачи и т.п.

Артисты дисциплинированно и вдохновенно выполняют полученные установки, но в том-то и дело, что приемы, так изобретательно придуманные Бондарь и реализованные исполнителями, исчерпывают себя уже где-то к середине общего хронометража, если не раньше.

А что же современность? За нее в «Мещанах» «отвечает» охранник в камуфляжной форме (Никита Остриков). Он материализуется в паузах между актами, после того, как герои удаляются в черноту под сценой. Обходя дозором дом неназванного нувориша, молодой человек каждую смену читает дневниковые заметки, как несложно догадаться, сегодняшних Бессеменовых: отец рассказывает о нажитом в 1990-е состоянии, Петр был задержан на митинге, куда попал случайно, но из вуза отчислили, переводчица с норвежского и английского Татьяна страдает от анорексии и мечтает о простом женском счастье. Краткие охранниковы дивертисменты выполняют скорее утилитарную функцию — заполняют паузы, пока артисты готовятся снова выйти на сцену. И, конечно, служат чем-то вроде звена между текстом начала прошлого века и современными событиями.

Описывая отношения в одной большой семье, Горький писал, конечно, не про частные случаи противоречий и вражды между родителями и детьми и страдания, которые они приносят, а про смену эпох. А с ней — про смену всевозможных правил и установок, от психологических до нравственных. Но этот конфликт режиссер, в общем-то, минует, как и буквально напрашивающиеся другие, содержанию предпочитая чеканную, хоть и монотонную, форму.

Понять же авторскую мысль не столь сложно: мертвы здесь все — и те, кто держится за старое, и те, кто рвется к новому, и неопределившиеся. А выход, по всей видимости, только один и безальтернативный — в преисподнюю. Обидно, что ее проговаривание занимает почти два часа, хотя суть ясна еще в самом начале.

Наталия Эфендиева, специально для «Фонтанки.ру»