Через 20 лет мы будем говорить «Лев Лурье», как сейчас произносим «Довлатов». Хотя… 19 апреля, когда ему ровно 70 лет, он уже код Петербурга.
На Владимирском проспекте есть дом, при нем — классический петербургский двор. В одной квартире там гостю не нужно снимать обувь в прихожей. И где вы видели такое? В этой манере своего рода дворянство, хотя слуги пальто там не принимают.
Заходя в кабинет, вам так и хочется по-детски спросить: «Вы все эти книжки прочитали?!». Причем наивность подкатывает и когда вас встречают в первый раз, и во все остальные. Потом наплывает Брокгауз и Ефрон, его обрамляют сотни корешков по истории города, выцветшие фотографии, прочее.
ПоделитьсяМожно утонуть в старинном потрепанном кожаном диване. Лучше закурить, чтобы тишина не обняла дремотой. Хотите — вам нальют в какую-нибудь подвернувшуюся рюмку. Неухоженность удивляет секунды. Если хозяин оставил вас одного — удивленно осматриваетесь. Пыль давно не смахивали, а вот этот пиджак накидывают годами. Дервиш. Становится покойно, даже если еще на лестнице вы шагали энергично и нервно.
Давайте ваш вопрос, чтобы начался петербургский текст с обращения к вам: «Старик…». Вовремя проставленное матерное слово, шутка из неоткуда: «Я думаю, выставка художника Митюшкина, неумело подражающего Гогену, позорна. Но идти туда надо обязательно. Его двухметровое полотно «Васильки» — особенно безобразно».
Если бы блестел порядок на столе из благородного сорта, бумаги в стопочку, на обоях висел Репин в раме, а с хозяином можно было договориться о поступлении в вуз или контракте на ремонт культурного наследия, то его агитационные портреты отсвечивали бы поперек Невского на каждых выборах.
Большинство к нему обращаются — Лев Яковлевич. Но если ты с ним на «ты», то не скажешь же — Лев. Вот и получилось — Лёва. Неудобно даже: какой тебе Лурье — Лёва?
Журналистам приходится мучиться с подпечатками к его комментариям. Он основал гимназию, где строго преподают по дореволюционному образцу, и преподает. Значит, учитель. Пишет книги по истории Петрограда, России, советской власти. Значит, историк, но трудно добавить — чего. Он знает, в какой парадной в Поварском переулке написано безобразное слово и где ассирийцы подпольно торгуют паленым коньяком. Значит, краевед. Он давно пишет в различных СМИ, значит — журналист. У него куча программ на телевидении, значит — телеведущий. Его лекциями наполнен Интернет. Получается — просветитель. На Рубинштейна он застолбил довлатовский день «Д».
Но анкета начинается с родителей, с профессорской семьи. Отец — матерый историк Руси, мать — первый кардиолог Ленинграда. Понятно, что шикарная библиотека, по ресторанам не ходили, а вступление в партию признавали только на фронте. Главнее — атмосфера.
Здесь презиралось стукачество. Перед этим страх больше, чем перед тюрьмой. Воспитанный на романе «Овод», со стены глядели портреты Желябова и Перовской — символы стойкости перед охранкой. Но первое даже не это. В его семье выжигалась любая социальная надменность. Если мать видела какой-либо намек на аристократизм по отношению к так называемому простому парню, то Лёва мог получить и пощечину. Грех посильнее антисемитизма. А отец однажды не разговаривал с ним месяц.
Молодость — это и есть бой отца с сыном. Не выпутаешься из-под авторитета — не станешь личностью. И об этом я накануне разговаривал с Лурье. Вчера и вспомнил, как хочу, чтобы мой сын цитировал своего тренера по боксу. А он недавно, при очередной нашей исторической болтовне, парировал: «Так сказал Лурье!». Хорошо не ударил.
То было очень давно: учитель математики в школе, где учился Лурье, а тогда педагоги все были из фронтовиков, увидев, что на последней парте играют в шахматы, расколол доску о голову учеников. На выпускном вечере он напутствовал Лёву: «При твоей амбиции, тебе не хватает амуниции. Трудно будет». И Лурье вырос будто на ринге.
В студенчестве он писал листовки против избрания в Верховный совет Суслова, принимавшего участие в репрессиях. В 1968-м на Менделеевской линии вывел мелом «Брежнев, вон из Праги». К нему приходил домой КГБ, а после друг отца — Дмитрий Лихачев объяснял, мол, в этом ничего такого особенного нет, все сидели, в будущем это сработает уже на тебя.
Когда он поступал на экономический факультет ЛГУ имени Жданова, то декан отцу уступил: «Пусть это будет у меня единственный еврей». Лёву выгнали за очередную листовку, где было изложено об извращении ленинских идей. Отца, занимавшегося Иваном Грозным еще при Сталине, то есть по факту опричниной Сталина, выгнали с работы за то, что он в 70-е годы открыто защищал диссидентов. Историю Лурье учил самостоятельно. Диссертацию не разрешали. После того стабильного запаха параши, сегодняшние новости ФСБ для него забавны. Но и с начала его публичности, с 90-х, никто его не ассоциирует с диссидентским движением.
Диссиденты — другого типа люди: очень хорошие, не очень умные, но за правду удушатся. В них главные механизмы — совесть и смелость. Человек, который все время добивается справедливости, как правило, неприятен. Но диссидентство не требует глубины. Как для бандита — готовность умереть за братву не требует умственных способностей. «Для диссидента я не героичен», — улыбается Лурье.
Ему всегда приятней было с историками, ментами, если хотите. Шпаги звон и звон бокала.
Понятно, что нашей власти милее юнкер с похмелья, чем студент в очках. Лурье же раздражает даже не фрондой, а подтекстом. От его языка послевкусие не сразу, а потом не сплюнешь. Это такая меткость навскидку, как у ковбоя в салуне. Глянет на какого-нибудь губернатора и засветит: «Ему бы на свадьбе в Купчино произносить первый тост: «Жизнь прожить — не поле перейти».
Это не размашистое — «долой режим» (выпьем и лежим). Бритва опаснее топора. Его вовремя короткие высказывания надо бы собрать в книжку, как афоризмы Раневской. Из урока про Павла Первого: «Если бы ваша мама убила вашего папу, навряд ли бы вы выросли нормальным ребенком».
Иногда его не любят, подозревая, что не может ему так легко даваться наука или проза. Значит, он не талантливее их, а есть невидимая подпитка. Это как у наших патриотов: если не нравится, значит Госдеп помогает материально. Он же, понимая, что ревность основана на вытеснении им собеседника из компании, делает вид, мол, я на минуточку. Не волнуйтесь, покурю и уйду.
У него никогда не было ни малейшего желания уехать. А когда побывал в Америке и посмотрел на эмигрантов, то совсем расхотелось. «Когда смотрю на все эти фейсбучные ленты, где оттуда рассказывают в какой ужасной стране мы живем, то понимаю: они это пишут, потому что им очень плохо. К нам это не имеет отношения. Мы даже выиграли, потому что много способных людей освободили нам места. Работать в чеховском смысле надо здесь». Вроде бы государственникам должно нравиться. Очень современно. Одно подозрительно: «А при чем тут Чехов? Надо бы перечитать, но непонятно — какой том».
В его груди бьются правильные марши Ленинграда. Если завтра где-нибудь в троллейбусе он увидит хама, пристающего к даме, то вздохнет, сделает моральный выбор и пробурчит себе: «Ну что — пойду-ка я, получу по морде». А когда одернет, то хулиган вдруг растянется в кошачьей улыбке: «Лев Яковлевич!..».
Я не спросил его — кто следующий Лурье?
Потому как, Лёва, живи сто двадцать лет.
Евгений Вышенков, «Фонтанка.ру»
