«В шпионских романах первый подозреваемый — тот, у кого власть». Что «Мик Джаггер» от социологии рассказал петербуржцам (фото)

Подозрительно: детектив и шпионский роман появились почти одновременно с диагнозом «паранойя» в психиатрии, а также с развитием общественных наук. Настораживает: капитализм теперь черпает выгоду даже там, куда раньше не совался, — в искусстве и культурном наследии. Эти неочевидные обстоятельства петербуржцам помогал осмысливать виднейший французский социолог Люк Болтански по приглашению Европейского университета.

Непосвященным про подобные визиты объясняют: ну это как если бы привезли, к примеру, Мика Джаггера — в том смысле, что давно сияющую и по сей день действующую звезду. В «Википедии» про Болтански: «Повлиял на возникновение раздела политической и моральной социологии». В Европейском университете представляют так: «Один из самых влиятельных социологов конца ХХ — начала XXI века». А его книги — например, «Критика и обоснование справедливости» или «Новый дух капитализма» — «помогают замечать то, что мы иначе не замечаем». То, как еще в начальной школе из ребенка лепят представителя определенного класса. Или почему мы так любим запечатлевать все на фото, которые потом тоннами (теперь гигами) лежат невостребованными.

Болтански родился в 1940 году, он профессор Высшей школы социальных наук в Париже, которая славится как «радикальная кузница изощренного социального теоретического знания».

На фестивале «Ревизия» в Новой Голландии перед лекторием очередь выстроилась аж за полчаса до. Сын еврейских иммигрантов Болтански, оглядев аудиторию, посетовал: «Я вспомнил свою покойную мать и устыдился. Для нее русский был родным, она так хотела научить этому языку меня. А я ленился».

Впрочем, если бы мсье Болтански и говорил по-русски, это бы не облегчило положение тех, кто клюнул на название недавно вышедшей в издательстве ЕУСПб книги «Тайны и заговоры. По следам расследований» (и соответствующую лекцию). Да, там и про Шерлока Холмса, и про комиссара Мегрэ, но профессор не особенно снисходил к аудитории и мог произнести что-то вроде «через постулируемую мной аналитическую структуру…».

Холмс и Мегрэ — не приманка. В том и дело, что они образцово-показательны: их знает каждый. Детектив и шпионский роман появились в конце XIX века, а в первой половине ХХ захватили всю планету. «То есть они играют беспрецедентную роль в репрезентации реальности», — резюмирует профессор.

На заре же ХХ века немецкий психиатр Эмиль Крепелин описал паранойю как самостоятельное психическое заболевание. Один из симптомов — затевать бесконечное расследование, сильно выходя за рамки разумного. Но вообще-то и следователь в детективе порой ведет себя как параноик. В рассказе «Сапфировый крест» Честертона французский сыщик Валантэн прибывает в Англию, чтобы изловить гения воровства Фламбо. Детектив обращает внимание даже на мельчайшие странные события: в ресторане в сахарнице почему-то соль; в лавке зеленщика над орехами табличка «Лучшие мандарины». Скитаясь по Лондону, Валантэн позволяет цепочке этих странностей направлять себя — и это, отмечает Болтански, намек на то, как следует понимать «тайну». Она возникает из события, даже пустякового, но которое выделяется на фоне привычной нормальной реальности. Той самой, кстати, которую государство старательно конструировало для граждан — с ее правилами, иерархиями, законами.

Именно на фоне стабильности преступление вскрывает хрупкость этой системы. «Это вызывает беспрецедентную тревогу. Детективная беллетристика ее драматизирует — и в этом главная причина успеха жанра». Если в фантастической истории вмешивались сверхъестественные силы, то детектив опирается на саму реальность. Если в социальном романе преступление — атрибут преступника (ну и частично общества), то в детективе мы не знаем, кому приписать преступление: кому угодно, хоть рассказчику, как в «Убийстве Роджера Экройда» у Агаты Кристи.

«Детективный роман — очень хороший инструмент, чтобы понять специфическое политическое устройство разных стран», — считает Болтански. Холмс в полиции не служит, может утаивать от государства тайны клиентов, расследует в числе прочего и дела, связанные с политикой. Мегрэ — на службе государства, никаких «политических» дел, встроен в социальную среду.

Шпионская беллетристика в этом отображении социальной тревоги идет еще дальше: нам по-настоящему незнакомы не только персонажи, но и отношения между ними. Такое «наслоение» можно назвать заговором, а тема заговора в основном задает вопросы вроде «кто на самом деле обладает властью?». Госорганы? Тайные общества? Правящий класс?

Всем очевидная реальность, официальная, вдруг оказывается фиктивной — и открывается другая, пугающая, населенная действующими лицами и силами, о которых обыватель не подозревал. Но благодаря массовым жанрам литературы уже может допустить: даже «уважаемые» могут быть преступниками; в шпионских романах подозрение вообще в первую очередь падает на тех, у кого власть.

Прежние книги Болтански выходили на русском с паузой в десятилетия, но недавнюю, Economy of Enrichment, «Экономика обогащения» (которую автор представил на Новой сцене Александринки) ждем в переводе совсем скоро. Обогащение здесь не в том смысле, что кто-то наживается. А в том же, что и «обогащение руды»: в результате некоего процесса ценность объекта растет.

Капитализм нашел где еще можно накапливать прибыль. Из промышленности шагнул в сферу искусства, культуры, наследия — при том что все это считалось стоящим в стороне от капитализма.

Рынок роскоши был всегда, произведения искусства коллекционируют давно, но, утверждает Болтански, никогда лакшери-сфера не составляла такой большой части экономики. Если в 1974 году во Франции было 5 млн 900 тыс. рабочих, то в 2010-м на 40 процентов меньше — производственные места перекочевали в Китай. Зато растет сфера роскоши: от вин и духов до предметов искусства и культурного наследия.

Промышленные зоны сокращаются — зато восстанавливаются старинные деревеньки и городки для элитного туризма, взять хоть Арль в Провансе, которому больше тысячи лет. Между 2000-м и 2011 годами французские лакшери-бренды удвоили экспорт, в 2015-м Францию посетило 85 миллионов туристов: если производство французской компании можно переместить в Китай, то, как уточнил Болтански, «Нотр-Дам сгореть может, а вот переместиться куда-нибудь не может — поэтому надо, чтобы перемещались сами туристы».

Любой объект может стать «обогащенным»: хоть древний, хоть современный — главное, чтобы была история, которая оправдает его высокую ценность. У ваших часов шансы подорожать так себе; у таких же часов с руки Джонни Деппа весьма убедительные. Куртка Виктора Цоя (пример, подсказанный для наших реалий профессором ЕУСПб Олегом Хархординым) будет только «расти в цене». Пуховик такого-то бренда по себестоимости — 20 евро, никто из великих его не носил, но фирма сразу продает его за 2 тысячи евро, и будьте уверены, у фирмы есть история, оправдывающая такую цену. Американский коллекционер купил на аукционе за 1,2 млн долларов стол Centrale. На фото — ну, стол как стол. А какой он должен был быть для кафе в университетском кампусе в 1956 году?

В экономику обогащения втянуты картина, купленная не из любви к искусству, а как вложение (и находящаяся не на стене, а в сейфе); простенькая ручка, которой писал, скажем, Марсель Пруст; комплекс римских сооружений, включенный в список ЮНЕСКО. Теперь в стоимость вложены не только труд, земля и капитал (три привычных экономических фактора), но и история, которую создают и обслуживают дизайнеры, охранники, рекламщики, шеф-повара.

Что экономике обогащения нужно — так это чтобы было больше богатых, дабы было кому это все покупать. Вроде бы тут наши интересы с экономикой обогащения совпадают. Но Люк Болтански от этого всепроникновения капитализма не в восторге: «Я, собственно, всю жизнь был левым».

Александра Шеромова, специально для «Фонтанки.ру»