«Лечу ногами вперед — голова отрывается». Дом Радио выпустил мистерию по стихам и дневникам Марины Цветаевой

Первой премьерой Дома Радио в 2024 году стал кросс-жанровый проект «Вечернее собрание Марины Цветаевой». Сыгранный серией из нескольких спектаклей в середине января, он задействовал все козыри сразу: и необычную музыкальную программу из новых сочинений, и превосходную актерскую игру «александринской» актрисы Янины Лакобы, и таинственный антураж затемненного верхнего фойе Дома Радио, и щемящую достоверность документалистики, и элемент спектакля-променада с перемещением зрителей, и вау-эффект боя посуды.

Нынешний спектакль-посвящение в афише Дома Радио — уже четвертый: перед тем, как обратиться к фигуре Цветаевой, на площадке провели премьеры постановок в честь немецкоязычного румынского поэта Пауля Целана, французского поэта Шарля Бодлера и немецкого композитора Курта Вайля.

Режиссером нового проекта, собравшим воедино музыку композиторов-резидентов Дома Радио и строки Марины Цветаевой из ее стихотворений, писем и дневников, стала Елизавета Мороз, куратор недавно открытого театрального направления Дома Радио «Афеатрон».

Режиссер задала актрисе, чьими устами говорит Цветаева и ее герои, сложнейшую задачу: держать внимание публики одновременно фактически двух «залов» — двух блоков рядов, установленных друг напротив друга и при этом разделенных посредине сценой с музыкантами. И при этом неустанно ломать «четвертую стену», то встречая на лестнице и рассаживая запоздавшую публику (из-за этого в сумерках и дымке благовоний не сразу и понимаешь, что спектакль уже начался: мало ли, просто люди общаются или это просто кто-то из сотрудников?), то присаживаясь на колени к одному из зрителей, то с максимальной достоверностью обращая свои реплики к другому (причем с некомфортным, вызывающим чувство вины текстом, от которого, ощущая себя на месте того, к кому он обращен, чувствуешь себя неуютно).

С этой непростой задачей актриса Александринского театра Янина Лакоба справилась блестяще. То трепетная и нервная, то резкая, то нежная, то по-детски восторженная, своей чистотой вызывающая в памяти Инну Чурикову, на пределе эмоций, она ловко перемещалась по залу, уделяя достаточно внимания публике по обе стороны ансамбля, погружавшего зал в медитативные благозвучные и отстраненные сочинения композиторов Кирилла Архипова, Виктории Харкевич, Алексея Сюмака, Вангелино Курентзиса, Андреаса Мустукиса, Егора Ананко, Алексея Ретинского и Андреаса Камериса.

«В нашем проекте мы исследуем пересечение реального и бессознательного миров ее лирической героини, чья личность двоится, троится, сливается и разобщается, — перед спектаклем объяснила замысел проекта режиссер. — Она попадает на встречу, где её не ждут, где её никто не хочет слушать. Она абсолютный антагонист и акционист по отношению к публике и музыкантам. Лирическая героиня этого действа находится в постоянном поиске точки успокоения в пространстве, где ей нет места в прямом и переносном смысле».

Вместе с героиней Цветаевой зритель проходит сквозь «кутеж с бессонницей», боль и озаряющее самоуничтожение безответной любви, без которой не приходят стихи, но которую никто не понимает (дневники 1919 года: «Есть во мне что-то, что, вопреки всем моим уверениям, всему моему явному уничтожению в другом и вразрез со всем безмерным людским тщеславием, заставляет говорить всех, кого я любила: «Вы не меня любите. Вы любите что-то другое»).

А дальше следует сон, где появляются лев, верблюд и лошадь — и затем переживается собственная смерть («И — дорога на тот свет. Лежу на спине, лечу ногами вперед — голова отрывается. Подо мной города… сначала крупные, подробные (бег спиралью), потом горстки белых камешков. Горы — заливы — несусь неудержимо; с чувством страшной тоски и окончательного прощания. Точное чувство, что лечу вокруг земного шара, и страстно — и безнадежно! — за него держусь, зная, что очередной круг будет — вселенная: та полная пустота, которой так боялась в жизни: на качелях, в лифте, на море, внутри себя»)…

Однако чувств, равно как и отречения от них, все-таки больше, и они всегда прописаны точно и остро — «на разрыв аорты».

«Два года подряд я — мысленно — в душе своей — таскала Вас с собой по всем дорогам, залам, церквам, вагонам, я не расставалась с Вами ни на секунду, считала часы, ждала звонка, лежала, как мертвая, если звонка не было, всё, как все, и все-таки не всё, как все, — писала Цветаева в октябре 1918-го. — Вижу Ваше смуглое лицо над стаканом кофе — в кофейном и табачном дыму — Вы были как бархат, я говорю о голосе — и как сталь — говорю о словах — я любовалась Вами, я Вас очень любила. Одно сравнение — причудливое, но вернейшее: Вы были для меня тем барабанным боем, подымающим на ноги в полночь всех мальчишек города. — Вы первый перестали любить меня. Если бы этого не случилось, я бы до сих пор Вас любила, ибо я люблю всегда до самой последней возможности. Сначала Вы приходили в 4 часа, потом в 5 ч., потом в 6 ч., потом в восьмом, потом совсем перестали. Вы не разлюбили меня (как отрезать). Вы просто перестали любить меня каждую минуту своей жизни, и я сделала то же, послушалась Вас, как всегда. Вы первый забыли, кто я».

Но кульминацией, эмоциональным взрывом, боль от которого не превзойдет ничто далее в структуре спектакля-концерта, становится письмо дочери Цветаевой Али, Ариадны Эфрон, которую мать отдает в приют, — оно было подписано: «От Вашей Замарашки»… И здесь мастерство актрисы Янины Лакобы вышло на какой-то иной, особый уровень, в доли секунды меняя настроение и интонации текста, захватывая этой «пограничностью» эмоций и сознания: когда величайшее горе и высочайшее счастье человек будто бы испытывает одновременно.

«Марина! Когда я вырасту, я куплю Вам много-много шоколаду, конфет и всего сладкого, что есть в мире», когда-то кричала я, когда была маленькая и запирала за Вами дверь, не стыдясь ни гостей, ни прислуги. Вы заколдовываете каждый пенек, каждый дом, каждый камень тротуара, каждого человека. Вашу мать звали Maria. Марина! Мне весело, и я страдаю? Скоро ли Вы постучитесь? Марина! Не пойте. Я плачу, Я умираю. Скорей. Везде боль безумная. Как я жду Вас. Марина! Вы синяя. Вы падаете ко мне с неба… С цветком. Мауа. Дайте мне умереть, дайте мне поцеловать».

Цветаева запрещала называть себя мамой, отсюда — такое странное, болезненное и страшное по сути письмо. Когда в стране началась гражданская война, ее муж Сергей Эфрон отправился на фронт, Марина Ивановна столкнулась с безденежьем — но решать этот вопрос не хотела или не могла, отказываясь и от помощи близких… Отвозя дочерей — Алю и маленькую Иру (младшая там и умрет, в трехлетнем возрасте) — в приют в 1919 году, поэт записала, как это происходило — это есть в ее дневниках.

Сухие строки служебной анкеты Цветаевой звучат в аудиозаписи ближе к концу первой части спектакля, после чего зритель слышит слова героини — «Не смотрите на меня!» — и должен немедленно тихо уйти (в практике musicAeterna встречаются концерты, не подразумевающие аплодисментов).

Но уйти — в соседнюю студию звукозаписи. Там, уже в полутеатрализованной форме, звучит сочинение Теодора Курентзиса на последнее стихотворение Цветаевой — «Все повторяю первый стих...»:

««Я стол накрыл на шестерых»…

Ты одного забыл — седьмого.

Невесело вам вшестером.

На лицах — дождевые струи…

Как мог ты за таким столом

Седьмого позабыть — седьмую…»

Стихотворение богато аллюзиями — на строки Арсения Тарковского («Стол накрыт на шестерых, // Розы да хрусталь, // А среди гостей моих // Горе да печаль») и на строки Анны Ахматовой («И месяц, скучая в облачной мгле, // Бросил в горницу тусклый взор. // Там шесть приборов стоят на столе, // И один только пуст прибор»).

В постановке Дома Радио «седьмая за столом» (где еще шесть женщин в униформе, судя по всему, сотрудниц типографии пронзают музыкальную ткань экстремальным вокалом и ритмично бьют посуду) — есть. Точнее, седьмая — на кафедре, над ними. И это — женщина в черном, не оставляющая сомнений, что это сама смерть.

И здесь, словно постскриптумом, обнаруживается неожиданная рифма: эта элегантная дама в перчатках выше локтя, — словно пришла в Дом Радио из другого спектакля — «Один восемь восемь один» Валерия Фокина в Александринском театре, где смерть также появлялась среди героев. Что ж, пройти было не далеко: только Невский пересечь, в толпе прохожих и не заметят...