«Физики чаще ходят в джинсах и свитере». Директор ФТШ Михаил Иванов о том, почему в школе важно содержание, а не форма одежды

Конкурс в лучшие физмат-школы Петербурга достигает 20–30 человек на место. Всеобщая цифровизация сделала профессии, связанные с информатикой, математикой, физикой, еще более востребованными.

Почему хороших физмат-школ больше, чем гуманитарных, сколько нужно обществу ученых-физиков, можно ли обойтись без школьной формы и почему телефоны не мешают школьникам оставаться исследователями, а ЕГЭ не так уж плох, в интервью «Фонтанке» рассказал Михаил Иванов, директор лицея «Физико-техническая школа» имени Ж.И. Алферова. В ноябре Михаил Георгиевич отмечает 75-летие, из которых почти полжизни связаны с ФТШ.

— Зачем сегодня школьникам углубленное образование — например, физико-математическое? Ведь в конце все равно придется сдавать ЕГЭ. Почему бы всем не учиться по одной программе?

— Школа — это отражение общества, а в обществе всегда образуются какие-то страты, кружки, компании — по интересам, по достатку, по образованию, по месту проживания иногда. Наоборот, все попытки выровнять всех и перемешать равномерно никогда ни к чему хорошему не приводили — об этом написаны все известные антиутопии, где «все равны, но некоторые равнее». В общей толпе всем некомфортно, все с подозрением оглядываются на соседа. Поэтому всем хочется найти такую среду, где ты будешь в своей тарелке. Так же и со специализированными школами. Я не думаю, что много детей в 12–14 лет видят себя математиками или, допустим, биологами до конца жизни. Но есть дети, мотивированные к получению знаний. Поэтому, создавая школу, мы так сформулировали для себя цель: воспитание исследователя. В конце концов, даже не важно, что ты исследуешь, — важен процесс. Если тебе это в кайф, то вот, есть место, где можно этим заниматься. При этом никто не говорит, что будет легко: настоящий ученый — это не тот, кто идет со ступеньки на ступеньку, иногда следующая ступенька не появляется много лет, а иногда и вовсе надо свернуть в другую сторону. В конце концов, иногда надо найти мужество и признать, что ты не смог стать ученым.

Надо сказать, что примерно половина наших учителей — совместители, они профессионалы — историки или лингвисты или программисты или еще кто-то, а в школе преподают немножко для удовольствия. Поэтому, конечно, им хочется работать с детьми, что-то рассказывать, а не успокаивать пол-урока, чтобы они просто вели себя по-человечески.

— Почему именно физмат-направление в школах стало сильным, а гуманитарных раз-два — и обчелся?

— Причина номер один — политическая ситуация в государстве, которая складывалась исторически и существует сейчас. Опасно было с детьми изучать «Тараканище», на этом люди горели, их сажали. На математике — нет. На биологии — горели, а на физике, которая нужна была для создания атомной бомбы, — нет. Государство поглаживало всех, кто мог ему пригодиться. В литературе, истории много трактовок, там какие-то лишние люди, декабристы... мало ли что дети могут подумать или даже решить. Наверное, это главный фактор.

И второй — в принципе, люди точных наук, естественных наук привыкли работать в команде, а лингвисты, филологи — нет. Достаточно было появиться Лотману, как тут же возникали «антилотманы», которые старались его закопать.

Вы спросите, а как же классическая гимназия — 610-я школа? Для того, чтобы она появилась, нужно было совпадение разных факторов, включая временной период — школа открылась в 1989 году, и я думаю, что уже в 1995 году ни Лурье, никто другой такую школу бы не смог открыть.

— А физико-математические школы когда, в принципе, появились?

— Наша школа очень молодая, она начала работать в 1987 году. А вообще, когда в Советском Союзе начали развивать Атомный проект, то выяснилось, что у нас нет ни вычислительной техники, ни людей, которые умеют этим заниматься. И группа академиков совместно с рядом министров оборонной сферы обратились в Совмин с предложением создать несколько центров школьного образования, где будет устроено такое обучение.

Кстати, надо отметить, что сразу после войны, еще в 1949–1950-х годах, были открыты школы со специализацией по иностранным языкам: английский, немецкий, французский — думаю, это как-то тоже было связано с государственными интересами, без военных в любом случае тоже не обошлось.

Вторым поводом создать физмат-школы стала хрущевская реформа образования, которая грянула тогда же, в конце 50-х — начале 60-х. Тогда было объявлено, что нечего тут столько времени на уравнения-сочинения тратить — надо день, а то и два в неделю приобретать рабочую специальность. Тогда не будут дети в университеты целиться, а приобретут правильную специальность и идеологию в рядах рабочего класса. Так соединились два запроса: рабочая профессия «программист» оказалась нужна оборонному щиту нашей родины. В этом смысле я удачно родился: когда я закончил 8-й класс и должен был идти в 9-й, грянула реформа, и я оказался в 239-й школе — в первом ее выпуске физмата. Именно тогда я впервые пришел в физмат-школу, потом волею судеб — не сразу, — но стал учителем физики и основателем Физико-технической школы вместе с Игорем Александровичем Меркуловым и Жоресом Ивановичем Алферовым. Сейчас наш лицей известен как ФТШ и носит имя Жореса Алферова.

— Сколько всего сейчас таких специализированных школ, как ваша?

— Интересно, что говорят чаще всего о физмат-школах, хотя на самом деле почти все они скорее МАТ-физ. Вообще физмат-школ много: в Питере около 15, в Москве штук 50, да и в каждом большом городе 2–3 найдется. Но школ именно ФИЗмат — не больше трех на всю страну. Можно сказать, что у нас школа на 5% больше физическая, чем математическая. Но как это измерить? Вообще, наша склонность к физике — генетическая, ведь все создатели ФТШ — сотрудники ФТИ имени Иоффе. Входим ли мы в первую пятерку физматшкол России? Это зависит от критериев выбора. Могу лишь сказать: мне за эту школу не стыдно. Жорес Алферов обычно говорил прямо: у нас лучшая в мире школа. Ну, он был академик, ему можно… В мире специализированных школ такого профиля — физика-математика — думаю, примерно 700, из них примерно такого же уровня — около 40, из них около 10 — российских.

— Чем ФТШ отличается от других школ, той же 30-й и 239-й, с которыми вас постоянно сравнивают?

— Когда мы придумывали школу — буквально на коленке, то хотели создать ее со всеми плюсами ФМШ, которые мы знали, но без минусов. Главным же минусом мы считали, громко говоря, отсутствие свободы — в решениях, действиях, построениях, взаимоотношениях учителей друг с другом, с учениками, с родителями.

Например, у нас до сих пор нет формы. Почему? Мы считаем, что так лучше. Корни этого стиля, конечно, идут из физической лаборатории. Конечно, и в Физтехе есть люди, которые приходят в лабораторию в пиджаках и галстуках. Но все же чаще они ходят в джинсах и свитере.

Так что главная наша идея была — иметь свободу разумных действий. Проект ФТШ — сейчас это назвали бы стартапом — был задуман в 1983 году. И через 4 года, прежде всего благодаря могучим усилиям академика Жореса Ивановича Алферова, нам удалось начать работу в двух классах. Правильный расчет показал, что нужную степень свободы мы получим, если уйдем из системы Министерства образования, так и вышло — мы напрямую подчинялись только Президиуму Академии наук.

— Время было такое удачное — перестроечное…

— Да, уже началась перестройка, но при этом все еще была советская власть, когда иметь в составе основателей академика было весьма кстати. Потому что в советской манере, как у Оруэлла, было так, что вообще нельзя, но некоторым можно. Так мы строили наше здание, например: проект появился в 1989 году, и когда солидный человек, директор Физико-технического института, академик, что-то заказывал, то делали от души, не экономили и, конечно, не думали, что в итоге это надо будет ремонтировать, сохранять тепло, сколько будет потребляться электричества. Но, тем не менее, здание построили, и мы туда переехали в 1999 году.

Идея была в том, чтобы под одной крышей объединить школу, университет и научные лаборатории. И сейчас наши школьники обязательно проходят практику в реальных лабораториях — Физтеха, Политеха, Академического университета, в компаниях JetBrains, «Биокад», «ГеоСкан». Лучшим ученикам эти компании платят стипендии.

Потом школьники защищают свои проекты, лучшие могут выступить на конференции, в России или за рубежом. Так что метод проектов, который сейчас преподносят как что-то инновационное, был у нас всегда. Еще один пример про школу. Как-то в 1990-х наш географ уехал в экспедицию в Антарктиду и не вернулся к началу учебного года. Мы подумали, поискали, но достойную замену не нашли и решили подождать, когда он вернется, и на год отменили у нас предмет «география». Это было нормальное решение, но представьте, сколько бюрократии было бы, если бы мы захотели сделать «как положено». Недаром одна наша восьмиклассница написала в сочинении: «ФТШ — это просто нормальная школа, какой она должна быть». Школа — всегда отражение того, что происходит в обществе. Его проблем, его закрытости. И нам приходится с этим бороться. Важнейший момент: почти треть наших учителей — наши выпускники, и они понимают наши принципы, нашу идеологию, наши стремления.

— ФТШ была создана при участии Жореса Алферова и в итоге получила его имя. Какова роль нобелевского лауреата в создании и деятельности лицея?
— Он всегда очень интересовался жизнью школы: вникал во все проблемы, бывал у нас на уроках, общался с учениками. Ну а насколько действенной была его помощь, могу привести один пример. Времена бывали разные, иногда финансовая ситуация оказывалась весьма критической. И тогда, естественно, начинались «бодания» между отдельными департаментами Академического университета, частью которого является школа. Однажды на заседании ректората зашел разговор о том, что лицей тратит по сравнению с другими департаментами слишком много денег. И тогда слово взял Жорес Иванович, он сказал: «Я не хочу даже разбираться в представленных цифрах. Я знаю, что в Академическом университете есть две по-настоящему известные миру фигуры: это я и ФТШ. И поэтому лицей будет последним из всех наших подразделений, кому я соглашусь уменьшить финансирование». После этого вопрос был, конечно, закрыт.

— Возвращаясь к профильному образованию... Как вы проводите отбор, чтобы понять, что это именно ваш школьник?

— Отбор — дело сложное, все очень ревностно следят за правилами игры. Мы принимаем в один восьмой класс, и конкурс там — 20–30 человек на место. Проводим олимпиады по математике и физике. К сожалению, при таком конкурсе очень велика вероятность ошибки. Если бы была чисто физическая возможность, то я бы принимал всех на месяц, а тогда уже стало бы понятно, кто «свой», а кто случайно попал. В середине 1990-х мы не без успеха пытались использовать подобную схему, но не выдержали ее громоздкости.

Кроме того, ежегодно мы отбираем 6 детей со всей страны, которые живут в нашем интернате при школе. Это действительно сложный отбор, но дети, которые приходят к нам таким образом, обычно становятся лидерами в своем классе.

— С чем вы связываете такой спрос на физмат-образование?

— Скорее, с общим спросом на технические профессии, среди которых программистский рынок — самый широкий. В те древние времена, когда я заканчивал учиться в школе, нечего и говорить, профессия физика была самая-самая. Сейчас ситуация в мире поменялась — профессиональных исследователей даже в чистой науке требуется все меньше и меньше. Отчасти потому, что техника, компьютеры заменяют рутинные вещи, которые раньше делались руками. Ну и мировые деньги распределяются иначе. Я бы сказал, что сейчас на гребне волны, скорее, биология, ну, может быть, еще биофизика и биохимия… Мы стараемся не отставать, а предвидеть, как и положено ученым. Так что еще с середины 1990-х годов биология стала еще одним профильным предметом в лицее, как и физика, математика, информатика и английский язык. Но, да, мы видим, что в программисты уходит гораздо больше наших выпускников, чем раньше. Я бы сказал, что сейчас считаные люди продолжают заниматься чистой физикой.

— Физмат-школы традиционно меряются олимпиадниками. Вы участвуете в этой гонке?

— Многие наши ученики приходят к нам уже как победители и призеры разных олимпиад и в дальнейшем тоже продолжают в них участвовать. Так как у нас в школе всего 200 учеников, то в абсолютном количестве мы, конечно, уступаем той же 239-й. Но если посмотреть на результаты прошлого года взвешенно, то у нас каждый восьмой — победитель или призер Всероссийской олимпиады, а в 239-й — каждый девятый ученик.

Но вообще мы разделили эти вещи — учебу и олимпиады. Мы создали при школе Городской центр физического образования, где есть кружки разного уровня. Хочешь — занимайся просто физикой дополнительно, хочешь — физическим экспериментом. А есть конкурсные кружки, куда попадают те, кто уже себя как-то проявил. Всего это около 100 человек со всего города, не только из нашей школы, с ними работают, как правило, олимпиадники прошлых лет. Это как в спорте: можно фитнесом заниматься, на коньках кататься или плескаться в бассейне, а есть школы олимпийского резерва. Но это все не отменяет учебы, практики, защиты научного проекта, выступлений на конференциях.

— С чем связан такой ажиотаж вокруг детских олимпиад в принципе?

— Всесоюзные советские олимпиады начались еще до войны, в 1930-х годах. Интересно, что в США еще в 1930-х годах существовала математическая олимпиада города Нью-Йорка, где состязались команды разных школ. Заметьте, взрослых олимпиад по математике ведь нет, поэтому я думаю, что это было стремление выстроить занятие математикой в форме игры. Вообще некий соревновательный элемент есть и у взрослых: например, бозон Хиггса «ловили» три команды, кто первый поймал — получил Нобелевскую премию. C олимпиадами школьников другая ситуация: тут больше спорта, конечно. Хотя уже и тут деньги стали появляться. И чем дальше — тем все круче: сложная система отбора, какие-то проверочные контрольные тренировки, а потом начинаются разборки как в спортивном мире — тренеры воюют между собой... В советское время еще и по национальному признаку беззастенчивая драка была. Игра есть игра, но это игра высокого уровня. Например, есть же чемпионаты мира по киберспорту, даже в Олимпийские игры думают включить. Математику, конечно, в Олимпийские игры не включают, но за математику и Нобелевскую премию не дают, надо сказать.

Вообще, олимпиады стали так популярны, когда за победу даже не на всероссийских олимпиадах, а и в соревнованиях какого-то вуза стали давать 100 баллов. На «Всеросе» вообще приняли решение давать звание призера 45% участников. Фактически это вопрос денег: получил диплом — поступаешь на бюджет. Конечно, это не так много на всю страну по всем предметам, может быть, всего 1 000 человек. Но ведь люди бьются за это, бывает, что жульничают, проталкивают. Это, конечно, плохо — и для детей прежде всего.

— Много стараний, чтобы не сдавать ЕГЭ. Кстати, как вы к нему относитесь?

— Отношение к ЕГЭ у меня не такое плохое, как у многих коллег. Самый большой плюс и то, почему я, скорее, позитивно его оцениваю, — уровень коррупции при поступлении при наличии ЕГЭ стал раз в 10 меньше. Разговоры о том, что теперь есть другая коррупция, наверное, есть. Но раньше были места, куда было практически невозможно поступить. ЕГЭ максимально такие схемы усложнил. И дело не только в иногородних детях, но и питерским ребятам стало гораздо реальнее поступить именно по уровню знаний.

Главный минус ЕГЭ — это то, что очень многие учителя, возможно, большинство, восприняли его как политическое задание и как решение своих учительских проблем. Да и родители многие считают, что хороший учитель — тот, кто начинает готовить к ЕГЭ с 6-го класса. Происходит замена обучения предмету, науке подготовкой к экзамену. А это не одно и то же. Мне кажется, что теоретически решением была бы модернизация формы ЕГЭ, чтобы просто тренинг такой многолетний, направленный на эту сдачу не работал. Многие считают, что надо развести эти два экзамена — выпускной за школу и вступительный. И вступительный, возможно, проводить в форме ЕГЭ.

— 100 баллов по физике можно заработать?

— Можно. Часто, когда олимпиадник пишет ЕГЭ и 100 баллов не получает, — это от большого ума. Он видит в формулировке вопросов глубину, которой там нет. И нужно думать о том, что мог иметь в виду составитель. Плюс нужна некая пунктуальность, спокойствие — умение не дергаться.

— Вы принимаете детей с 8-го класса, а некоторые — с 5-го. Почему?

— Мне кажется, любая физмат-школа высокого уровня со временем вызывает у детей эффект выгорания. И если поступаешь в восьмом, то где-то в 10-м классе у очень многих детей уже появляется это выгорание, отторжение от учебы. Я думаю, что это перебор, и идеально до 8-го класса заниматься в кружках, при этом обучаясь в более спокойной школе, без такого интенсива и большого объема собственно учебы. Хочу заметить, что роль кружка в процессе «приобщения к науке» заметно выросла. Впрочем, поскольку кружков стало много, а само движение приобрело бизнес-оттенок, важно еще и правильно выбрать кружок.

— Но многим кажется, что если не поступил в пятом, то уже поздно. А уж если в 8-м, то все — пиши пропало…

— Это родительские разговоры — что после 8-го уже поздно. В принципе, интересоваться, какие есть кружки, что за преподаватели, каковы судьбы воспитанников, полезно примерно в районе 2-го класса. А вот пытаться ребенка с 5 лет пичкать математикой — опасно. Конечно, бывают дети, которым это интересно и в таком возрасте, но они пробьются независимо от усилий родителей.

Да и вообще в эпоху до создания физмат-школ в математических кружках на весь Питер было может сто детей, а в университеты и институты поступали десятки тысяч, в том числе из других городов.

— Все говорят, что дети сейчас другие, им ничего не интересно, лишь бы в телефоне зависать…

— Когда Гутенберг изобрел книгопечатание, то тоже говорили, что читать напечатанные книги, а не рукописи — страшный грех. Но как-то человечество это прошло. На первые 30 лет жизни ФТШ пришлись две научно-технические революции: сначала компьютерная, когда появился компьютер как инструмент для исследований, затем сетевая, когда появился Интернет. У меня до сих пор сохранился протокол лицейского совещания с вопросом: стоит ли школе заводить Интернет в компьютерном классе или это все баловство, только мешающее заниматься программированием? Это было в 1996 году.

Появление Интернета повлияло глобально на школьное образование, потому что учитель перестал быть главным носителем истины — выяснилось, что гораздо больше истины там, в сети. А еще можно проверить — и окажется, что учитель иногда ошибается! Не надо забывать, что мы живем в переходную эпоху. В России Интернет появился 30 лет назад, лет 20 как он стал доступен для всех. Это почти ноль для истории, это все еще происходит для нас всех — и очень динамично. У Гутенберга, конечно, все было гораздо более плавно. Поэтому сегодня важно понять закономерность этого процесса, не злиться, не переносить на человека всю эту технологическую революцию. Ведь хоть и радуются всему этому люди, но для многих все, что свалилось так сразу, действительно сложно. А дети живут в этом мире — его им сразу выдали в этом виде, и другого у них нет. Но ведь и раньше не все книжки читали круглосуточно.

Беседовала Мария Мокейчева