Поделиться«Фонтанка» публикует новый роман журналиста Антона Мухина. Главы «ЭМАСа» будут выходить по две в день. Читайте вместе с нами о том, как противостоять диктатуре сети.
О чем эта история
ЭМАС — социальная сеть, электромеханический адресный стол, созданный на базе телеграфа и механических компьютеров-табуляторов, появившихся в России во время всеобщей переписи 1897 года. Как и всякая соцсеть, она стремится установить полный контроль над своими абонентами. И лишь отверженные, прячущиеся на старообрядческом Громовском кладбище за Варшавской железной дорогой, подозревают, что абонентский номер — и есть предсказанное число зверя. Но не они одни восстанут против ЭМАСа.
XIII
Вечером следующего дня Гучков зашел в отдельную кабинку ресторана «Медведь», где ему была назначена встреча. Вообще, лидерам думских фракций ходить на такие встречи не полагалось ни из соображений безопасности, ни по статусу, но Гучков, который трижды дрался на дуэли и воевал с англичанами в Трансваале, мог себе позволить пренебрегать предостережениями охраны. Что же до статуса, то он бы и сам не хотел быть замеченным в компании человека, назначившего встречу.
Его старый знакомец инженер Иванов пришел вовремя.
— Я имею сказать вам, Александр Иванович, что ваши слова про кровь на руках просто оскорбительны.
— Вот уж не думал, что судьба Ламкерта вас в хоть какой-то мере беспокоит.
— Это бросает тень не только на Ламкерта, но и на всю систему.
— Что ж поделаешь, когда это — правда.
— Вот именно о правде я и пришел с вами поговорить
Иванов был из банды инженера Сухорукова с острова Голодай — как и прочие его присные, он служил агентом, собирая заказы на незаконное подключение к системе, поскольку сам Сухоруков ни с кем не встречался. Гучков являлся постоянным клиентом Иванова, заказывая чаще всего чтение переписки своих политических врагов, но, что много хуже, иногда и союзников. Более того, однажды он попросил отправить электрограмму от имени Столыпина, что стоило ему 500 рублей, а Ламкерт, когда Сухоруков донес ему об этом, на радостях в одиночку выпил за вечер бутылку пятидесятирублевого коньяка.
Все просьбы Гучкова, как и прочих, тщательно протоколировались, и теперь были ему предъявлены.
— Вынужден сообщить вам, что 10 процентов ваших обращений — пока наименее болезненные для вас — вероятно, будут опубликованы в ближайшее время. Это, конечно, не идет ни в какое сравнение с тем ущербом, который нанесли вы, но мы поступим благородно. Это будет некоторым залогом, подтверждающим серьезность наших намерений. В дальнейшем, если с вашей стороны не будет никаких недружеских действий, ничего нового не появится. Ну и, разумеется, вы должны отозвать свое предложение об обязании ПТА более тесно сотрудничать с полицией.
— Вы поступаете не только бесчестно, но и неосмотрительно, — сказал Гучков, стараясь не выдать своей тревоги.
— Насчет бесчестности не вам судить, а про неосмотрительность — не согласен. Вы же понимаете, что я являюсь не единственным хранителем этих материалов и, если со мной что-то случится, они будут опубликованы все.
Гучков ничего не ответил.
— За сим прощаюсь, — инженер встал. — И, кстати, рекомендую вам проверить число читателей вашего бюллетеня.
Когда он вышел, Гучков досчитал до тридцати и позвал официанта.
— Ушел ли господин, который со мной обедал?
— Так точно, ушли-с.
— А есть ли здесь публичный аппарат ЭМАСа?
— Публичного не держим-с, но для уважаемых гостей можем предоставить услуги собственного.
— Где он?
— Извольте следовать за мной
Гучков вскочил на ноги. Число подписчиков его бюллетеня внезапно уменьшилось ровно на 10 процентов.
XIV
Кладбищенское подземелье давно перестало удовлетворять потребностям быстро растущей армии безномерных, и она переместилась в находящийся неподалеку пакгауз Товарной станции Варшавской железной дороги. Хотя он и был заброшен, стоя с заколоченными окнами, всего саженях в трехстах высилась караульная вышка, и луч её прожектора, обшаривая периметр станции в поисках немецких шпионов, регулярно пересекал тропинку, ведущую к пакгаузу. Но никто ни разу не наведывался проверить, что делается за заколоченными дверьми.
Почему? Если кто-то из его офицеров задавал Хрулёву вопрос о надежности штаб-квартиры, он отвечал, что среди начальников Товарной станции есть сочувствующие их делу лица. Еще более удивительным было то, что они до сих пор избегали внимания полиции. Но и в этом случае ответ Хрулёва, будь ему задан вопрос об этом, был бы подобным.
Пакгауз, длинное одноэтажное кирпичное здание с островерхой крышей, превратился в подобие казармы: был разделен на секции и заставлен сколоченными из досок двухъярусными кроватями. И только в одном его конце оставалось большое пространство, где устраивались собрания. Прямо над ним проходила эстакада воздушной железной дороги, двумя большими кривыми соединявшаяся с линией, протянутой над Обводным каналом. Под ними старухи-кликуши катались по булыжной мостовой, и извозчики били их длинными кнутами, чтобы не задавить. Задавить-то и ладно, но потом же попадешь в участок, а оттуда, если очень не повезет, то и на фронт. И когда ветер был со стороны Измайловского проспекта, то доносил обрывки музыки из патефонов-автоматов, стоящих у подъезда меблированных комнат Третьякова, аккурат на том месте, где взорвал бомбу Егор Сазонов.
Внутри было всё чисто подметено и вымыто, и на печах в каждой комнате уютно кипели чайники.
По вечерам пакгауз набивался людьми — и теми, кто жил здесь постоянно, хотя таких было меньшинство, и имевших собственные квартиры, даже ходящими на службу. Только здесь, не дома и не на улицах города, им было спокойно.
— Издревле люди собирались вместе, в города, и само слово город происходит от ограды, они отгораживались от всего остального, — учил Хрулёв вечерами, когда безномерные сползались к нему на проповедь. — И вот внутри этой ограды люди стали строить рай. Да, а вы не замечали разве, что город — это рай? Здесь жить легко и весело, здесь есть кинематографы и кабаки, водопровод и электричество, трамваи и паровозы, по ночам здесь светло от фонарей. Здесь — жизнь. Но знаете, что оказалось? Что в городе, в этой ограде, очень много людей. Очень тесно. И болезни, от одного к другому, передаются очень быстро. Но болезни можно лечить — и построили больницы. А как вылечить несчастье? Несчастье не лечат в больницах. И чтобы несчастливые люди не отравляли собой общее счастье города, их стали выдворять из него.
Внезапно Хрулёв вскочил, голос его стал яростным.
— Если ты беден, если нет денег на магазины со стеклянными витринами во весь этаж и на квартиру с водопроводом, — вон из города, за Обводный канал, снимай угол, имей в своем распоряжении лишь квадратную сажень пола да плесневелые стены в комнате, которую не протопить сырыми дровами. Нет и на это — иди побирайся, чтобы добрые люди дали тебе пятак на ночлежку, и радуйся кружке кипятка, называемого почему-то чаем. Да смотри из грязного окна на чужой рай!
Он перевел дыхание.
— Но если ты богат, если весь город со всеми его ресторанами, луна-парками и скетинг-рингами — твой, погоди радоваться. Придет, проникнув за городскую ограду, и к тебе несчастье — болезнь ли со смертью, или предательство, или еще что — и вот и тебя изгонит город! Нет, не выгонит из твоей квартиры с коврами на полу, но закроется от тебя. Не для тебя будут больше его яркие витрины, его шумные улицы, свет газоэлектрических трубок его рекламы. Он отделит тебя от себя и отрежет. То, что было родным, станет вдруг чужим, нужное — ненужным. А другого нужного не появится. Окна твоей дорогой квартиры покроет пыль, и сквозь них, точно так же, как сквозь окна ночлежки, ты будешь глядеть на чужой рай.
Но может быть, есть шанс вернуться? Забыть предательство и похоронить мертвых? Есть, но — берегись! Вырвавшись из рабства, не спеши возвращаться!
Как я сказал, люди стремятся в город, чтобы сгрудиться, столпиться, и в толпе забыть свои страхи. Они организуют общество счастливых. Пока еще счастливых — потому что каждый, как придет его время, будет оттуда исторгнут. Но этого городу мало — они еще недостаточно порабощены! Они еще могут хвататься друг за друга. И тогда появляется ЭМАС!
Кажется, ЭМАС создан, чтобы облегчить сношения между людьми, но это обман. Он разъединяет. Каждый прикован к своему аппарату, каждый сидит и ждет электрограмм. Да, электрограммами еще приглашают в гости, но это пока. Зачем ходить в гости, когда всё, что вам могут там рассказать, быстрее напишет лента? Уже отказались от писем, телефонов и газет — скоро откажутся и от последнего способа общения. А знаете, что потом?
Он обвел публику глазами.
— Потом ЭМАС покажет свою власть! Он сам будет решать, кому вы можете писать, а кто может писать вам. А то и вовсе лишит вас этой возможности. И тогда вы всё равно что умрете: мир будет к вам глух, а друзья забудут о вас. Уже сейчас, знакомясь, люди не записывают ни адресов, ни даже фамилий друг друга — только имя и номер. Не будет номера — и всё, не станет человека! Если ЭМАС захочет — он даст вам возможность сообщать свои мысли тысячам и сотням тысяч. Не захочет — и их не прочтет никто! Так политики окажутся в его власти. Остальные же, давно отказавшиеся от газет и привыкшие узнавать новости из бюллетеней, будут узнавать только то, что захочет он.
Хрулёв остановился передохнуть. Безномерные сидели молча — не все понимали его слова, но и тех, кто не понимал, он захватил своим голосом. В тишине послышался шорох — это лежавший свернувшимся, как котенок в тряпках, юродивый Юрочка сел, оперев одну руку об пол, а вторую подняв, как его коллега с картины Сурикова «Боярыня Морозова».
— Это всё от того, что в Царствие Божие не верите! — взвизгнул он. — Зачем вам тут существовать, а? А?
Он стал ползать по полу, тыкая пальцем то в одного безномерного, то в другого, ожидая от них ответа на свой вопрос.
— Когда хотите тут, на земле быть, в царстве князя мира сего, то и ЭМАС вам подавай, и число зверя! А когда бы о жизни вечной думали, то и не нуждались бы ни в чём.
Так же внезапно, как проснулся, он уснул, снова свернувшись по-кошачьи калачиком на тряпках, служивших ему одеждой.
— Счастливы вы, — снова стал говорить Хрулёв, — что несчастны, что вас признали недостойными общества счастливых. Вас вывезли на кладбище, как покойников, от вас избавились! Но тем самым вы спаслись из этого лжерайского Петрограда. Петрограда, который выпивает из людей жизнь, а потом выбрасывает, как паук высосанную муху. И теперь вы в безопасности, среди настоящих друзей. Он ничего не сможет вам сделать!
Вы спаслись сами — так теперь идите и спасайте других. Открывайте им глаза. Рассказывайте, что их счастье — на самом деле несчастье. Идите по улицам и несите правду. Торжествуйте над ними: они выбросили вас, а вы оказались лучше их, вы поняли обман города и избавились от него. Вы лучше настолько, что готовы протянуть руку помощи тем, кто плевал в вас. И когда наша правда захватит город, лжерай рухнет!
Вдохновленные Хрулёвым, а еще больше — осознанием своего превосходства, из изгоев, людей с поломанными судьбами ставшие цельными, со смыслом существования, они каждый день шли по улицам Петрограда. Караулили у покойницких на вокзалах, где женщины в черных платьях встречали своих возвращавшихся с фронта любимых, у публичных аппаратов ЭМАСа, искали в толпе, собиравшейся вокруг каждого юродивого или кликуши, ждали у ночлежных домов и просто вглядывались в лица прохожих, ловя отрешенные взгляды и покрасневшие, заплаканные глаза. У музыкальных автоматов поджидали тех, кто заказывал «На сопках Маньчжурии». Почему именно её — никто не знал, но замечено было, что с такими всегда что-то получается.
Продолжение следует.
