Пьедестал для Ивана и топор для Густава

Памятник Ивану Грозному в Орле все же открыт, а памятная доска Маннергейму отправлена в музей. История XVI и XX веков временно оказалась модной темой. И в случае первого царя России, и в случае главного полководца Финляндии мотивированное общественное меньшинство добилось своего.

Памятников Иоанну IV в России не ставили. Ни при царях, ни при большевиках, ни даже в сталинские годы, когда Грозный почитался больше Петра I. Не то чтобы у первого царя не было шансов воплотиться в металле – знаменитая статуя Антокольского. Но воплотиться и встать на пьедестал на городской площади стало возможным лишь сейчас, когда у скульпторов появились возможности не только лепить в мастерской, но и искать властных заказчиков, способных перенести творение в открытое общественное пространство и узаконить в нём.

За четверть века сочетания творческой свободы со спонсорским самодурством наши города украсились в прямом и закавыченном смысле слова больше, чем за позапрошлое столетие. Дошла очередь и до Ивана Грозного.

Городом, решившим установить памятник Иоанну IV, стал Орел, основанный в годы правления царя. Губернатор области Вадим Потомский поделился с общественностью этой идеей еще летом. Общественности больше всего запомнилась эпическая оговорка о путешествии Грозного с больным сыном из Санкт-Петербурга в Москву. Тогда показалось, что инициатива похоронена под всеобщими смешками. Но к осени смешки забылись, а памятник – водрузился на пьедестал. Открывать его приехали Кургинян, Проханов, Хирург-Залдостанов и, конечно же, в своих речах себе не изменили.

В виртуальном мире хохот сменился беспощадной полемикой с предсказуемым сюжетом. Либеральная общественность цитировала «Историю Государства Российского» Карамзина, а иногда и копировала отрывки из летописей и житий, с описанием наиболее изысканных казней и массовых убийств, вроде разгрома Новгорода. Их оппоненты отвечали по отработанным схемам: царя оклеветали, в современной ему Европе правили более одиозные тираны, Иван казнил лишь две тысячи человек и за каждого поставил в церкви свечку, кто не согласен – масоны, евреи и их наймиты.

Любопытно, что в данном диспуте консолидации в правом лагере не случилось. Можно было услышать, что заказчиками «черной легенды» Грозного-царя явились не только масоны, но и Романовы. Наоборот, либералы вспомнили, что покойный патриарх Алексий в 2001 году достаточно резко осудил предложения канонизировать Грозного и Распутина. Так как установка статуи – не канонизация, официальные представители РПЦ промолчали, зато отставной спикер – Всеволод Чаплин разразился прохановскими восторгами: «Трепещи, «пятая колонна» в пиджаках и рясах! Трепещите те, кто страшится креста и по ком плачет меч».

Реплика Чаплина, пожалуй, наиболее точно объясняет, почему именно в данном вопросе среди либералов произошло относительное единение, а среди их оппонентов – раздрай. В России относительно личности Ивана Грозного сложился консенсус общественности и власти, т.е. потенциальной «пятой колонны в пиджаках и рясах». Это совсем не случайно произошло в первой половине XIX века, когда государство, беспощадно карая заговоры, столь же беспощадно наказывало за ложные доносы (Николай I). С тех пор, за исключением упомянутых сталинских времен, идея обоснованности кары без вины стала маргинальной, а Грозный-царь стал комедийным Иваном Васильевичем, сажающим летунов-рационализаторов на бочку с порохом.

Если говорить о реальном историческом Иоанне IV, то он если и выглядит кровожадным сумасбродом, то не на фоне европейских современников, а, как это ни звучит парадоксально, в контексте русской истории. «Черная легенда» Ивана Грозного – не столько преувеличенные выдумки о его зверствах, сколько выдуманная модель отношений царя со страной: добрый царь правит, лукавые бояре-заговорщики угнетают народ, царь то и дело сносит им головы, на радость народа. В действительности русские цари, за тремя исключениями (Грозный, Петр I, Анна Иоанновна) жили в согласии с элитой, которая в свою очередь управляла и воевала в интересах страны. Потому-то с тех пор, за исключением сталинского периода, восторженное отношение к пыткам, массовым казням и отданным на грабеж городам стало уделом политических маргиналов, представленных Прохановым, Залдостановым и духовно окормляемых Чаплиным.

Однако благодаря принципиальности губернатора Потомского эти товарищи получили пятиминутку славы в Орле. Монумент Иоанну IV напомнил, что если привычные методы взаимодействия государства и власти не сработают, то в запасе опричный вариант: «гости въехали к боярам во дворы, загуляли по боярам топоры».

Иной результат, хотя и с обратным знаком, принесла принципиальность, проявленная в Санкт-Петербурге. Залитая краской, битая топорами доска в честь Маннергейма снята и отправлена в музей, причём, похоже, ей, как экспонату, придется сохранить на себе следы ночных общественных воздействий.

С маршалом вышло иначе, чем с царём. Выражаясь по-старинному, доску Маннергейму повесили «изгоном» – с налёта, неожиданно даже для почитателей финского полководца.

Полемика началась позже, и выяснилось, что административные полномочия установить доску сами по себе аргумент недостаточный. Объяснения, что доска укрепляет дружбу с финским народом, выглядели странно: мемориальный текст финнов не упоминал вообще. Странным выглядело и увековечивание памяти русского офицера: столичные училища и корпуса окончили десятки тысяч дворян и почему такое внимание Маннергейму? А оппоненты указывали, что в декабре 1941 года привезти хлеб в вымирающий Ленинград через финские позиции было столь же невозможно, как и через немецкий фронт.

Но главную роль сыграла не печатная, а ночная полемика – вылазки активистов, использовавших краску и стальные инструменты. Иногда их ловила полиция, иногда – частная охрана, а они не унимались. Как показывает опыт, единственный способ сохранить общественно значимый памятник – круглосуточное дежурство самой общественности. У Густава Карловича не нашлось сторонников, способных или охранять самим, или хотя бы финансово стимулировать охрану. Победила настойчивость.

Истории с Иваном Грозным в Орле и Маннергеймом в Петербурге показали, что даже общественное меньшинство способно добиться своего, если постарается. По крайней мере, в вопросе мемориалов. К более серьезным вопросам – перестройке государства по опричному принципу или, тем более, принятию бюджета, не допускается и большинство.