«Наполеоныч». Книга Игоря Шушарина. Глава 5

Глава первая.

Глава вторая.

Глава третья.

Глава четвертая

Глава пятая. В Сибирь: вперед и с песней

(Златоуст, Челябинск, Екатеринбург, Тюмень)

«Преступник скорее откроет сердце тому, кого привел в его темницу голос любви, а не долг знания. Желаешь узнать свойство природы человеческой – посещай темницы; там увидишь ее на одной из последних крайностей, найдешь такою, какою не покажут тебе ни книги, ни театры.»

Архиепископ Иннокентий (1)

В свой уральско-сибирский вояж Гартевельд отправился из Москвы после 5 апреля. Тем самым счастливо разминувшись с сильнейшим за многовековую историю Белокаменной наводнением, случившимся в Страстную неделю (с 10 по 14 апреля). Тогда уровень воды Москвы-реки местами поднялся до рекордных девяти метров. Были затоплены: весь Болотный остров, большая часть Замоскворечья, Дорогомилово, Лужники... Почему я решил, что путешествие началось не раньше 5-го? Исхожу из сугубо земного: именно в этот день родился Вильгельм Наполеонович, и день рождения, представляется мне, он отметил в кругу семьи и друзей. Напомню, что год назад наш герой обвенчался с эстонкой Анной Педер, коей на тот момент исполнилось двадцать пять (супротив сорока восьми гартевельдовских). К слову, о том, что к тому времени Гартевельд снова сочетался законным браком, в его будущем тексте-отчете о поездке в Сибирь обнаруживается лишь один-единственный пассаж:

«Дорога шла по берегу р. Тесмы, а с другой стороны громоздились отвесные скалы. Возница мой все время ехал по самому краю берега и, когда я ему заметил, что эдак мы можем свалиться в воду, он весьма резонно ответил, что – ”все мы умрем”, но просил меня ”не сумлеваться”. Я же вплоть до города ”сумлевался” и не раз вспоминал свою осиротевшую семью…» (2)

Более на подобного рода сентиментальности, как-то: переживание разлуки с молодой женой, тревога за домочадцев, получение долгожданных писем от родных и т. п., Вильгельм Наполеонович в своей книге отвлекаться не станет. Всё правильно! Как сказано в уже вышедшем к тому времени главном философском труде Ницше: «Мужчина должен воспитываться для войны, а женщина – для отдохновения воина; всё остальное есть глупость». А что есть для Гартевельда поездка в Сибирь, как не своего рода глубинный рейд рейнджера-одиночки, отправившегося раздобыть важнейшие разведсведения?

Итак, путешествие началось после 5 апреля. Но – не позднее 6–7-го. Потому как на второй день Пасхи (согласно тогдашней Пасхалии, 14 апреля) Гартевельд должен был отыграть концерт в Челябинске, а до того – около недели провести в Златоусте. Вот с последнего городка и начнем.

Златоуст

В уральский Златоуст наш герой прибыл поездом Самаро-Златоустовской ж/д, которая к тому времени в магистральной своей части означала участок от станции Батраки, что на правом берегу Волги, до станции Златоуст.

При строительстве этой ветки, ставшей головным участком будущей Транссибирской магистрали, особо отличился писатель Гарин-Михайловский, начинавший свою карьеру как инженер-путеец. Причем с наибольшей силой инженерный талант Николая Георгиевича раскрылся как раз в ходе строительства перегона Уфа – Златоуст, где он реализовал свой вариант прокладки железнодорожного полотна. Учитывая, что помимо многих своих прочих ипостасей Гарин-Михайловский был путешественником, этнографом и фольклористом, думается, что Наполеоныч, как минимум, изучал труды Николая Георгиевича. Нельзя исключить и личного знакомства этих авантюрно-родственных душ. Ну да в любом случае, к началу путешествия нашего героя Гарин-Михайловский полтора года как почил в бозе...

Случайный вагонный попутчик Гартевельда – молодой немецкий коммивояжер, узнав о пункте назначения композитора, презрительно сплюнул и, качая головой, произнес: «Печальная дыра! Дел никаких!» И хотя, как признает потом сам Вильгельм Наполеонович, «я убедился в истине его слов», по неясным причинам он проведет в этом захолустье почти неделю. При том что до более комфортабельного во всех смыслах Челябинска всего 8–9 часов езды. Отсюда вопрос: с чего вдруг? Тем паче, что песен в Златоусте Гартевельд все равно толком не собирает. Да, похоже, их здесь никто особо и не поет.

«Хмурая природа, хмурые лица, хмурая погода и таким же оказался впоследствии и самый город. «Город без улыбки» - как я его потом назвал. И в самом деле. Во время всего моего недельного пребывания в Златоусте я ни в природе, ни в людях не видал привета или улыбки. Суровая природа и суровые люди!» (2)

Жизнь местного населения связана исключительно с заводом.

И жизнь эта, судя по описанию Наполеоныча, не шибко радостная:

«Жителей в нем (в Златоусте – И.Ш.) всего 21,000 человек, из которых 20,000 составляет живой инвентарь при казенном заводе. Завод этот вырабатывает орудий и снарядов в год (смешно сказать) всего на 1 миллион рублей, и уже давно толкуют об упразднении его, ибо кроме убытка он будто бы ничего не дает. Но это было бы равносильно тому, как если бы в Петербурге упразднили бы все присутственные места. «Северная Пальмира» превратилась бы тогда в безжизненное болото, а Златоуст в каменную пустыню…»

По меткому выражению Гартевельда, «быть в Златоусте и не осмотреть казенного завода, то же самое, что быть в Монако и не осмотреть рулетки». Между тем на территорию градообразующего предприятия и единственную, по сути, местную достопримечательность нашего героя не пустили.

«Оказывается, что «посторонним» завод ни в каком случае не показывают и разрешение на осмотр идет чуть ли не из Петербурга. <…> Это тщательное скрывание внутренней жизни завода от посторонних глаз дает основание для различных догадок: или обнаружится слишком много или слишком мало».

Как же так? А где же открытый лист с предписанием «оказывать содействие»?

Странно... Однако ироничный оборот про «много или мало», согласитесь, неплох?

* * *

В Златоусте праздношатающийся Гартевельд заводит некоторые знакомства. В том числе – приобретает друзей, которые устраивают ему трехдневную охоту в окрестностях горы Таганай. И от охоты, и от горы наш герой получает несказанное удовольствие. В общем, на старте путешествия Наполеоныч ведет себя отнюдь не как командировочный, а, скорее, как сбежавший из рутины душного столичного офиса и дорвавшийся до вольной жизни женатик: прогулки, экскурсии, охота. Даже в местную киношку умудрился сходить. Где посмотрел довольно свежую, особенно по уральским меркам, французскую комедию с Андре Дидом «Глупышкин женится». Ну и, разумеется, выпивка. Без нее в России никуда.

«Вечернее солнце освещало вершины гор. Далеко был виден город и его окрестности. Под моими ногами расстилался край, полный неистощимых богатств и вместе с тем такой бедный, и я решил, что единственно, что можно предпринять, - это спуститься вниз и "выпить по маленькой"…»

«Выпить по маленькой». Восхитительная фраза! Именно ею завершил свой невеселый рассказ о местных реалиях новый златоустовский знакомец Гартевельда – главный ветеринарный врач при заводе, поляк по происхождению. И, отталкиваясь от оной фразы, наш Вильгельм Наполеоныч делает весьма остроумное и – увы! – до сей поры не потерявшее актуальности и злободневности наблюдение:

«Давайте лучше выпьем по маленькой. Таким простым и бесхитростным способом в России часто и благополучно решают весьма сложные вопросы. А между тем на Урале заводы один за другим закрываются, рабочие частных заводов (как, например, в Нижнем Тагиле) по месяцам не получают жалованья, население голодает… Но кто-то «выпивает по маленькой» и все улаживается…»

Браво, Наполеоныч! Не в бровь, а в глаз! Prozit!..

И все же несколько песен из Златоуста Гартевельд увезет.

«Легенда о Колдуне». Эту песню, которую Наполеонычу напел у подножия горы Таганай «старый седой рудокоп», Гартевельд включит в свой итоговый сборник «Песни каторги» за порядковым номером 32:

Вблизи Златоуста стоит средь Урала гора Великан.

Стоит веками, и на главе лежит всегда густой туман.

Зима придет, весна придет,

Родится кто, а кто умрет,

Гора же все стоит...

«В шахте молотки стучат». Текста этой песни в итоговом сборнике «Песни каторги» нет. Однако впоследствии она всплывет в гартевельдовской бытовой драме «Бродяги», позднее, после устранения ряда цензурных замечаний, переписанной Наполеонычем в «Беглеца».

В шахте молотки стучат,

Фонари едва горят,

Мина зажигается,

Люди разбегаются.

Тяжко, братцы, вековать в нужде,

Никуда не скрыться от беды.

Все одно, все одно,

Молотками постучать,

Света Божья не видать…

Челябинск

Ориентировочно 11–12 апреля шведский композитор с русскою душою (или все-таки русский композитор со шведскими кровя́ми?) наконец перебирается из «хмурого» Златоуста в Челябинск. В город с совершенно другим настроением!

«Но какая разница между Златоустом и Челябинском! Если я назвал Златоуст - "город без улыбки", то Челябинск можно смело назвать – "город, который смеется". Это, конечно, не добродушный смех Вены, не задорный смех Парижа, это, пожалуй, даже не смех, а скорее какая-то гримаса, но гримаса веселая. Это гримаса хулигана, обделавшего хорошее "дело" и у которого появились деньги…» (2)

Челябинск нашему герою в общем и целом глянулся. Так что снова поневоле задаешься вопросом: зачем ему столько времени потребовалось проторчать в унылом призаводском городишке? Любопытный момент: современный челябинский историк и краевед Владимир Боже в одной из своих газетных публикаций упоминает, что в 1908 году Гартевельд посетил Челябинск дважды. Первый раз – в феврале, когда прибыл в город в качестве заведующего музыкально-художественной частью московского оперного театра Солодовникова и пробыл здесь около недели. Со слов Боже, в статьях об этих гастролях, высоко оцененных местной критикой, Наполеоныч позиционировался как «известный композитор и пианист». Однако в своей книге Гартевельд этот момент не озвучивает и описывает весенний Челябинск так, словно бы он объявился здесь впервые. В целом описанию Челябинска и встреченных в нем ярких типажей Вильгельм Наполеонович отводит полтора десятка страниц текста – это много. Учитывая, что своим главным делом (сбором песен) наш герой здесь, похоже, не занимался вовсе. Ну да, по крайней мере, ему наконец попались на глаза первые ссыльные. Именно в Челябинске состоялось первое, пускай и мимолетное знакомство Гартевельда с потенциальной «целевой аудиторией»:

«Нравы Челябинска много зависят от того, что он является каким-то распределительным пунктом для ссыльных (больше всего уголовных) и что последних в городе собирается до 2,000 человек. Они получают от казны что-то около 15-20 копеек в сутки и до своего отправления дальше могут жить как хотят. <…> В городе стоит батальон войска, есть острог и все прочее. А нравы, между тем, тождественны с далеким западом Америки. Закон кажный носит с собой в кармане в виде «браунинга», так как с наступлением темноты без такого «аргумента» никто на улицу не выходит. Место судьи является здесь чисто синекурою, ибо суд Линча не хуже, чем на родине Брет-Гарда. Только в Челябинске возможен такой случай, который и имел место лет 8 назад, когда 5-6 предприимчивых, вооруженных граждан ворвались в клуб и отняли у игроков все деньги и опустошили клубную кассу. <…> У меня посейчас хранится еще афиша концерта, где напечатано, что "для безопасности публики по возвращении ея домой из концерта, будет выставлена воинская охрана". Каково?!»

Определение «распределительный пункт» подобрано Гартевельдом весьма точно. Так оно в ту пору и было. (К слову, всего полгода спустя в Челябинске будет открыта построенная по последнему слову техники новая тюрьма, обошедшаяся казне в полтора миллиона рублей.) Что же касается наблюдений Наполеоныча в части местных нравов и аргумента-браунинга, они также не являются литературно-гротесковым преувеличением. Причем Челябинск – это еще цветочки. А ягодки – они дальше, в Сибири будут. Например, в Иркутске, где Наполеонычу придется транзитом побывать. И где совсем незадолго до визита Гартевельда случилось преоригинальное криминальное происшествие. Также, как и в случае с Челябинском, связанное с театром:

«Около часа ночи в городском театре закончился спектакль, и толпа зрителей высыпала на улицу. В тот же момент из темного переулка навстречу толпе выскочила пролетка, запряженная двумя лошадьми. Сидевшие в пролетке открыли по театралам стрельбу. Из полицейской хроники следует, что пальба продолжалась с полминуты. Но и этого времени хватило, чтобы люди "в панике кинулись врассыпную, кавалеры сбивали с ног дам, а молодые давили стариков". Через день стрельба повторилась в другом месте города. И опять — пешеходы, пролетка, паника. В полицейском отчете об этом происшествии сообщалось: "При попытке постового городового задержать хулиганов последние оказали сопротивление, но при помощи публики и вечернего обхода были обезоружены и задержаны". Впоследствии выяснилось, что в пролетке находились пьяные приказчики из торгового дома Кукса». (3)

В докладе тогдашнего иркутского полицмейстера, посвященном криминогенной обстановке в столице Восточной Сибири, честно и откровенно указывалось: «Следует отметить, что в Иркутске не проходит дня и ночи, чтобы не было совершено преступления». Но до Восточной Сибири нашему герою еще пилить и пилить. А пока по приезде в Челябинск Наполеоныч нанимает извозчика и на уточнение: «В какой гостинице ему желательно поселиться?», – просит отвезти «где потише и почище». Возница доставляет композитора в невеликий, всего на десять номеров, местный «Метрополь», что на улице Азиатской. И вот там-то… Да уж, и совпадение, и сама история, что и говорить, абсолютно киношные:

«Самым любопытным, для меня лично, в Челябинске осталось с памяти гостиница "Метрополь", где я остановился, и ея хозяин Поляков. Итак, позвольте мне представить вам хозяина гостиницы г-на Полякова, бывшаго московского шулера, высланного сюда за мошенничество. Было время – увы — когда я отдал дань зеленому полю. И вот, в лице Полякова, я узнал того господина, котораго как-то "под утро" сильно били в одном из московских игорных притонов, т.-е. клубов. Я его сейчас же вспомнил.

Он пришел ко мне в комнату и поведал, что его дела здесь, в Челябинске, идут недурно и, что он имеет еще «порядочный заработок со стороны» (что это был за "заработок", я узнал только в 1909 году, после того как его арестовали в Новониколаевске). Он оказался в то время не только содержателем гостиницы, но также и организатором шайки грабителей, грабившей и убивавшей прохожих на большой дороге. Следствие также выяснило, что он своих постояльцев в гостинице не раз усыплял каким-то дурманом и затем грабил. Я как-то уцелел. Никогда не знаешь, где найдешь и где потеряешь! Благодаря почтенному Полякову, я в Челябинске узнал массу тайн «московских клубов» и помню до сих пор два его афоризма: 1. За каждым столом в клубе, где играют в азартную игру, сидят 2-3 человека "игроков" - остальные бараны. 2. Счастье бывает только в коммерческих играх. В азартной игре все зависит от «умения». Недурно!..

В челябинском клубе он играл всего только один раз, но при этом показал такой "фейерверк", что его туда больше не пустили. Да и мне он показал несколько изумительных по ловкости карточных "трюков". Одним словом, он перед виселицей мог бы, как Нерон, воскликнуть: "Какой артист погибает!"»

Криминальные подробности сибирского периода жизни г-на Полякова Вильгельм Наполеонович узнает лишь год спустя.

Из газеты «Русское слово», 26 августа 1909 года: «26 августа 1909 года газета "Русское слово" напишет: "ЕКАТЕРИНБУРГ, 25, VIII. В Новониколаевске арестован некий Поляков, организатор и участник крупных грабежей, проживавший по пяти подложным паспортам. В последнее время Поляков содержал в Челябинске меблированные комнаты "Метрополь", где, совместно с своей сожительницей, с помощью одурманивающих веществ обирал гостей"».

Но пока светлый день Пасхи 14 апреля 1908 года наш герой начнет с того, что разговеется с хозяином гостиницы, его супругой, племянницей и гостями шулера–душегуба – двумя священниками и местным приставом. На следующий день Гартевельд, «уступая просьбам челябинских друзей», отыграет в местном Народном доме сольный фортепианный концерт. Или… не отыграет? Вполне могло статься, что после дня обильного разговения и разгуляева челябинский похмельный народец и в самом деле предпочел остаться «лечиться» дома, а не тащиться, причем за свои кровные, на фортепианный концерт заезжего иностранишки. Грубо говоря: предпочел Григу… брагу? Строю подобное предположение не на пустом месте и предоставляю слово вышепомянутому челябинскому краеведу:

«Еще в начале прошлого века челябинцы не очень-то любили тратить много денег на культурный досуг. Знаменитый трагик Рафаил Адельгейм, например, выступал при полупустом зале, а Вильгельм Гартевельд, собиратель и пропагандист каторжного фольклора (предтеча нынешнего шансона), и вовсе вынужден был отменить концерт из-за того, что было продано слишком мало билетов». (4)

Владимир Боже приводит точную дату отмененного концерта Гартевельда – 13 мая 1909 года. Причем выступать Вильгельм Наполеонович планировал не соло, а со своими хорошими знакомыми – оперной певицей Натальей Южиной-Ермоленко и ее супругом певцом Давидом Южиным. Но концертанты, как сказано выше, отменили выступление из-за плохих сборов, и тем досаднее Наполеонычу было впоследствии читать восторженные газетные рецензии о челябинском концерте Анастасии Вяльцевой, на котором «публика бесновалась», певица «много бисировала», а общий сбор составил полторы тысячи рублей (огромная по местным меркам сумма). Как мы помним, у Гартевельда с Анастасией Дмитриевной – особые счеты. Ну да то дела прошлые. Посему вернемся в апрель 1908 года. Не так уж важно – состоялся ли концерт Гартевельда в челябинском Народном доме. На мой взгляд, гораздо интереснее прочесть о еще одной, весьма занятной и снова с криминальным душком челябинской встрече Вильгельма Наполеоновича, которая случилась в гостинице г-на Полякова в один из дней пёстрой недели:

«Господин Альфред из Варшавы с чувством пожал мне руку и произнес:

— Если пан позволит, то я могу сказать вам хорошее слово.

— А в чем дело? — спросил я.

— Позвольте зайти в ваш апартамент, — сказал "Альфред из Варшавы", — складнее можно разговор держать.

Я согласился. Мы вошли ко мне, и я спросил Альфреда, в чем будет состоять его "хорошее слово" по отношению ко мне.

— Видите ли, — начал он, — я с малого детства имею страсть делать хорошим людям добро. В Варшаве меня не поняли и сослали сюда. Вы, пан, хотите, как я узнал, на Пасху дать здесь "игральный" концерт, а между тем, у вас здесь конкуренция.

— Какая же такая конкуренция? — спросил я.

— Да разве пан не знает, что против Народного дома строят цирк, который будет иметь представление на Пасху?

— Да я видел, — ответил я, — что там строят какой-то временный, деревянный цирк; но какая же это "конкуренция" и при чем же здесь вы? — удивился я.

— А вот, видите ли, пан, — сказал Альфред, — я могу сделать так, что никакой конкуренции вам не будет. Я, — сказал он шепотом, — по специальности поджигатель. За какие-нибудь 50 рублей цирк будет гореть как свечка. Работа будет чистая, без обмана. Вы слышали, на прошлой неделе в Миассах мельница горела? А вы думаете, чья это работа? Конечно, моя! Я работаю здесь для многих фабрик и заводов, и все довольны мной.

Я сердечно поблагодарил господина Альфреда за его доброту ко мне и высказал сожаление, что мне придется отказаться от его услуг, прибавив, что следовало бы его познакомить также с очень милым человеком – с местным исправником. Он встал и уходя сказал:

— Эх, пан, я к вам всей душой, а вы такие нехорошия слова говорите!» (2)

Между прочим, российское уголовное право в дореволюционных своих актах выделяло поджог как самостоятельный состав преступления, относя его к разряду тяжких. Так что шутки шутками, но господин Альфред, желая приподняться на пятьдесят рублей, рисковал очень серьезно. И дело здесь не только в реальности срока. Помните слова Гартевельда о том, что «суд Линча» на Урале не хуже, «чем на родине Брет-Гарда»? Именно так оно и было. Имели место реальные случаи, когда захваченного на месте поджога злоумышленника толпа, верша самосуд, бросала в огонь. Живьем. И, кстати сказать, пребывая в Челябинске, Вильгельм Наполеонович оказался невольным свидетелем схожей народной расправы:

«Как-то на Страстной неделе я сидел у милейшего человека Челябинска – земского начальника г. Зеленского и пил чай. Вдруг с улицы послышались крики, и мы увидели грязного и оборванного человека, старающегося убежать от своих преследователей. Оказалось, что человек этот вытянул у кого-то в казначействе из кармана три рубля. Перед домом г-на Зеленского его настигла толпа и, несмотря на наше старание защитить его, через 5 минут перед нами лежал окровавленный труп.»

Екатеринбург

16 апреля Вильгельм Наполеоныч покидает Челябинск и железной дорогой отправляется в Екатеринбург. Поскольку воспоминание о пребывании в уральской столице уместилось у Гартевельда всего в один абзац, процитирую его целиком:

«В Екатеринбурге я с огромным удовольствием провел 4 дня. Не даром этот город зовется "Столицею Урала". Превосходная гостиница, интересный музей, прекрасный театр, чистота и удобства – все говорит о высокой культуре города. Если сравнивать Златоуст с жалкой нищей, Челябинск – с хулиганом, а Тюмень – со старой торговкой, то Екатеринбург приходится сравнить с гордой, нарядной красавицей».

К слову, очень схожие эмоции от столицы Урала испытал и русский писатель Николай Телешов, гостивший в Екатеринбурге десятью годами ранее:

«По внешности Екатеринбург – лучший из всех уральских городов. Его чистота и красивые здания, обилие общественных учреждений, богатые магазины и сады – все производит на путника отрадное впечатление. Население здесь необыкновенно разнообразное по нации, по состоянию и по религии; кроме собора и православных храмов, здесь есть единоверские церкви, роскошные и богатые, есть немецкая церковь, польский костел, еврейский молитвенный дом и в недалеком будущем построится мечеть». (6)

Что ж, сказано и красиво, и образно. Вот только этой самой «гордой, нарядной красавице» Гартевельд отчего-то уделил всего несколько дней и далее поспешил изменить ей со «старой торговкой» Тюменью. И где, спрашивается, логика? В захолустном Златоусте проторчал почти неделю, в Челябинске – чуть меньше, а в весьма фешенебельном, по местным меркам, Екатеринбурге – всего четыре дня. О-ох, что-то мутит наш Наполеоныч!

Тюмень

В Тюмени Гартевельд объявиться в начале 20-х чисел апреля и позднее оставит об этом городе – мало того, что столь же, как в случае с Екатеринбургом, краткую, так еще и весьма нелицеприятную запись:

«Город решительно ничем не отличается. Единственная его достопримечательность, пожалуй, это купец Текутев, прославленный своим богатством, невероятною скупостью и легендарным самодурством. Во время моего пребывания его не показывали, о чем очень сожалею. Политических ссыльных – масса. Их показывают везде». (2)

На этом описание Тюмени у Наполеоныча практически и заканчивается. Разве что далее встречаем справку о местном транспортном сообщении:

«Тюмень стоит в тупике. Здесь кончается железная дорога, и больше "податься некуда". Сообщение зимой с Тобольском поддерживается только на лошадях. Летом же ходят пароходы Сибирского Пароходного Общества. Они совершают огромные рейсы по Туре, Тоболу, Иртышу, Оби и т.д. вплоть до Семипалатинска (через Омск). Весь рейс они делают в 20 суток».(7)

Что и говорить – для описания Тюмени маловато, учитывая, что город имеет довольно богатую историю, будучи основанным еще в 1586 году московскими воеводами Иваном Мясным и Василием Сукиным на месте крепости Чинга-Тура. А уж за историю тюремно-каторжную и говорить не приходится...

* * *

Уже в XVII веке в Тюмени существовала пересыльная тюрьма, через которую прогоняли, по сути, весь народец, высылаемый на каторгу в Сибирь. В 1783–1786 гг. по указу Екатерины II в городе был организован тюремный острог для отбывания наказания уголовных преступников, а также для временного содержания пересыльных арестантов. Через этот острог прошли Достоевский, Чернышевский, Короленко и другие представители «творческой интеллигенции». В середине XIX века острог переименовали в Тюремный замок, а затем он получил название Центральной тюменской пересыльной тюрьмы. С проведением Сибирской железной дороги тюрьма утратила статус пересыльной и сделалась уездной. И была, похоже, так себе. Да что там — дрянь тюрьма!

Из газеты «Русское слово», 24 декабря 1910 года: «Тюрьма переполнена... Спят на полу... Пища очень плохая... Врач посещает тюрьму редко...»

Так как описание Тюмени у нашего героя отсутствует, предлагаю взглянуть на нее глазами Ивана Белоконского. Хотя он побывал здесь за двадцать с лишком до Гартевельда лет, думается, с того времени принципиальных изменений не случилось.

«Как и всякий русский город, Тюмень начинается самым необходимым для порядка зданием – белой каменной тюрьмой, окруженной каменною же высокой стеной; тюрьма находится влево от дороги; направо – длинный, грязный, старый этап. Партии, останавливаясь в этой тюрьме, ждут дальнейшей отправки, которая бывает раз в неделю; отправляют арестантов отсюда опять на барже до Томска. Тюмень расположена на неровной местности холмистой, благодаря чему и улицы тоже неровные, за исключением двух-трех в центре города. Достопримечательностей не имеется, если не считать бывших татарских укреплений, от которых остались лишь чуть заметные развалины, носящие в одном месте название "Царев город". С административной точки зрения Тюмень особенной роли не играет, обладая лишь правом распределения ссыльного элемента по городам и весям Сибири. Для чего в городе имеется "приказ о ссыльных", куда сообщают сведения буквально о каждом ссыльном, назначен ли он в Восточную или Западную Сибирь, - все равно…» (8)

Казалось бы – вот оно, раздолье для научно-исследовательской деятельности Гартевельда? Опять же «ссыльных показывают везде»? Тем не менее о тюменской песенной этнографии – молчок. Тому же г-ну Текутьеву – и то сыскалось упоминание. А вот местной тюрьме – ни словечка.

* * *

А вот, право, не знаю: с чего вдруг милейший Вильгельм Наполеонович так взъелся на почтеннейшего Андрея Ивановича Текутьева? На человека, который за два года до визита Гартевельда за свою благотворительную деятельность был удостоен звания «Почетный гражданин города Тюмени». Причем сам Николай Второй своим указом подтвердил это высокое звание и «благословил» выставить портрет Текутьева в зале Думских собраний Тюмени.

Перечислю лишь малую толику благодеяний Андрея Ивановича:

– в 1892 году на свои средства построил каменный театр и содержал его до конца жизни;

– в 1899 году отдал верхний этаж своего дома на углу улиц Водопроводной и Хохрякова для размещения трех народных училищ;

– в 1904 году построил двухэтажную каменную больницу на 128 мест;

– в 1906 году на свои деньги приобрёл для города рентгеновский аппарат;

– в 1913 году пожертвовал 1000 рублей на строительство тюремной школы и т.д.

Так что обвинения Гартевельда в части скупости тюменского магната, мягко говоря, беспочвенны. Что же касается самодурства… Ну, если очень условно, то к таковому можно отнести, например, увлечение Текутьева карточной игрой с использованием… оригинальной колоды карт. Об этом эпизоде из жизни Андрея Ивановича я прочел в современном журнале «POKER GAMES»:

«Предприимчивое сибирское купечество очень любило поиграть в такие игры, как дурак, Сидор и Акулина, раскинуть пасьянс. Помимо интереса, т.е. денежного выигрыша, некоторые из них использовали карты для психологической разгрузки. Особенно преуспел в этом известный городской меценат, купец первой гильдии Андрей Иванович Текутьев. Сто лет назад он заказал в Иркутске дюжину колод игральных карт с фотопортретами купцов из Екатеринбурга, Перми, Семипалатинска и даже Харбина. Каждый из реальных конкурентов именитого купца изображался на картах в качестве короля или валета той или иной масти. На "дамских" картах фигурировали либо жёны текутьевских обидчиков, либо купчихи, сами по себе порядком насолившие Андрею Ивановичу. Интересно, что джокером во всех колодах являлся сам Текутьев. Заказчик работой остался доволен и уплатил мастерам 183 рубля 37 копеек. Получив заказ на руки, Текутьев частенько резался в карты, предпочитая дурака или мушку. Он испытывал жуткое удовольствие, побивая картами именных королей, дам и валетов. Особо занимала его игра в душу. Он вытягивал её из своих конкурентов с помощью обычных тузов или самоличного джокера. Картёжные занятия купца не ускользнули от внимания полиции. Знал о них и начальник Тобольского губернского жандармского управления полковник Вельц. Он ничего предосудительного в купеческой забаве не нашёл и приказал тюменскому жандармскому унтер-офицеру Алексею Прелину "впредь рапортами на сей счёт не беспокоить"…»

И чего? По мне, так подобного рода человеческая слабость еще не повод, чтобы ополчиться на чудаковатого магната-мецената... Ну да бог с ним, с Текутьевым. Вернемся к нашему герою и обратимся к фразе, которой он завершает свой рассказ о пребывании в Тюмени:

«В Тюмени я, по личным делам, прожил довольно долго. И не раз посетив этапы ссыльных, я только 29 июня сел на пароход «Казанец», с которым и уехал в Тобольск».

Вот те раз! Выясняется, что посвятивший Тюмени всего два абзаца, не раз посетивший этапы ссыльных, однако не поместивший в свой итоговой сборник ни одной песни с пометкой «тюменская», Гартевельд, тем не менее, провел в этом городке целых два месяца. Что же за такие личные дела нарисовались у нашего героя в городе, «решительно ничем не отличающемся»?

Сольные фортепианные выступления отметаем сразу. Ну, один раз, ну пару-тройку – еще куда ни шло. Но! Не два же месяца кряду потчевать местную, пускай даже и неискушенную публику своим исполнительским мастерством? Быть может, здесь, на месте, ему подвернулась какая-то выгодная халтура? Но какая? К слову, театр в Тюмени имелся – он был основан еще в 1858 году, а с начала 1890-х его попечителем сделался тот самый Текутьев, которого нашему Наполеонычу «не показывали» и о котором он столь нелестно отзывается. Может, организовывал мастер-классы или давал экспресс-уроки игры на фортепиано дочери местного толстосума? Ну, как вариант.

А может… т-сс!... женщина? Некое, как тогда выражались, приключение на романтической подкладке? Из разряда тех, о которых не пристало распространяться публично? Что ж… как одна из версий – вполне себе. И что с того, что в Москве осталась молодая супруга? Наш Наполеоныч, судя по всему, тот еще ходок.

Но вот что интересно: предисловие к своему песенному сборнику Гартевельд начнет следующими словами: «Песни, собранные здесь, являются результатом моего путешествия по Сибири летом 1908 года, куда я ездил с целью записать песни каторжан, бродяг и инородцев Сибири». Обращаю внимание на слово «летом». Но ведь в свое путешествие Наполеоныч, как мы выяснили, выдвинулся еще в первых числах апреля? Получается, период «апрель–май» – он как бы не в счет? Быть может, эти поездки, чередующиеся как короткими, так и сверхдлительными остановками, не более чем присказка к сказке, которая начнет складываться у Гартевельда лишь по прибытии в Тобольск? Но тогда вопрос: зачем ему потребовалось выезжать из Москвы загодя? Причем на целых три месяца? «Ты куда, Одиссей? От жены, от детей?» Лично у меня нет ответа. Разве что выдвину еще одну версию: могло так статься, что из Москвы Гартевельд выехал, еще не имея на руках полного комплекта сопроводительных документов. Тех самых, что должны были обеспечить беспрепятственный проход в «труднодоступные места». Возможно, предполагалось, что бумаги нагонят его в пути. А именно – в Тюмени. Но в силу бюрократических проволочек на их получение, равно как на последующие согласования и утрясания, у Гартевельда и ушли два тюменских месяца? (9) Возможно, как раз по этой причине (отсутствие надлежащим образом выправленных бумаг) нашего героя и не допустили на территорию «режимного объекта» в Златоусте?

В принципе, данная версия не противоречит всем вышеприведенным. В том смысле, что за время вынужденного творческого простоя Вильгельм Наполеоныч вполне мог скрашивать деньки и халтурами, и флиртами. В конце концов, как мудро заметил пьяный батюшка в «Неуловимых мстителях»: «Все мы немощны – ибо человеце суть». Но еще больше запутывает ситуацию гартевельдовское высказывание о подготовке к сибирскому вояжу, с которого мы начали повествование. Напомню:

«Идея собирания сибирских песен бродяг и каторжников пришла мне на ум в 1905 году в Москве, куда в то время попали две такие песни, поразившие меня. И вот я воспользовался своей поездкой по Сибири, чтобы познакомиться более подробно с этой оригинальной своеобразной песней и получить эти мотивы, так сказать, из первых рук, непосредственно от их создателей».

Здесь ключевые слова – «воспользовался своей поездкой». И вот что сие значит? Означает ли оное высказывание, что изначально Гартевельд собирался в Сибирь по неким своим делам, которые и были для него основным блюдом? К коему этнографо-песенная нагрузка прицепилась сугубо в качестве гарнира? Впрочем, повторюсь: всё вышеизложенное-тюменское – исключительно из области догадок и фантазий. А вот факты…

* * *

А факты таковы, что лишь 29 июня 1908 года Вильгельм Наполеоныч погрузился на пароход и отправился в Тобольск.

«Пароход "Казанец" было судно старое и неважное. Но по другим сибирским рекам встречаются еще худшие пароходы. Кормят сносно и не дорого. Путь из Тюмени идет сначала по Туре (чрезвычайно маловодной), потом пароход входит в Тобол и только близ самого Тобольска прорезывает волны широкого и глубокого Иртыша. Публика на пароходе была довольно невзрачная. В 1-м классе ехало, кроме меня, человек 5-6. Большинство палубных пассажиров состояло из сибирских крестьян или, как их здесь насмешливо зовут – чалдонов…»

Походя отметив, что наш герой, ни в чем себе не отказывая, путешествует первым классом, снова обратимся к тексту неоднократно помянутого на этих страницах Джорджа Кеннана. В книге американца также встречается схожий транспортно-географический абзац. Он же – своего рода размышления витязя, стоящего на тюменском распутье у придорожного камня-указателя:

«У путешественника, желающего отправиться из Тюмени в Восточную Сибирь, есть возможность выбрать один из трех маршрутов, значительно отличающихся один от другого; первым, который можно назвать северным, или речным, следуют пароходом вниз по Иртышу и вверх по Оби до Томска; второй, так называемый средний, или зимний, идет по Большому Сибирскому почтовому тракту через Омск, Каинск и Колывань; и третий, южный, или степной, проходит через Омск, Павлодар, Семипалатинск и Барнаул… Каждый из маршрутов имеет некоторые преимущества перед другими. Так, средний маршрут является самым коротким, но также самым известным и чаще употребляемым. Северный же маршрут менее известен и им удобнее и выгоднее пользоваться летом; но он ведет по скучным, малозаселенным северным районам».

Кеннан и его спутник выберут «туристический маршрут № 3». А вот наш Вильгельм Наполеонович предпочтет вроде бы более скучный летний, вариант № 1. И не прогадает: Тобольск в части каторжного фольклора оказался весьма урожайным местом.

Примечания

(1) Первый православный епископ Камчатки, Якутии, Приамурья и Северной Америки. Сподвижник генерал-губернатора Восточной Сибири графа Н. Н. Муравьёва-Амурского в освоении Дальнего Востока.

(2) В. Гартевельд, «Каторга и бродяги Сибири», М., «Дело», 1913

(3) Александр Наумов, «Большие гонки: из Нью-Йорка в Париж с остановкой в Иркутске» // «СМ номер один», 10.03.2016.

(4) В.Е. Боже, Е.В. Боже, «Знаменитости в Челябинске. Говорят, что здесь бывали…», Челябинск, 2014

(5) «Пёстрая неделя» - неделя перед Масленицей. Отличается от предшествующей ей недели постом в среду и пятницу.

(6) Н. Д. Телешов. «За Урал. Из скитаний по Западной Сибири», М., 1897

(7) Во время сибирского путешествия американца Дж. Кеннана ж/д ветка «Екатеринбург – Тюмень» еще только строилась, так что путь, который Наполеоныч проделал в комфортном вагоне, американцу с другом-художником пришлось преодолевать в тарантасе.

(8) И. П. Белоконский, «По тюрьмам и этапам», Орёл, 1887

(9) К вопросу о бюрократии сибирского разлива. Про нее весьма емко и остроумно высказался в своей книге Иван Белоконский: «Что касается сибирской бюрократии, то качества ея слишком общеизвестны, чтобы много говорить о ней. Скажем только, что в Сибири и доселе еще в административной сфере царствуют гоголевские типы, преимущественно Сквозники-Дмухановские, носящие только иныя фамилии».

(10) Расстояние по воде между Тюменью и Тобольском – около 440 километров. На 156-м километре по пути следования от Тюмени находится пристань села Покровское – место, где родился «великий старец» Распутин. Григорий Ефимович, регулярно наведываясь на родину, добирался туда именно на таком вот пароходике. И именно на палубе такого вот пароходика однажды пересеклись пути-дорожки Распутина и Гартевельда.