В МДТ — первый с 24 февраля российский спектакль о войне

Молодая актерская команда спектакля Яны Туминой «Будь здоров, школяр» по автобиографической повести Булата Окуджавы о четырех месяцах в минометном дивизионе в районе Моздока в 1942-м не разыгрывает историю о войне — артисты примеряют ее на себя, как шинель с дедова плеча, пробуют на вкус, на звук, на ощупь, пытаются пройти как шаолиньский коридор смерти.

«Джазисты уходили в ополченье…»

Сцена разобрана, действие происходит в трюме. Вместо рампы театральной — рампа для скейтборда с реальными скейтбордистами. На заднике в глубине — граффити (кстати, прививку этого рода стрит-арта МДТ осуществил Никита Касьяненко, соавтор золотомасочного спектакля-променада 4elovekvmaske, в процессе которого публике приходится исследовать промзоны и штурмовать гаражи). Военные стихи Окуджавы положены на рэп и звучат яростно и оглушительно, как у Маяковского. Режиссер Яна Тумина удивительным образом умудрилась пройти «по минному полю» без художественных потерь, обойдя такие, как кажется, неминуемые в наше время и в связи с этой темой мелодраму, патетику и конъюнктуру.

У режиссера Туминой есть удивительное свойство находить точные театральные метафоры вполне конкретным деталям литературного текста (Яна выступила тут еще и как автор сценической композиции, и как сценограф). Например, мгновенно становится понятно, почему ей понадобилось разрушить сцену и спуститься вместе с артистами в трюм: андеграунд — не только символ среды обитания тинейджеров, которые комфортнее чувствуют себя подальше от посторонних наблюдателей, не только военный блиндаж, — это еще и образ более широкий, даже философский.

Герой — alter ego автора, тот самый школяр из повести Окуджавы, — все время мечтает увидеть передовую, наступление, войну как нечто цельное, панорамное, но видит только её краешек, глядя из «ложбинки», в которой окопались минометчики. В самом начале спектакля вся молодая орава взбегает из «подполья» вверх, к первому ряду (в этот раз зал выстроен амфитеатром, как это было на спектаклях «Пьеса без названия», «Молли Суини» и других), и каждый, глядя куда-то поверх голов зрителей, произносит: «Война». Будто пробуя на вкус это странное, жуткое и притягательное одновременно слово. Зал непроизвольно напрягается на это «запрещенное» нынче слово — как же быстро вырабатываются в нас условные рефлексы, если речь идет о страхе боли или потере свободы, но вскоре выдыхает, соображая, что, хоть нас и сбили с толку сегодняшние мальчики с их скейтбордами, рэпом и баллончиками краски, речь все же про ту войну, которая называлась именно так и никак иначе. Идеальную для нас войну: справедливую, отечественную, героическую. И потому слово это манит юных персонажей больше, чем пугает: свободой от надоевшей школы, взрослой жизнью без родительской опеки, вероятным геройством, а главное — возможностью увидеть большой мир. «Не будет десятого! Клянусь погибнуть за Родину!» — кричат мальчишки.

Эта эйфория — правильная эмоция, от которой отталкивается сегодняшняя «бродилка» по войне в редком театральном жанре саунд-драмы, в котором роль композитора и музыкального руководителя Анатолия Гонье тут почти так же важна, как роль режиссера.

«Вы шумите как школяры. А там этого нельзя. Там нужна суровость», — бросает мальчишкам красивая девочка Женя — Дарья Ленда, первая любовь героя. И начинается тихая история о войне — разительно тихая по сравнению с началом в стиле техно-party, точно всех разом контузило. Краски тоже исчезают — остается только два цвета — болотно-серый и белый. И есть еще одно важное для эксперимента вводное: все персонажи, как на подбор, прекрасные люди и даже немного художники, которые готовы подписаться под каждым словом стихотворения Окуджавы «Как научиться рисовать» и особенно — под его финалом: «Главное — это сгорать, и, сгорая, не сокрушаться о том// Может быть, кто и осудит сначала, но не забудет потом».

Яна Тумина — замечательный гуманист. По сути своего мировоззрения. И поэтому история ее получилась о поэтах на войне. То есть о людях, не просто не способных оскотиниться, но еще и отличающихся особой невозможной искренностью.

В первых же военных эпизодах возникает удивительная побочная тема: об исчезающих оркестрах. В самом начале войны новобранцев в крупных городах провожали на фронт духовые оркестры, но постепенно эта практика сходит на нет, и вот кто-то из новеньких уже рассказывает, что уходил на войну в тишине. И тут в спектакле звучат «Джазисты»: стихи читает в микрофон Надежда Некрасова, а по краям рампы, где прежде катались скейтбордисты, теперь сидят девушка и молодой человек — Дарья Ленда с трубой и Иван Чепура с кларнетом. Так между джазистами и рэперами легко ставится знак равенства: что тот поэт, что этот. Можно было бы, кажется, взять и более известное окуджавовское: «Все они красавцы, все они таланты, все они поэты», но в спектакле принципиально не звучат заезженные тексты и песни. А кроме того, «Джазисты» сразу задают трагическую ноту, которой артистам теперь придется соответствовать до самого конца двухчасового спектакля: «На смену всем оставленным заботам единственная зрела впереди,// И скрипачи ложились к пулеметам, и пулеметы бились на груди.// Едва затихли первые сраженья, они рядком лежали. Без движенья…».

Архетипы и символы

А почему, собственно, трагической, если главный герой выживет, о чем закадровый голос сообщает с самого начала? И о чем постоянно напоминает седоволосый мужчина — Михаил Самочко, который весь спектакль бродит по лабиринтам собственной памяти, снова и снова встречаясь с собой —школяром на войне, обеспечивая дополнительный объем действию. В этом и есть подлинный сюжет, прячущийся за очевидным: в ответе на это «почему».

Юный школяр возникает на сцене в трех ипостасях. Первая — вчерашний школьник, субтильный, русоволосый, который поначалу возникает в пространстве памяти и мечты, на «втором ярусе» — и эта «надмирная» позиция до поры делает артиста стажерской группы Евгения Зайфрида почти бесплотным «маленьким принцем». Вторая — немного пообтесавшийся и возмужавший брюнет Михаил Титоренко, переживающий впервые в жизни настоящее большое чувство — к связистке Нине из штаба дивизии. Третья — непосредственно, поэт: Иван Чепура — неистовый, горячий, который использует верхний ярус как трибуну, чтобы выдать современникам уже отрефлексированную войну, в формате стихов, положенных на тот ритм и прочитанных с тем посылом, который может быть услышан сегодня.

Все эти герои-темы в спектакле неразделимы, сплетены в упругий клубок смыслов, звучат параллельно и в унисон и развиваются стремительно, как всё на войне. Быстро случается любовь — что называется, с одной сигареты. И сцена этой встречи поставлена замечательно целомудренно и романтично: Нина — Надежда Некрасова (актриса очень точно играет, помимо сокрушительной женственности, еще и обреченный покой ранней взрослости) стоит внизу, а школяр — Михаил Титоренко — вознесен своим чувством наверх, и у каждого в руках вместо самокрутки по маленькой дым-машине. И это вторая сцена (первой была та, в которой «маленький принц» неумело не надевал даже, а словно встраивался в тяжелую шинель), где звучит не электронная музыка, а канонический Бах, мелодичный концерт для клавесина № 5, фа-минор.

И тут же — встык — первая смерть. Стоят перед залом две девушки в белых платьицах и с ушанками на голове — такой вот окуджавовский образ, «платьица белые», хоть и подарены далеким сестренкам, но не забыты, и вдруг красная вспышка, и Нина хватается за голову, а вторая, безымянная, замирает на мгновение, а потом снимает шапку с головы, и эта шапка в руках актрисы Екатерины Клеопиной становится «куклой», которая очень медленно движется по траектории падающего тела человека, подорвавшегося на мине: сначала взмывает вверх, совершает кульбит, а потом опускается на землю. И тут же Саша Золотарев — Александр Быковский — такой уютный, упитанный, и в самом расцвете сил молодой человек, которому шинель идет меньше, чем кому бы то ни было, делает зарубку на палке. Так открывается счет смертям — незаметным, многочисленным, повседневным для любой войны. Их почти не будет на сцене, но в какой-то момент школяр заметит, что места для зарубок на Сашиной палке уже нет.

Встреча со смертью — это и есть первый рубеж, пройдя который каждый человек — на войне ли, в мирное ли время — сознает конечность существования и распределяет ценности. И тогда желание увидеть этот мир «не из ложбинки» становится неодолимым. Вот тут уже не в подростковой гурьбе, а в одиночку, один из мальчишек устремляется из блиндажа наверх и призывает нас всех, зрителей, вместе с ним послушать птиц, непонятно откуда взявшихся на войне. У молодого артиста Ярослава Дяченко получается сыграть в этой сцене две важные вещи: с одной стороны, чистоту сознания, принимающего свист пуль в бою за пение птиц, а с другой — невероятную для живого существа наивную веру в возможность какой-либо гармонии и красоты на войне. Из этой наивности героя — чуть позже мы узнаем, что это Коля Гринченко — выдергивает чья-то невидимая рука, и блажь развеивается как дым.

А дальше происходит все как во взрослых сказках об инициации. Сначала появляется учитель, который разъясняет, как взаимодействовать со смертью, то есть как стать настоящим воином. В спектакле заняты только два артиста из числа корифеев — упомянутый выше Михаил Самочко и Сергей Власов. Старшина Шонгин Власова — один за всех командиров. Других не внесли в инсценировку за ненадобностью. Шонгин — справляется. Это такой своего рода вечный солдат: с прокопченным лицом, в шинели, с которой сросся, но с такой удивительной физиологической реакцией организма, что герой ни разу ни в кого не выстрелил и никого не убил. Прямо Платон Коротаев на войне. Он и есть обладатель священного практически знания: как обращаться с неотступной смертью, как ее перехитрить. «Ты от нее не беги, а зарывайся. У нее пуля, а у тебя чего? Лопата. У ней штык, а у тебя чего? Карабин, понимаешь, заряженный. Вот так оно и идет: она пулю, а ты лопату, она штык, а ты пулю…», — произносит Шонгин, как заговор, слова сержанта Ланцова из «Уроков музыки» — автобиографического рассказа Окуджавы о его минометной учебке.

Кульминация спектакля подкрадывается так же вдруг, как и смерть. И это не боевое крещение, не подвиг — это нечто противоположное: прозрение, выливающееся в неуклюжую косноязычную молитву школяра — того, что играет Зайфрид, худенького мальчика, жившего до этого только в пространстве мечты. «Помогите мне. Спасите меня. Я не хочу умирать. Маленький кусочек свинца в сердце, в голову — и все? И мое горячее тело уже не будет горячим? /…/ Ведь это даже смешно — убивать человека, который ничего не успел совершить. /…/ А вы знаете, как сладко, когда мама гладит по голове?» В этой длинной сбивчивой речи доминирует не страх, а призыв сошедшей с ума реальности выключить программу самоуничтожения. И не подключиться к этому воззванию невозможно. Смыслы сейчас не только вычитываются, но и вчитываются зрителями. То количество смертей, которое мы все вынуждены осознавать в настоящее время, просто не может привести к иным выводам, кроме вывода о непреложной ценности каждой конкретной жизни.

Дальнейший путь школяра и его друзей выглядит уже совсем сказочно. И, пожалуй, если бы не этот целительный, органичный для режиссера формат мифа, следить за сюжетом было бы невыносимо. Те две избушки, в которых приходится ночевать школяру, Саше и Коле, — две параллельные реальности, два новых необходимых опыта юного человека.

Первая — стол со скатертью и свисающая над ним салфетка с кружевной оборкой — встреча с домом, с «маминым» теплом, — и хозяйка (Екатерина Клеопина) так похожа на маму, что пьянеющему сознанию школяра — Зайфрида мерещится мама, идущая по белому саду (стена второго яруса периодически превращается в экран, за который в ответе Кирилл Маловичко и Маша Небесная). И тут думаешь: он ведь, небось, и «Вишневый сад» помнит близко к тексту. Но это магическое тепло надо оставить и идти дальше, в ледяную бесприютность.

Вторая изба — изба соблазна, да еще какого! Когда школяр — теперь это Иван Чепура — взбирается наверх, навстречу зовущему его женскому голосу, из-под огромной шинели (Маша Небесная, работающая тут еще и как художник по костюмам, придумала этот емкий образ — гигантскую одну на всех шинель с множеством рукавов) выпрастываются и обхватывают его сразу шесть женских рук, но он все же не сдастся, вспомнив о Нине. Ну, на то наш герой и поэт, чтобы трансформировать реальность в меру своей фантазии и остроумия. Но будут в этом эпизоде и другие руки: руки хозяйки этой избы, обхватившие Колю, нежно скользящие по его шинели за минуту до прощания навсегда, — это и есть война на ощупь.

Ленинградские сюжеты

9 мая 1980 года в ленинградском ТЮЗе им. А. А. Брянцева вышел спектакль «Будь здоров, школяр», поставленный Зиновием Корогодским с предельно лаконичной сценографией Данилы Данилина (Корогодского): на сцене не было ничего, кроме повисшего на проводах сломанного электрического столба. Из-за верхней поперечной перегородки в верхней части он отдаленно напоминал крест. На протяжении всего действия на сцену сыпался снег. К моменту, когда школяру и еще двум героям приходилось рыть могилы сразу для семерых незнакомых им солдат, вокруг лежали уже в полном смысле сугробы. Школяра тоже играли три артиста одновременно — и это чисто случайное совпадение. Но ключевое родство этих спектаклей в другом, в пристальном вглядывании в молодого человека и утверждении его жизни как ни с чем не сопоставимой ценности этого мира. Спектакль прошел 26 раз и был закрыт, уж будем называть вещи своими именами — по доносу. Негероический образ школяра, так и проходившего всю свою недолгую войну в обмотках, без сапог, в письме в идеологический отдел обкома КПСС был назван «пародией на советского солдата».

Примерно в это же время на сцене Малого драматического театра, тогда еще руководимого Ефимом Падве, и в его постановке, шел спектакль «Господа офицеры» по «Поединку» Куприна. Как все помнят, повесть заканчивается дуэлью и гибелью подпоручика Ромашова, но каким-то парадоксальным образом спектакль этот утверждал все ту же внятную мысль, для которой Куприн нашел пронзительно точные слова о том, что, убивая человека, мы убиваем «солнце, жаркое милое солнце, природу — всю многообразную красоту жизни, величайшее наслаждение и гордость — человеческую мысль, убиваем то, что никогда, никогда, никогда не возвратится». Ромашова играл недавний выпускник театрального института Сергей Власов — тот, что в спектакле Яны Туминой играет Шонгина.

В «Школяре» Яны Туминой гибнут в итоге все: не только вечный Шонгин — Власов, но и Коля с Сашей. Окуджава оставляет читателю надежду, Тумина — нет. Но, дойдя до бездны, Яна Тумина и актеры-соавторы подробно достраивают сюжет до современности, исчерпывающе отвечая на вопрос, для чего школяр остается в живых. Как известно, Окуджаву война не отпускала до самой смерти, хотя он за свои четыре месяца на фронте, как и его герой, никого не убил и даже ни разу не выстрелил из автомата (в отличие от героя фильма «Женя, Женечка и «катюша»», снятого по сценарию Окуджавы и Мотыля, в котором порой дословно цитируются реплики повести про школяра). Спрессованный в строфы концентрированный опыт человека с войны — человека с совестью и способностью делиться жизненно важными открытиями — герои не поют и не читают, они бьют им наотмашь замерший зал, наполняя его энергетикой рэп-баттла. Когда сегодня Ярослав Дяченко почти кричит: «Просто дети играют, играют, играют, играют в войну» — каждое его «играют» срабатывает как зум, приближая и приближая картинки сегодняшнего нескончаемого ада и сегодняшних мальчиков. А на сцене в этот момент действительно десяток металлических солдатиков оживают в руках молодых артистов на крошечном столике: но достаточно добавить немного дыма и спроецировать игрушечную войну на стену-экран — и на уровне зрительских глаз возникают почти аутентичные кадры, которые хочется развидеть.

Молодая команда школяров теперь выглядит совсем иначе — читают они об одном, но каждый говорит от себя и за себя, и совсем по-новому звучит тут петое-перепетое «Кавалергарда век недолог» — единственный популярный текст Окуджавы, вошедший в инсценировку. «Крест деревянный иль чугунный, крест деревянный иль чугунный», — чеканит Евгений Шолков, пока фраза, вырванная из контекста, не обретает смысл гадания «орел или решка», а сам чтец с торчащими из-под капюшона толстовки ушами не начинает напоминать представителя нечистой силы. Ошибся Шонгин, не перехитришь смерть, достанет всех. Кого на войне, а кого и после будет терзать до последнего часа.

«Ах, что-то мне не верится, что я, брат, убивал. // А может, просто вечером в кино я побывал? // И не хватал оружия, чужую жизнь круша, // И руки мои чистые, и праведна душа», — когда Иван Чепура, школяр-поэт в красной шапочке, надвинутой на лоб, не по-школярски, а очень по-взрослому произносит эти строки, даже не сразу соображаешь, что это «про тогда». А между тем именно в этом тексте Окуджавы закодирована формула выживания человечества: ничего страшнее не может произойти с человеком, чем если ему придется убивать другого человека, чтобы самому выжить. И неважно, кто этот другой. Убийство навсегда останется убийством.

То есть, иными словами, спектакль Яны Туминой 2022 года выполняет ту же базовую функцию, что и спектакль Зиновия Корогодского 1980-го, и все до единого спектакли Льва Додина: он в художественной форме доносит до современников представление о единственно возможной и спасительной норме. И возродившийся из пепла в эпилоге духовой оркестр из всех участников спектакля — в МДТ все артисты играют на духовых инструментах и неплохо — это не просто эффектная рифма к началу, это дерзкая попытка взять на себя роль «надежды маленького оркестрика под управлением любви», которая удалась.

Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»