ПоделитьсяФильм о блокаде от Звягинцева будет, но при каком министре культуры России, неизвестно. Самый титулованный кинорежиссёр России XXI века рассказал «Фонтанке» о своих книгах, цензуре, резонансах настоящего и эмиграции в будущем.
Сразу два новых кинопроекта автора нашумевших «Левиафана» и «Нелюбви» Андрея Звягинцева лишились поддержки продюсеров, но кинорежиссёр не отказывается продолжать работать в России. Накануне презентации в Петербурге книги сценариев, обладатель многочисленных наград мировых кинофестивалей, номинант премии «Оскар» в студии «Фонтанки» рассказал о своих способах исправления мира к лучшему, причинах жестокости государства и молчания униженных. Фиксация «культуры» в Конституции так же бессмысленна, как и пропагандистский подход к памяти о войне, считает режиссёр.
— Вы презентуете в Петербурге во вторник книгу «Сценарии». Том, где впервые изданы сценарии к пяти вашим снятым фильмам. Кто сегодня покупает сценарии, ведь это же полуфабрикат, элемент художественного произведения? Это как издать отдельно книгу с фотопробами к тем же фильмам, уверен мой друг фотограф.
— Я вообще предпочитал некую тишину вокруг проекта, которым занимаюсь. После команды продюсера «деньги нашел, поехали», наши сценарии читало ограниченное число людей. Даже не все актеры. Это такой сценический метод. Главные актеры читают весь сценарий, другие — локализовано и без передачи в другие руки. Причина всегда проста — фильм должен быть сюрпризом. Такой линии я придерживался все это время, кроме книги «История создания фильма «Елена». И вот с год назад мне предложили такую идею, собрать все пять фильмов под одной обложкой. На эту работу меня сподвиг в том числе и мой зритель. На мастер-классах меня часто спрашивают, каким должен быть сценарий, чтобы он вас заинтриговал. Лучшего способа описать это, чем предоставить зрителю сам текст, нет. Почти все эти сценарии — последние версии, которые лежат уже на съемочной площадке. В случае с «Изгнанием» это двенадцатый вариант текста, с «Левиафаном» — третий или четвертый. Сравнение с замыслом фотографа, который выбирает «тот самый кадр», не совсем корректно. Потому что сценарии, а мы солидарны в этом с моим постоянным соавтором и другом Олегом Негиным, — это промежуточный этап на пути к экрану. Сценарий не вбирает в себя всего, о чем мы с Олегом месяцами говорим и обсуждаем. Всё в голове.
Поделиться— Из книги я узнал, что герои вашего первого фильма «Возвращение» 2003 года, братья Иван и Андрей, встреча которых с отцом заканчивается трагедией, на самом деле были Арчил и Давид. Если не секрет, вы их переименовали потому, что в России не все имена вызывают сопереживание?
— Нет, конечно. Кстати, это как раз один сценарий, оставшийся в первозданном виде. Он назывался «Ты», а став фильмом, был переименован в «Возвращение». Я принял решение опубликовать первый текст, который попал мне в руки по двум причинам. Авторы этого сценария Владимир Моисеенко и Александр Новотоцкий уже ушли из жизни, очень молодыми людьми и буквально следом друг за другом. Это их оригинальный текст. Арчил и Давид — это то единственное, о чем они просили: только имена не меняй. Но я в конце концов решился, и за два дня до отъезда в экспедицию на 40-дневный съемочный период, встретился с ними в кафе и сказал им о том, что будут другие имена. И не в силу кавказских корней, конечно. Это скорее тайна, которая лежит внутри фильма. Я рассматриваю этот замысел как метафизический путь души, от матери к отцу, от материи к взрослению и инициации новой большой жизни, к небу и так далее. Поэтому здесь много значений и смыслов, в том числе и в именах Андрей и Иван.
— Новая книга, которая нас ждёт в будущем, — история вашего, пожалуй, самого нашумевшего фильма «Левиафан». Фильма, где вы говорите не только о человеческих страстях, но о взаимодействии человека и государства, государства и церкви. Что будет в новой книге и когда она появится?
— В 2015 году это предложение сделал мне Максим Марков. В книге мы разбираем подробно не смыслы, а технические решения. Мы шесть дней с ним встречались, у нас более 30 часов полезного хронометража, книга будет более 700 страниц, это диалог о каждом кадре. И когда тебе задают вопрос — а почему здесь птицы пролетели, это вы их запустили или они сами, случайно, и ты находишь ответ и сам удивляешься, что он есть. Я надеюсь, что книга выйдет в мае. В фильме 485 склеек и около полутора тысяч кадров. Это диафильм с комментариями автора, почему актер вошел справа, а не слева, почему камера движется так медленно и так далее.
— В книге «Сценарии» именно к «Левиафану» самые объёмные примечания. Лично мне запало одно из них: «Справедливо ли утверждение, что «Левиафан» — фильм антихристианский, то есть нацеленный против Христа? Конечно, нет!!! Он даже не против Церкви Христа. Фильм против церкви Иерархов…». Вам не кажется, что борьба с нашей системой подчинения — это уничтожение самой сути российского государства, т.е. это угроза для самих россиян, которые ему подчинены.
— Я на днях посмотрел интервью со священником Георгием Митрофановым в проекте «ещенепознер». И он как раз сказал, что Русская православная церковь исповедует все что угодно, но только не веру в Христа. Он меня сразил этой фразой. Потому что это очевидно. Это ровно то, в чем меня упрекали, что критиковать так церковь нельзя, если ты не в лоне ее. Я с этим не согласился, потому что понимаю, что внутри церкви это сделать невозможно, там строжайшая иерархия, тебя просто исторгнут за ворота храма, вот и все. Поэтому это невероятная отвага, сказать такое.
— Спустя 6 лет то, на что вы указывали в фильме, стало лишь сильнее. Зачем пытаться разрушать то немногое, что хоть как-то цементирует общество в нечто целое?
— Ну, если болезнь цементирует и делает тебя лежачим больным, то лучше проветрить воздух и выветрить бактерию. Мне кажется, надо называть вещи своими именами. Свидетельствовать правду.
— В разговоре о последней вашей работе «Нелюбовь» три года назад вы нам говорили, что «окопы и раскол», которые появляются в обсуждении ваших лент, «только подчеркивают значимость того, что сказано в картине», ведь «раскол происходит тогда, когда проблема остро озвучена и поставлена». «Обнять близких — цель «Нелюбви», сказали вы тогда. Люди за прошедшие три года стали друг друга больше любить?
— Ну откуда же мне знать, это уже каждый сам решает для себя. Но часто я слышу прямую речь, свидетельства, вот вчера был в Великом Новгороде, и было ощущение, что в зал пришли единомышленники. Это значит, что какая-то работа происходит. Дело не в фильме, а в том, что транслирует власть, что происходит с «маленьким человеком». И вот эта стена, которая отделяет простого человека, не встроенного в эту систему координат, и то, что за этим охранительным кордоном есть, по нарастающей сеет разобщение, разделение, милитаризацию сознания и прочие наши чудеса. Попытка втиснуть в Конституцию Бога. Это все не может не иметь плодов. Отсутствие толерантности и взаимопонимания. Это причины множественности этой нелюбви. Мне кажется, температура по палате довольно тревожная.
— Все эти «кордоны» закончились для вас отменой уже двух проектов. В 2018 году вы нас заинтриговали проектом, связанным с блокадой Ленинграда. Проект похоронен?
— Замысел был рожден в 2008 году. Это фильм из трех больших новелл, минут на 40 каждая. Одна из них — блокада Ленинграда. Вторая — Бабий Яр, третья — это история, которую нельзя никак озаглавить, она с передовой, окопная жизнь, жизнь простого солдата. Если бы он был снят в начале десятых годов, это был бы просто правдивый фильм о войне. Но то состояние умов, тот вирус, который после 2014 года поселился в головах очень многих, он, конечно, мешает запустить этот фильм сейчас. Финансово все мои проекты по преимуществу базируются в берегах 5–6 млн долларов. Самый дорогой, наверное, «Левиафан». А фильм о войне — это скачок, сразу в три раза увеличивающий бюджет. Это очень большие деньги для того сегмента кино, которое зовется у нас авторским. Рекордные цифры по сборам — это 100 млн рублей у «Левиафана», и сотня уже у «Нелюбви». Некоторые люди из кинобизнеса говорят мне, что если бы была большая реклама у картины «Нелюбовь», то он мог бы собрать 250 млн рублей, а то и более. Но на съемки собрать деньги очень трудно. Я видел передачу, в которой Мартина Скорсезе спросили, как он снимал «Ирландца». Он сказал — «я девять лет искал деньги, они уже успели постареть!» Но там другие деньги. У нас 15, а тут — 160 млн долларов. Но главная причина того, что мы остановились, как мне кажется, это страх и самоцензура. Это моя интерпретация. Я продолжаю движение, ищу финансирование, в том числе за рубежом. Очень надеюсь, что мы реанимируем проект. Просто в России сейчас нам очень трудно найти деньги. Все большие, кто готов потерять свои вложения, и даже те, кто осознают, что они выступают как донаторы или меценаты, они все лояльны государству, лояльны риторике и умонастроениям власти.
— «Победобесие», термин, придуманный отцом Георгием Митрофановым, пройдет само по себе?
— Мне кажется, да. Когда что-то проявляет себя с большей силой, отчётливее рисует свой портрет. Эта ясность и чёткость очертаний внутри тебя отстранённо наблюдающего лишь возгоняет в тебе дух сопротивления. Дух сопротивления этой энтропии, этой подмене, этому фейку.
Я занимаюсь совсем другим делом. Я занимаюсь человеком, к которому я пытаюсь максимально приблизиться. Вот книги о войне Сергея Ярова или «Воспоминание о войне» Николая Никулина не имеют никакого отношения к тому, что является повесткой сегодняшнего дня, того, что за окном. Эти тексты были живыми и в 70-е, остаются живыми сегодня. Это не имеет отношение к пропаганде. Это живой голос о человеке. Это то, о чем говорит Булгаков, — «рукописи не горят». Это то, что имеет причастность к вечности. А пропаганда к вечности отношения не имеет.
— У вас есть второй «замороженный проект». В 2019 году вы анонсировали фильм о благополучном и состоятельном человеке, у которого есть всё, о чём можно мечтать. История трагедии «о чём не принято говорить». Причина — фактическая цензура, неподъёмность бюджета, страх продюсеров?
— Мы им сейчас занимаемся. Позади девять месяцев огромной подготовительной работы. Огромное число актёров уже прошли через кастинг. Найдены локации, в Испании. Мы облазили там все берега. Более 70 вилл на берегу Средиземного моря. После такого отдыхать там уже не захочется. (Смеётся.) Есть декорации, которые придуманы. Мы договорились с Metropolitan Museum of Art в Нью-Йорке, договорились с галереей Боргезе в Риме. Договорились с музеем Prado, что используем их полотна. Там и Гойя, и Караваджо, и совершенно грандиозная скульптура «Три грации». Герой фильма пребывает как бы в таком архаическом пространстве греческой, римской культуры. Большой человек! И всё это стоит больших средств. Уже на предварительном этапе мы потратили очень много собственных средств нашего продюсера. 26 марта мы должны были выходить на съёмочную площадку. Теперь поезд остановили, но он скрипит колёсами. И если нас не подхватят другие люди с ресурсами, то, конечно, мы уже не успеем начать весной… Это будет позже сделано. У нас есть несколько кандидатур, с которыми мы сейчас ведём диалог как раз об этом. Надеюсь, что осенью мы выйдем на площадку.
— Происходящее ставит логичный вопрос. Вы будете продолжать пытаться снимать кино в России или можете уехать снимать кино за границу? Где предел, после которого Андрей Звягинцев в этом смысле повторяет путь Андрея Тарковского?
— Я об этом стараюсь не думать. Это только звучит так просто — уехать и там работать с удовольствием. Там тоже высочайшая конкуренция. Ты всё равно будешь там воспринят как чужой. Возможно, это случится со мной когда-нибудь. Но сейчас я с трудом могу себе представить свой фильм на чужом языке. Это совершенно иная для меня культура. Не только культура языка, но культура социальных связей. С другой стороны, есть пример Сергея Лозницы, который снимает на русском языке. То есть работать там на русском возможно. Но если ты будешь загнан в обстоятельства, когда сама ситуация будет позволять тебе снимать только детективы, комедии и, как я говорю вдогонку бывшему министру культуры Мединскому, «духоподъёмные фильмы», то это точно не по мне. Я лучше не буду снимать кино, чем заниматься этим.
Поделиться
— Я не знаю этого министра. Я не знаком с нею, поэтому никаких прогнозов делать у меня нет оснований.
— Вы уже упомянули «Бога», которого хотят вписать в Конституцию. Туда же хотят и особую роль «культуры» вписать. Это поможет целям её сохранения?
— Нет, конечно. Если нас Конституция не уберегла от цензуры, и от прочих пунктов этой совершенно сказочной литературы, то эти все вписки останутся пустыми декорациями. Все эти поправки ничего не изменят. Естественно, на них будут ссылаться в нужных обстоятельствах. Но на жизни человека эти поправки, в том числе и о культуре, не отразятся. Отразиться могут только действия, поступки. Действия власти. Это естественно и понятно. Другое дело, что этот документ верстается под будущие события, известные только им. Я, честно говоря, просто закрыл этот канал связи. Даже не слушаю, что они собираются там вписать. Единственное, что я удивился тому, что коммунисты поддержали фиксацию Бога в Конституции… Патриарх тоже высказался по этому поводу. Удивительно это всё… Удивительно.
— Вы достаточно эмоционально в конце 2019 года комментировали «дело Егора Жукова» накануне приговора ему. «Самим своим примером служения обществу такие люди внушают надежду на то, что с этим запустением ещё можно что-то сделать». Прошло три месяца. В центре внимания снова люди в тюрьме. Фигуранты запрещённого в России движения «Сеть», признанного ФСБ террористической организацией. Семерым молодым людям дали от 6 до 18 лет лагерей за то, что они якобы задумывали нехорошее. Сами они утверждают, что признались в преступном, потому что их пытали. Сегодня многие в России выступают в их защиту. Коллективные письма учёных, студентов, учителей, книгоиздателей. Где кинорежиссёры, это же про того самого «Левиафана»?
— Кинорежиссёры на съёмочной площадке. Это их фронт работы. Я за всех коллег сказать не могу. Только от себя. А что тут можно сказать? Власть действует в русле «чтобы другим неповадно было». Строжайшие сроки… Я не знаю, задумывали они что-то или нет. Либо это провокация, как было с «Новым величием». А там было очевидно, что работал провокатор, который просто затянул людей в сети. Очевидное зло. В случае с делом «Сети» я не знаю деталей, но знаю, что их пытали. Если их пытали, то это очевидное бесправие. Беспредел власти. В той же концепции — чтобы другим было неповадно.
— Возможно, скоро все привыкнут к срокам свыше 10 лет за политику. А кто-то видит надежду в той молодёжи, которая идёт на пикеты к Лубянке.
— Страх, который был посеян в годы сталинизма и позже Советским Союзом, «как бы не сказать чего лишнего», даёт свои плоды, без сомнения, и в нас. Эта самоцензура. У меня лишь есть надежда, что люди, которые народились позже, чем мы с вами, в силу романтической натуры всякого молодого человека, который пытается овладевать знаниями, сегодня наблюдают невооружённым глазом несправедливость. Тотальную, жесточайшую и чудовищную несправедливость.
— А кто кроме вас про это говорит из нынешних творцов? Ваши фильмы сами подсказывают эту волну.
— Очень хорошая реплика. Я как раз фильмами своими и говорю. Мне кажется, что этого достаточно.
— И всё же. Вы упомянули Сталина. В 2017 году вы выступали в поддержку историка Юрия Дмитриева (правозащитник, установивший имена расстрелянных в урочище «Сандармох» в Карелии, обвиняется в педофилии. — Прим. ред.). Но сегодня судья Конституционного суда Константин Арановский назвал Советский Союз «незаконно созданным государством» и заявил, что РФ не должна считаться правопреемником «репрессивно-террористических деяний» советской власти. Россия должна обладать конституционным статусом государства, «непричастного к тоталитарным преступлениям», уверен судья КС. Россия должна отвечать за преступления сталинского режима или брать из прошлого только то, что удобно сегодня вспоминать?
— Без сомнения, должна. В этом сходятся все. По крайней мере, все те люди, мнению которых я доверяю и которых я уважаю. Понимаете, у нас государство так и существует — всё время ссылается на букву закона. А под буквой закона вершатся неправильные дела. Все говорят о том, что Германии как нации было необходимо покаяться в тех страшных прегрешениях, которые они совершили в своём сомнамбулическом сне поклонения идолу фашизма. Все солидарны с тем, что это удивительный подвиг нации. Конечно, это то, что нужно сделать нам. Сталин — это абсолютное зло. Для меня это очевидно.
— И это покаяние тоже не разрушит фундамент того, на чём мы стоим как страна?
— Я не политолог и не социолог. Эти вещи для меня непонятны. Я не знаю, как это работает. Какие будут последствия. Не разрушится ли фундамент. Но я могу только повторить, что если душно в комнате, если бактерия поселилась здесь, не дай бог зацепит всех остальных, и детям передастся этот язык дьявола. Страх — это язык дьявола. И он свои дела вершит и созидает рабов и рабское сознание именно он, страх. Если этот вирус не выветрить, если не открыть эти окна, не прокричать «что же мы делаем», т.е. не покаяться, если говорить христианским языком, не признать, что мы дети и наследники тех, кто расстреливал, убивал и издевался над людьми, то мы так и будем жить в затхлом воздухе. Произойдёт ли это покаяние рано или поздно, я не знаю.
Фонтанка.ру
— Только хотел спросить, где вы черпаете оптимизм, а вы про отсутствие надежды…
— Оптимизм тоже такая вещь, что слепо и бездумно повторять «всё будет хорошо», черпать этот оптимизм на ровном месте… Тут я могу только процитировать Довлатова. «Истинное мужество состоит в том, чтобы любить жизнь, зная о ней всю правду». Мне нравятся эти слова. Всё остальное — это залечивание гниющей раны.
— Что должно случиться с окружающей нас действительностью, чтобы Андрей Звягинцев однажды решил снять фильм, лишённый тех бездн русской души, которые вы так искусно показываете второе десятилетие?
— Начало всех этих разговоров — это 2011 год. Как только мы сделали «Елену». «Елена» тогда была брошена в те обстоятельства актуальной социальной злобы дня. Когда мы сделали фильм «Левиафан», уже было известно, что мы попадаем в Канны, за несколько дней до поездки в Канны Министерство культуры соизволило посмотреть фильм. Попросили нас показать. По сути, министр Мединский смотрел картину. Не один, но в зале было ещё несколько сотрудников министерства. Он посмотрел картину и попросил поговорить о ней. Пришли к нему в кабинет. Как только сели за стол, он, подыскивая слова, сделал паузу. И потом сказал: «Во-первых, Андрей, в России так не пьют». На что я ответил, что мы, видимо, живём в какой-то другой России, чем министр культуры. А дальше был разговор, который весь сводился к тому, что называется «ну что же вы всё про это». Взялся за столешницу и показывает сначала на один, потом на другой край. «Здесь вот совсем черным-черно, а здесь белым-бело. Почему вы посередине-то не работаете? Почему не говорите о светлых сторонах жизни? Почему всё время вот сюда?». Я ему сказал, что мы не создаём реальность. Мы отражаем то, что мы наблюдаем. «А куда уж мы смотрим, позвольте выбирать художнику самому». Мало того, я ему сказал, что когда изменится жизнь, условия жизни человека, его перспективы, тогда мы и будем это отражать. Тогда он выдал кульбит: «Подождите, вы хотите сказать, что мы, что ли, это создаём?». Я сказал — «конечно, вы». Пока жизнь такая, какая она есть, я не выбираю, цели стратегии. Конъюнктуру. Я не выбираю специально то, что горячо, жарко и создаёт напряжение. Я просто наблюдаю и реагирую на то, на что не могу не реагировать. Вот и всё. Я и мои соавторы. Вся наша команда.
Николай Нелюбин, специально для «Фонтанки.ру»
