Самый петербургский дом на свете

Место силы в Петербурге можно обнаружить случайно. Елена Грачева, преподаватель Санкт-Петербургской классической гимназии и член правления фонда AdVita рассказала «(От)личному Петербургу», как нашла самый удивительный дом на свете: дом-путешествие, дом-кино, дом-сказку.

Наша коммуналка на Кирочной расселялась два с половиной года. Не то чтобы была очень большая. Просто она была неотъемлемой частью огромной цепочки, начинавшейся с роскошной, с каминами и лепниной, восьмикомнатной квартиры рядом с американским консульством, которая разъезжалась на семь адресов — и один из них был наш. Мы пошли следом, за нами было еще несколько итераций, в нотариате встретилось человек сорок. Думаю, примерно половина читателей «Фонтанки» тут вспомнила великую эпоху расселения и переселения коммунальных народов.

За это время каких только квартир мы не насмотрелись. Одна, помнится, была выкроена из крыши, поэтому в огромной сорокаметровой комнате было одно-единственное окно — слуховое, и наш двенадцатилетний сын топил за этот вариант, чтобы играть в квартире в футбол. Другая была вытянута вдоль длинной узкой мансарды и нарезана на такие же длинные узкие пеналы. В третьей были прорезаны окна из комнаты в комнату, и никто из жильцов понятия не имел, что это было. В общем, это была история нашей родины: люди приспосабливали под жилье все, что удавалось урвать, заполняя жизнью любой клочок чего-то под крышей, и делали это не одно поколение и не два, продираясь от одной гуманитарной катастрофы к другой. Мы почувствовали себя выжившими.

К весне 2002 года для нас эпопея закончилась переездом в отдельную (!) квартиру на Петроградской стороне, во флигеле большого дома недалеко от Петропавловской крепости. Кто помнит окрестности метро «Чернышевская» в 1990-е, тот оценит. Вместо бесконечного грохота и топота, лязга и визга, лая и сирен, а главное — никогда не прекращавшегося столпотворения, мы внезапно оказались почти в деревне. Пели птички, нежно (и редко) звонили трамваи, плескалась Нева, мирно тянуло какой-то химозой от ГИПХа. Люди были малочисленны и расслаблены.

В моей жизни этот переезд совпал с полной переменой участи. За несколько месяцев до него я заболела системной красной волчанкой, попала в больницу и в течение пары лет провела там довольно много времени. Из гимназии, в которой работала, пришлось уйти, работать я не могла, ходить, в общем, тоже не особо получалось, по большей части я сидела дома. Прогулки куда-нибудь недалеко, куда могла сама доковылять, были очень большой радостью. И вот однажды я добрела до конца Александровского парка и оказалась напротив дома Лидваля на Каменноостровском.

Дом показался мне огромным, почти дворцом. Если вы видели этот дом в недавнем прошлом, до реставрации фасада, то наверняка помните, что через Каменноостровский, от «Горьковской», он казался единым бледно-желтым пятном, отчасти просвечивающим через решетку и деревья, ничего особенного издалека было не видно. Я спустилась в подземный переход, дошла до калитки — она была закрыта. Я хотела развернуться, но решила дойти до конца решетки. Другая калитка оказалась открытой.

Первое, что я увидела, — веранда. Прекрасная пристройка, образцовый северный модерн: стекло, клетчатый рисунок рам, теплый серый камень, штриховка штукатурки, металлические вставки; рыси, цветы, папоротники, мухоморы. Но чудо было не только в красоте. Хорошо, что я физически не могла идти быстро — и была вознаграждена за медленное продвижение вдоль фасада. На каждом из четырех угловых выступов веранды была вроде бы одна и та же картинка: рысь сверху, придерживающая лапами ветки с шишками и само полотно барельефа, внизу — папоротники и мухоморы, выросшие в переплетении корней. Но это оказалось настоящим кино! Все барельефы повторялись в точности — кроме маленькой ящерки. На первом барельефе был только кончик ее хвоста, на втором она выглядывала из-за корней, на третьем — была уже хорошо видна, а на четвертом грелась на солнышке. Я вернулась и снова прошла вдоль веранды, проводя пальцами по ящеркиному хвосту, который становится все длиннее и длиннее. Он был теплый (я потом прочитала, что это знаменитый финский «мыльный» камень, и да, он хорошо хранит тепло), ящерка все меньше боялась — и вот она сидела на корнях и грелась, как будто ты была ей своя. Это было что-то невероятное, правда.

В каком-то совершенном восторге я побрела дальше — и этот невероятный дом продолжал разворачиваться перед моими глазами. Левый корпус — северный, отчетливо северный. На нем не только рыси, папоротники и мухоморы — на нем осетр! Дикая природа как она есть: облицовка, имитирующая скалы, — и из них по солнечному сиянию штукатурки встает солнце — и сам солнечный диск, и прекрасный крылатый юноша, который держит солнце за луч. Юноша в профиль, глаз закрыт, рядом сова и волк. Я подумала: Гелиос! Но если Гелиос, почему волк и сова? Тогда Один, раз уж север, ему тоже положено солнце. Но разве Один бывает такой юный, такой хрупкий и такой прекрасный? И как это можно было сделать, чтобы рельеф было видно издалека, но при этом он был бы тонкий, будто резьба по кости? И как удалось добиться этой невероятной смены света, как только ты начинаешь двигаться? Потом стало понятно, что так работает штукатурка, обычная штукатурка, но ее рельеф меняется на разных фрагментах фасада, и игра теней в каждой точке своя. Стена рябит, как море! И осетр из нее выплывает совершенно законным образом.

Я шла дальше. На центральном фасаде жизнь так и бушевала: там была сова, которая хватала птичку, и белки, которые рождались из цветов (не буквально, но силуэт цветов складывался в силуэт белок), и кованые пауки плели свою кованую паутину, а медные подсолнухи на балконах смотрели прямиком на солнце. Над главным входом был барельеф: слева — сова, справа — два зайца: один обернулся на сову, а другой уже исчезал в чаще. И знаете что: после ящерки я сразу поняла, что это не два зайца, это один и тот же заяц! Увидел и побежал: сюжет, кино, раскадровка.

А как только я доползла до южного фасада, тут-то начался настоящий юг. Маки (в какой-то момент они как будто оказывались продетыми под ленточку, как в гербарии), лилии, какие-то неведомые мне цветы, похожие не то на ирисы, не то на орхидеи. Рыси северного фасада сменились южными львами, папоротники — сецессионовскими веночками, а похожие на стволы деревьев стелы северной террасы — пузатыми опорами южной башни, как будто сплюснутыми под ее тяжестью.

Это было что-то невероятное. Это было кино. Это было путешествие с севера на юг, исполненное одними и теми же серым камнем, желтой штукатуркой и зеленоватым металлом. Это была какая-то немыслимая, невозможная фантазия и виртуозность, любовь к сказкам и грезам — и одновременно к земному материалу и ремеслу. Окошко в другой мир. Я полюбила этот дом с первой минуты.

Потом я узнала, что свой дом богатая вдова Ида Лидваль заказала сыну, который был тогда начинающим архитектором и ничего еще толком не построил. И, похоже, не из жадности: дом получился дорогой. Но видно, что доверилась и не вмешивалась, — и Федор Лидваль построил этот дом так, как хотел и как ему никто и никогда больше строить не дал.

Я прочитала, что Лидвали никогда не выходили из шведского подданства. Когда в Петербурге случилась революция, Федор Лидваль отправил жену с тремя детьми в Швецию — переждать. А потом налегке поехал к ним на Рождество — и уже не смог вернуться, оставив в Петербурге всю свою жизнь: свою мастерскую, свои дома, своих друзей, своих заказчиков, все свои немалые сбережения. И все это потерял. И никогда уже не построил ничего великого. Я водила и вожу к этому дому всех друзей, приезжающих в Петербург, и показываю им снова и снова ящерку — то, как она перестает пугаться и выползает на солнце. То, как заяц удирает от совы. То, как можно создать лес, море, волну, облака, ритм и музыку из камня и штукатурки. И как ты можешь совершить целое путешествие, просто идя вдоль дома, построенного человеком, вложившим в него много любви, прожившим в нем большую часть жизни и вынужденным его оставить.

Я думаю о Петербурге, который остался без Лидваля. Без его волшебных домов, которые он построил бы — например, в несостоявшемся «Новом Петербурге» на Голодае. Я думаю о Лидвале, который так никогда и не оправился от разлуки с родным городом. Я думаю обо всех, чью жизнь разрушили катастрофы, и о том, что из Петербурга снова уезжают дорогие городу люди. Ящерка прячется, но потом выползает из-под корней на солнце и больше не уходит в темноту. Вот бы и мы.