Есть здания, которые существуют в сознании каждого. На самом деле их совсем немного. А с собором Парижской Богоматери сравниться почти нечему. Для многих он входил в сознание с самого раннего детства, с Эсмеральды или Квазимодо из романа, а потом и с самим романом Гюго.
Для некоторых сначала был балет Ролана Пети. Для многих – сегодня – он неотделим от поля сознания из-за мюзикла. И на самом деле все эти уровни равны, здание было частью мира, неотчленимой, навсегда. Многие ехали в Париж, чтобы увидеть именно его и Эйфелеву башню, и это тоже понятно. Громадный, исторический, настоящий, восславленный всеми собор. Его химеры были в советском учебнике истории средней школы, и многие их запомнили именно оттуда навсегда. И не важно, что там было реставрацией XIX века, что старой готикой, они слились.
Теперь его нет, нет этой части жизни, которая, казалось, навсегда. Той части истории, которая, казалось, была с людьми прежде и будет с ними навсегда. В этом смысле Нотр- Дам де Пари отчасти реальнее, чем даже Парфенон, тот всё-таки давняя руина, именно своей фрагментарностью принадлежащий всеобщей и частной памяти.
Европе долго везло, практически никаких войн после 1945 года. Только Балканы в 90-е и Донбасс сейчас. Но это, признаемся честно, многим казалось, происходило или происходит где-то с краю. Географически оно отчасти так и есть.
Вторая мировая (про Первую многие забывают, но она и несопоставима по культурным утратам) стерла колоссальную часть Европы с земли. В Германии не осталось ни одного целого большого города, одни фрагменты, больные и ранящие. У нас от границы и до Москвы, Волги и Кавказа не осталось ни одного целого города. Они ведь так и не оправились. Стали другими, но свою связь с прошлым потеряли. Как бы грустно и обидно это ни звучало. На наших глазах исчезла Пальмира, простояла два тысячелетия и исчезла, остатки выстояли, но не больше. Но и там была война.
А здесь, в самом центре Европы, собор, символ страны, сгорел, перекрытия рухнули, шпиль, башни загорелись. Шли реставрационные работы, стояли леса, загорелись, и всё. Сгинуло. Наверное, сразу начнут говорить, что будут восстанавливать, что это возможно, есть столько фотографий, обмеров, чертежей, вся документация, правда, вся. Собор Парижской Богоматери исследован навернякацеликом и полностью. Стены выстроить можно, непрерывность развития вернуть нельзя, старое место нельзя вернуть назад. Понятно, что охранять надо лучше, следить, следить. Следить, проверять.
Стоит ли восстанавливать? Простите, но нет. Память вернуть нельзя, она неправдой становится. Выдумкой, мы это видим на каждом шагу.
Да, скажете вы, вот ведь Петергоф, Павловск, Царское восстановили же. Но там было другое время, там была травма войны, эту рану лечили, там был искренний энтузиазм – вернуть то, что только что шло, войной унесло.
Память, правда, странная вещь, ее нельзя вернуть обратно, а восстановленная она всегда неправдой становится, полной.
На прошлой неделе был в Тарту, там руины собора стоят с XVI века. Странно, но даже хорошо, что их не восстановили, они память о давней войне, о войне как таковой, без уточнений.
Следить надо точно внимательнее, во всём и всегда. Больше тридцати лет прошло с пожара Библиотеки Академии наук у нас. И все понимают, что ту библиотеку не вернуть. Прошлым летом сгорел Национальный музей Бразилии в Рио-де-Жанейро. И смыло все этнографические коллекции страны. В одну ночь, полностью, бесследно.
Для каждого француза Нотр-Дам точно часть сердца, именно сердца. Для нас на самом деле тоже. Это часть романтической мечты о Париже, старом-молодом и прекрасном.
Даже странно, жизнь стала такой продвинутой, всё вроде бы возможно. А пожар, уничтожающий часть мирового сознания, остановить нельзя. И предотвратить, оказывается, тоже.
В нашем городе за тридцать лет стерто столько черт старого, что многие улицы кажутся неправдой, в них стёрта память, которая была в магазине, кафе, стене, дверной ручке, оконной раме. Сияющее – совсем не значит настоящее. Представление о памяти ввести в сознание ещё сложнее, чем сделать сознание автоматически вежливым. И это тоже ушло.
Придумать прошлое значительно проще, неизмеримо проще, чем почувствовать его частью общего потока, в котором есть и ты, и Виктор Гюго, и коронация Наполеона.
Совет простой – беречь надо эту память и её памятники. Их вернуть, увы, нельзя.
Раньше всегда удивлялся, что папа не хотел ездить ни в Павловск, ни в Пушкин. Он спокойно отвечал – я их видел настоящими. Тогда мне это казалось причудой. Теперь, глядя на многие вылизанные выдумки, понимаю, больше не хочу. Не хочу стирать воспоминаний о подлинных Агатовых комнатах, пусть даже и побитых войной.
Многие сейчас наверняка вспоминают пожар купола Троицкого собора. Его-то как раз восстановили, но его деревянная конструкция и не видна никому. А плиты на полу пару лет назад отполировали, а они были выщербленными после блокады, там хранили трупы, чистили огнемётами. Теперь всё гладко, в прямом и переносном смысле, стерильно.
Да, звучит странно, но память правда невосполнима. Как с людьми, так и с домами. И они бывают родными, даже когда далёкие.
