Светлана Кармалита: «Леша сказал категорически: Мы с тобой можем ставить только на одну лошадь»

Кинорежиссеру Алексею Герману сегодня исполнилось бы 75 лет. Когда я позвонила его жене Светлане Кармалите, я не рассчитывала, что она согласится на встречу. Как сказал когда-то сам Герман, «мы со Светланой - это единый художественный организм». Не думаю, что есть слова, чтобы определить нынешнее состояние вдовы. Но Светлана Игоревна сказала: «Давайте попробуем. Только вспоминать о нем я не могу, могу только говорить как о живом».

Светлана Кармалита с самого дня смерти мужа практически поселилась на «Ленфильме» - готовит к выходу в прокат последнюю картину Германа «Трудно быть богом», которую режиссер начал снимать в 1999 году, – работает вместе со съемочной группой и с сыном, кинорежиссером Алексеем Германом-младшим. А дома, в квартире на Кронверкском, все точно так, как было всегда: диван, покрытый красным пледом, легендарная молитва стареющего человека к Богу, сочиненная Германом, - у зеркала, на стене – портрет отца Алексея Германа-старшего, писателя Юрия Германа.

- Когда мы встретились с Лешей, мне было 28 лет, я была взрослым устоявшимся человеком, в Москве у меня была компания, состоявшая из очень серьезных людей, достаточно известных, включая и совершено уникального человека своего времени Леву Копелева, литературоведа-германиста, диссидента и правозащитника. У Лешки тут тоже была компания далеко не глупых, но совершенно других людей, в которую я как-то легко вошла. Сама я училась в аспирантуре Российского института истории искусств, о котором сейчас столько говорят, там я писала диссертацию по немецкой драматургии. И поначалу думала, что смогу ее дописать. Когда мне надо было поехать на заседание в институт, Лешка с утра отвозил меня на машине в аэропорт, а вечером встречал.

Довольно быстро мы начали готовить «Проверку на дорогах». А уж когда Леша поехал в экспедицию в Калининград, а я поехала в аспирантуру, и мы оказались в разных городах, - он меня забрал из Москвы категорически. Позвонил по телефону и заявил: «Мы с тобой можем ставить только на одну лошадь». «Хочешь, - сказал он лживо, - мы будем вместе писать диссертацию, а хочешь – будем снимать кино». Я тут же поехала в институт и объявила, что я уезжаю. Меня, конечно, отговаривали, говорили: ты же не знаешь, сколько ты с ним проживешь, а когда вернешься, никому ты тут будешь не нужна, да и мозги у тебя другие будут. Мы прожили 44 года.

- А в каком качестве Герман предлагал быть рядом. Я не имею в виду – жены или не жены, я спрашиваю - в творческом плане?

- Ничего он не предлагал. Я поначалу долго молчала, примеривалась, приглядывалась. Только в гостинице уже что-то могла сказать. Но я знала, что будет сложно. Что с режиссерами всегда сложно. Мне с сыном Лешкой сложно, а ему со мной. Мы-то со старшим уже привыкли, мы и поскандалить можем на площадке и поорать. Леша может сказать: «Тогда совсем сама снимай кино!». А я ему ответить: «Не собираюсь, я этому не училась!» Но поскольку наша съемочная группа в большинстве переходила с картины на картину, к нашему такому специфическому общению все давно привыкли, никто не удивлялся.

- Но прислушиваться-то к вашему мнению он стал сразу?

- Нет. Сначала моя работа состояла не в том, что я буду стоять и говорить мысли, которые мне непривычны, чужды. А в том, чтобы побежать кого-то позвать, привести с грима.

- А когда родилось то, что называется, простите, творческий тандем?

- Не знаю. Видимо, когда мы стали работать с текстами. Кстати, после запрещения «Проверки на дорогах» я Лешу уговаривала начать писать.

- В смысле стать писателем?

- Он категорически отказался: «Я этого не умею!» Это потом он хвастался, что придумал название «Штандарт четырех морей» в романе Юрия Павловича «Россия молодая». А до этого говорил: «Я даже не знаю, как слова складываются! Как ты себе представляешь, мы это будем делать?!» Я отвечала: «Очень просто. Я сяду за машинку. А ты так и будешь продолжать лежать на диване. И попробуем куда-то вырулить». Так же писались сценарии. И так же, когда запретили «Лапшина», мы занимались переводами, которые поставлял нам Лева Копелев: я переводила с немецкого, а Леша помогал по литературной части. Конечно, у нас были тылы - то есть мы понимали, что с голоду мы не умрем, но садиться на шею Лешиных родителей для нас было совершенно невозможно. Хорошо еще, что нам, в отличие от других, было где жить и на чем ездить. У Леши, как я уже сказала, машина была.

- «Волга»? А, простите, откуда? Папа подарил?

- Нет, ему ее подарил американский дядя, тоже очень близкий нам человек. У Леши родственники - по всему миру, вплоть до Австралии. Родной брат матери, шведский дядя, дядя Гуля, приезжал к нам на Марсово поле, где жили Юрий Павлович и Татьяна Александровна, два раза в год, а французская и американская ветвь – это по линии Юрия Павловича.

- А когда было, на что жить и есть, кто готовил?

- Мой Леша не знал, как газ включается. Но он был не капризный. Я готовить люблю, и готовила много. Он никогда не говорил, что невкусно. Но если не получился борщ, то первый день Леша его ел, а второй – я доедала: ну не выбрасывать же, тем более, что меня родители приучили так относиться к еде, после войны.

- Вот вы говорите, вы с компанию Германа вошли легко. А он - в вашу?

- Он их потряс. Я жила на первом этаже, на Аэропорте, а Инна Чуковская и Саша Курляндский – на четвертом. Бывало, Саша уходил и говорил нам с Иннкой: «Вот - тебе рубль на обед, а вот - тебе». В этой же компании был Феликс Камов - то есть все трое из «Ну, погоди!» Я думаю, что Лешке они сильно не понравились. Другая система общения, другие разговоры. У него была такая мужская компания, ну… слабо сказано, бабников. А у нас все были при своих бабах. Поэтому у нас оставалось время разговаривать совсем на другие темы. И Леша в этот первый вечер выпил бутылку коньяка и бутылку вина. Леша человек был, в общем, не пьющий, так спокойно выпивающий. Очевидно, эта доза была для него сокрушительной. Мы замечательно посидели, ушли, утром он проснулся и говорит: «Немедленно вызывай скорую». «В чем дело?» - удивилась я. «Ты понимаешь, у меня всё нерезко: дверь кривая, окна кривые». Я рассмеялась: «Лешенька, ну базар же рядом, давай я тебе за рассолом сбегаю». «С ума сошла, вызывай скорую, у меня грипп, я умру». По поводу рассола я с ним договорилась в два часа дня. Тогда мы достаточно долго жили в Москве, месяца два. И как-то в итоге он очень быстро вошел в компанию, а с Сашей и с Инной они до сих пор самые близкие друзья.

- Конечно, сейчас всех интересует вопрос, что происходит с последним фильмом Германа «Трудно быть богом». Вроде бы прошел первый показ в Москве, а потом все затихло.

- В Москве это был не первый показ. Как-то зимой нам позвонил Дима Муратов, главный редактор «Новой газеты», наш большой друг, сказал, что первого апреля у них будет день рождения газеты, который они хотели бы организовать таким образом, чтобы показать «Трудно быть богом» Германа. Леша сказал: «Да, конечно». Там мы показывали картину в абсолютно смонтированном виде – я всё время повторяю, что Леша всё смонтировал очень давно. Но звук в тот момент был тот, который записан со съемок. А в кадре ведь бывает и восемь, и десять человек, есть панорамные съемки. Так что восприятие речи затруднено. Поэтому я, как и на первом показе критикам, который состоялся еще раньше, в Питере, и на показе близким друзьям, когда мы хотели, чтобы они нам сказали, не застряли ли мы с картиной в своих представлениях, - я сидела и читала текст. Как когда-то, если помнишь, когда привозили первые зарубежные картины, переводчик читал русский текст. Вот я – такой переводчик. Когда мы сделаем вторую перезапись, мы сделаем точно так, как делал Леша: прежде всего позовем близких людей, вкусу которых мы доверяем, с которыми у нас существует взаимопонимание по вопросам отношения к искусству и к жизни.

- Был такой случай, чтобы близким людям не понравилось?

- Только один случай. Был запрещен фильм «Мой друг Иван Лапшин» - и мы показывали его двум друзьям-режиссерам: Элему Климову и Андрюше Смирнову. «Проверку на дорогах», украденную копию, мы тоже друзьям показывали. Так вот, Элем с Андреем к тому времени уже довольно долго не разговаривали – не поднимали глаза, не здоровались, и у нас сели в разных концах маленького зала. Мы показали им Лапшина, погас экран, зажегся свет – и они начали кричать. Элем кричал: «Ты такой потрясающий художник по деталям, по умению – по всему! Тебе эту хреновину снимать не нужно было! Тебе нужно снимать настоящие, крутые характеры!» Андрей кричал: «Ты заигрался со своей правдой. Вот посмотри: мы с Элемом давно не разговариваем, но если мы с ним одно и то же считаем про картину, значит, ты ошибся!». Так они орали. Поскольку у нас с Лешкой характеры разные, то я сразу начала хохотать. А Лешка сначала пытался понять, что они имеют в виду. В этом оре мы доехали домой, на Марсово поле, сидели-ужинали-выпивали, я тоже начала им кричать: вы, мол, ничего не понимаете, классицизм – это ваше направление! Пока они мне не надоели до того, что я оскорбила Элема – не буду говорить, как, потому что, наверное, это было неправильно. Только тогда они замолчали, а наши отношения с Элемом были испорчены на два-три года.

- А бывало, что Герман критиковал работу друзей?

- Бывало. Я помню, нам не понравилась картина про Комиссаржевскую, которую снимал Валера Федосов, оператор «Двадцати дней» и «Лапшина». Снимал уже после нашего сотрудничества. Леша ему сказал: «Валера, я понимаю, что тебе очень нравится актриса, которая Комиссаржевскую играет». Это действительно замечательная актриса Наташа Сайко. «Ну что ж ты всё время снимаешь ее крупные планы?! Ты же не делал этого ни в Лапшине, ни в «Двадцати днях». Крупный план может существовать только в те редкие моменты, когда он жизненно важен для картины». А Валерка весь напрягся, надулся, захотел сказать что-то серьезное в ответ. И в этот момент подошла его свекровь и сказала: «Валерочка, поздравляю! Какие виды!» Имея в виду, что он так открыточно снял натуру. И Валерка был этим совершенно раздавлен. Вообще, отношения Леши с операторами – это отдельная история. Я считаю, что с ним работали лучшие операторы не только России, но и мира. Как Валера Федосов, о котором я уже говорила, как Володя Ильин и вошедший после его смерти в последнюю картину Юра Клименко, как замечательный Яков Склянский, снимавший «Проверку». Ильин животом чувствовал, куда нужно камеру повернуть. Леша не раз говорил, что за всю жизнь он ни разу не посмотрел в глазок камеры. Что если оператор не понимает, как нужно снимать полностью отрепетированную сцену, он с ним работать не будет. Когда Валера снимал «Двадцать дней без войны», Леша стоял рядом и читал ему в ухо стихи. Я уже не помню, какие, может быть, Заболоцкого. Леша знал очень много стихов. И таким образом он создавал Валерке эмоциональный и, возможно, даже ритмический фон.

- На каком этапе сейчас работа над фильмом «Трудно быть богом»?

- Картина смонтирована – и пальцем к ней никто не может притронуться: у нас даже монтажера сейчас нет. Занимаемся мы, в основном, речью. На данный момент из девяти неполных частей полностью готово четыре. Как мы считаем, работы осталось еще на месяц. Но, как говорят продюсеры, фильм выйдет в прокат не раньше ноября.

- Работаете всей съемочной группой?

- Да, той съемочной группой, которая полагается на этом этапе. Плюс, конечно, Леша. Без него бы я просто пропала. Потому что, зная все, я же этой профессией не владею. Я понимаю монтаж, понимаю, что какую-то реплику можно зашуметь, но есть тонкости. А Леша – абсолютный профессионал в этом смысле и в данном случае особенно внимательный, потому что речь идет о папе.

- Сколько по времени продолжается фильм?

- Два часа тридцать минут.

- Что за история с Венецианским фестивалем, на котором в конкурсной программе собираются показать фильм Германа «Мой друг Иван Лапшин»?

- Понимаешь, когда существовал наш питерский кинофестиваль, я, в споре с Лешей, выдвинула свою концепцию. И она в результате победила концепцию Андрея Плахова. Я предлагала собрать все картины, которые победили в конкурсах крупнейших кинофестивалей, и устроить конкурс победителей в Петербурге. Я до сих пор не понимаю, как можно было закрыть Петербургский кинофорум - проект, который был таким перспективным для города и так успешно стартовал.

- А почему Герман был против вашей концепции?

- Я сначала рассказала ему, потом - сыну Лешке – в таком порядке в доме обсуждались все вопросы. И мой Леша, старший, сказал: «Да ну, чепуха какая-то». Даже не стал объяснять, что именно ему не понравилось. Но мне идея проекта «Венецианская классика» очень близка.

- Почему именно «Лапшин»?

- Они считают, что в силу того, что картина была запрещена, она не попала на большие кинофестивали, несмотря на то, что по художественным достоинствам могла на них претендовать. Там вообще замечательная программа: фильмы Росселини, Кустурицы, Джона Форда. Но все это было сделано абсолютно без нашего участия – мы об этом узнали два дня назад.

- Вот мы заговорили про Институт истории искусств. И я подумала, как это удивительно! Фильм «Трудно быть богом» снимался больше десяти лет, а выходит именно в тот момент, когда его актуальность сравнима с актуальностью газетной передовицы – ведь действие там происходит в период антикультурной реакции.

- А с «Трудно быть богом» вообще странная ситуация. Потому что и когда мы смотрели отснятые материалы, и когда был первый монтаж, и когда, позже, второй, - все говорили: вот сейчас – самое время.

- Почему, как вам кажется, «Трудно быть богом» снимался так долго?

- Поскольку продюсеры – наши друзья и очень близкие люди, Леша собирался снять картину за два года. Мы не потратили ни копейки государственных денег, хотя нас в этом часто обвиняли. И наступил момент, когда он застрял. Вот он приходит – репетирует, репетирует, репетирует – и не снимает. Главное, я знала, я чувствовала, почему. Потому что не сложилось: кино сложилось, а то, что он хочет, – нет. В какой-то момент я начинала возмущаться, потому что боялась, что закончатся деньги. Я не знала, что продюсеры окажутся именно теми нашими друзьями, которые поймут всё. Вот мы встречались за обедом или где-то еще. И Леша говорил: «Весной я точно закончу». И не заканчивал. И они достаточно быстро поняли, что он не лжет. Поскольку в наше время ложь входила в профессию режиссера и вообще любого советского художника – закамуфлировать, прикрыть, припудрить. Еще какое-то время они думали, что он так и рассчитывает, а потом поняли, что у него не сложилось то, что можно вроде бы снимать сегодня. У него не сложилась картина мира, жизни – и, главное, не сложилось соответствие этой картины тому, что происходит на съемочной площадке. Не сложилось внутри его души. Когда это происходило, мы – вся группа – тихо собирались рядышком. И когда я говорила: «Ну все же хорошо, мне кажется», - ребята, звукооператоры и художник по костюмам Катя Шапкайц, говорили мне: «Да перестань ты! Ты что, не видишь, что он не понимает, как снимать?» То есть речь шла о том, что между тем, что произошло во время репетиций на съемочной площадке, и командой «Мотор!» существует пропасть внутри него.

Но, к великому счастью, наши друзья сначала сказали: «Ну что ж, значит, денег понадобится больше». Потом сказали: «Ну что ж, значит, пусть Алексей так снимает». А в итоге прозвучало следующее: «Ну что ж, может, мы работаем для искусства?..».

- Круто. В конце жизни с столкнуться с тем, что, как мне казалось, в принципе невозможно. У меня даже как-то успокоилось что-то внутри.

- Причем часть этих людей я даже никогда не видела. Но такие люди есть. И это действительно круто.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»