Сейчас

+6˚C

Сейчас в Санкт-Петербурге

+6˚C

Облачно, Без осадков

Ощущается как 5

1 м/с, сев

756мм

97%

Подробнее

Пробки

1/10

«Война патриотизмов продолжается по сей день». Историк Аксенов — о разных лицах «любви к родине»

9472
Владислав Аксенов
Владислав АксеновФото: кадр из видео/nlobooks/YouTube
ПоделитьсяПоделиться

Историк Владислав Аксенов, ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН и доктор наук, в своей новой книге «Война патриотизмов. Пропаганда и массовые настроения в России периода крушения империи» ищет ответ на вопрос об основах и природе патриотизма. В очевидных исторических обстоятельствах мы обсудили с автором, почему патриотизм нельзя рассматривать как продиктованную властью идеологию, поговорили о разных формах этого чувства, внезапно выяснив, что именно один из видов патриотизма лег в основу фашизма, а также узнали, что патриотизм — это не только, казалось бы, очевидная гордость за Отечество, но и стыд за него.

От травмы до реванша

— Я разговаривала с историками и антропологами о национальном самосознании, и все они говорили, что идентичность нации формируется сверху. А патриотизм — это установка, которая мягкой силой спускается от власти, или то, что неведомым образом рождается в гражданах?

— Очень интересно, что вы начали вопрос с сопоставления национализма и патриотизма — понятно, что это разноуровневые понятия. Но в общем-то все теоретики концепции нации конца 19-го — начала 20-го века признавали, что нация строится на мифологии и патриотизму как концепции здесь отводится важная роль. Более того, для нации важна не только некая идея, но и эмоция. Идея и эмоция сливаются в образе внешнего или внутреннего врага. Патриотизм предполагает разные уровни групповой самоидентификации индивида (семейной, гражданской, государственной, национальной, классовой и прочее), поэтому противопоставление «своих» «чужим» выполняет системообразующую функцию. Если брать формирование российской нации с точки зрения исторической политики, то здесь большое значение имеет Смута 17-го века, освобождение Кремля от поляков и связанная с этим историческая мифология: Польша воспринималась как «чужой», как враг, на фоне которого произошло сплочение российской нации. И это объясняет многие политические, патриотические дебаты периода первого и второго польских восстаний.

И конечно же, второе важное событие — Отечественная война 1812 года, изгнание Наполеона. Все это героическая мифология. Как любая война, Отечественная 1812 года полна фактами предательства, мародерства солдат, в том числе по отношению к своему же мирному населению, но из официального военно-патриотического дискурса эти неудобные факты вымарывались. Военно-патриотическая пропаганда конструировала национальную самоидентификацию исключительно на основе положительных образов. Но народная память хранила и другие воспоминания. Неслучайно в качестве одного из двух эпиграфов к своей книге я взял слова французского историка Э. Ренана: «Историческое заблуждение является одним из главных факторов создания нации, и потому прогресс исторических исследований часто представляет опасность для национальности».

Но, как писал тот же Ренан, очень важно не только единство подвигов, но и единство в трагедии. Для России такой национальной трагедией стало унижение Крымской войны. Это была некая коллективная травма, по отношению к которой можно классифицировать российские патриотические дискурсы. Одни признавали эту травму и ошибки Николая I: сначала создал в России политическую деспотию, потом ввязался в никому не нужную войну с Турцией, которая в итоге противопоставила Россию европейскому блоку держав, и в конце концов все закончилось унизительным поражением. Тогда же формируется очень важное направление в патриотическом дискурсе — пораженческий патриотизм, когда люди говорят, что ради дальнейшего прогресса и процветания своей родины нужно пожелать поражения своей стране.

— А как же патриотизм как реваншизм: мы самые лучшие, всех победим-отомстим и так докажем свое превосходство?

— Смотря о каком патриотизме идет речь. Пораженческий патриотизм прямо противоположен реваншизму, здесь нет идеи отмщения. Реваншизм же — направление правого консервативного патриотизма. Пораженческий патриотизм предполагает принятие национальной травмы для дальнейшего развития, реваншистский патриотизм связан скорее со стадией гнева, если соотносить эти эмоции со стадиями принятия травмирующего опыта.

Собственно говоря, великие реформы Александра II в каком-то смысле стали реакцией на эту травму. Реваншизм — черта консервативного патриотизма периода подавления второго польского восстания в 1863–1864 годах, балканских войн 1912–1913 годов. В те периоды определенные политические круги переживали травмы унижения в Крымской и Русско-японской войнах. В 1912–1913 годах часть консервативно настроенной публики России жаждет большой европейской войны, потому что считает, что она сможет искупить унижение 1904–1905 годов.

Возвращаясь к вопросу о сравнении национализма и патриотизма и значимости мягкой силы, следует отметить два уровня «патриотизма»: внутренне переживаемые обществом коллективные эмоции и внешние попытки манипуляции обществом со стороны некоторых сил. В этом смысле патриотические концепции — это конструкт, создаваемый определенными политическими силами, и совсем не обязательно «сверху»: он имеет и горизонтальное измерение, когда в кризисные периоды сильные эмоции, связанные, например, с горечью поражений или гордостью побед, требуют некоего идейного осмысления и теоретического оформления.

Но вообще употребление слова «патриотизм», когда мы обсуждаем общие вопросы, не совсем корректно, так как неясно, о каком именно патриотизме идет речь: революционном, национальном, имперском, гражданском, локальном. Это все разные патриотизмы, в их основе лежат иногда взаимоисключающие идеи и эмоции. Неслучайно моя книга называется «Война патриотизмов» — я делаю акцент именно на множественном числе этого явления. Классификация патриотизмов довольно сложная, но для упрощения мы можем говорить о естественном и искусственном уровнях патриотизмов. Например, М. Е. Салтыков-Щедрин признавал естественность патриотического чувства, но отмечал противоестественность патриотической пропаганды. Он полагал, что в любом человеке уже изначально существует любовь к своему дому, родным местам, малому кругу общения — и когда какие-то политические группы пытаются пуще меры усилить в нем это естественное чувство, то оно переходит в некие крайне уродливые формы. Немецкий социолог Р. Михельс, считая естественным локальный патриотизм, направленный на живых людей, отрицал патриотизм, в основе которого лежат чувства к абстрактным категориям — нации, государству, цивилизации, расе и прочему.

От эмоции до идеи

— Так все-таки, контролируемые ли это государством эмоции?

— Патриотизм, конечно же, нерукотворный феномен — как я сказал, это эмоция. Если стыд — эмоция социальная, которая формируется в процессе социализации индивида и осознания им принадлежности к какой-то общности и идентичности, то, допустим, любовь и страх — то, что тоже лежит в основе патриотизма, — базовые эмоции. Эксплуатируя эти массовые эмоции, определенные политические круги пытаются сформулировать некие идеи, выстроить патриотическую идеологию. Эти два уровня патриотизма мы должны учитывать: патриотизм как эмоция и патриотизм как идея.

Но проблема в том, что как таковой единой патриотической идеи не существует: патриотическая идеология — это химера. Есть взаимоисключающие патриотические идеи: патриотизм как революционная идея и патриотизм как патернализм, консервативный патриотизм, национал-шовинизм, классовый патриотизм. Есть, кстати, расовый патриотизм, который возникает в конце 19-го века и становится основой для расовой теории национал-социализма, фашизма и так далее. Единства патриотической идеи не существует — это фикция. Но вот в эмоциях люди демонстрируют куда большее сплочение. К сожалению, часто это эмоции негативные — ненависть к врагам: национал-патриоты ненавидят чужие нации, социал-патриоты — враждебные классы. Поэтому неудивительно, что различные патриотические концепции пытаются эксплуатировать наиболее сильные эмоции — страх и ненависть — ради сплочения коллектива.

Можно привести в пример начало Первой мировой войны. Накануне войны существовали реваншистские настроения, связанные с коллективной национальной травмой Русско-японской войны. Многие полагали, что наконец-то сейчас Россия избавится от этого унижения. Тем не менее война, как это часто бывает, стала неожиданностью для очень многих, несмотря на задолго до начала войны распространившуюся в обществе военную тревогу. Если мы берем круг интеллектуалов, то некоторые вчерашние пацифисты демонстрируют кардинальную смену позиций. Скажем, Ильин в январе 1914 года выступал чуть ли не с толстовских позиций относительно войны, а теперь он разрабатывает теорию духовной обороны, которая предполагает, что в случае необходимости государство в рамках обороны может начинать неприкрытую агрессию в отношении соседних народов. И его совсем не смущает, что этими же идеями прикрывается Вильгельм II, потом Гитлер свое нападение на Советский Союз называет превентивным ударом. Мы видим, что в головах интеллектуалов царит полнейшая каша. И патриотическая идея, таким образом, в условиях психологического кризиса — массового психоза — может попытаться расставить все по полочкам.

Конечно же, в первую очередь за ответами обращаются к власти, официальной позиции — Николай II 20 июля издает манифест, объявляющий войну Германии (в ответ на объявление войны России Вильгельмом II). Там провозглашаются основные патриотические идеи: идея единения власти и общества — Николай II призывает забыть прежние обиды и сплотиться, общество благосклонно реагирует на это; второе — идея Священной войны, русская армия объявляется святым воинством, под это подводится христианская эсхатологическая идея войны как последней битвы добра и зла, а также имперско-историческая концепция цивилизационного противостояния России и Германии: немцы называются тевтонцами, вспоминается прочая героическая мифология средневековой России — Ледовое побоище и так далее. И третья основа — геополитические амбиции России, они не явно, но прозвучали в Манифесте Николая II. Там упоминается обязанность России по защите братских славянских народов — прежде всего Сербии. И это тоже было понятно российским интеллектуалам. Можно привести в пример Милюкова, который был одним из главных пацифистов России накануне Первой мировой войны, а в годы войны он вспоминает про Босфор, Дарданеллы — провозглашает агрессивные захватнические идеи. Бердяев пишет о необходимости духовной экспансии России на Запад. Даже либеральные круги оказываются охваченными имперскими амбициями.

Мы видим, что Николай II пытается направить коллективные эмоции и массовое сознание с помощью патриотизма в определенное русло. Начинает выпускаться патриотическо-пропагандистская литература, лубок, снимается кинохроника. Патриотизм первых месяцев 1914 года носил рукотворный искусственный характер. Парадоксы российских интеллектуалов показывают, что люди были в полной растерянности и пытались из ничего придумать патриотическую идеологию. Это привело к разочарованиям — уже весной 1915 года стало ясно, что декларации Николая II, призывающие забыть общие обиды, ничего не стоят, потому что в России растет общественное движение, появляются общественные организации, но они пугают власти. Уже осенью 1914 года арестовывают толстовцев, которые выступили с пацифистскими заявлениями, и депутатов-большевиков Государственной думы, которые не приняли войну и заняли пораженческую позицию. В 1915 году противоречия между властью и обществом только усиливаются — и если говорить о естественных патриотических чувствах, которые рождались и сверху и снизу, то скорее можно привести в пример февраль 1917 года.

Февраль 1917 года — тоже патриотическая революция, как и во Франции конца 18-го века. И ее символика — России-царевны, которая избавилась от самодержавных оков, — указывает на народно-патриотический характер. Еще раз подчеркну, что любые попытки манипулирования патриотическими эмоциями, при том что сами по себе они естественны, в конце концов обречены на провал: манипулировать можно отдельными политическими группами, но манипулировать целой нацией на протяжении долгого периода времени невозможно. Нация — слишком сложный и иррациональный организм, чтобы применять по отношению к нему технологии рациональной стратегии.

— Имеет ли патриотизм материализованные проявления, контролируемые властью? Как, например, определенные символы?

— Патриотическая символика разнообразна. В российском революционном патриотизме начала 20-го века это красное знамя и «Рабочая Марсельеза», в консервативном — триколор и «Боже, царя храни!». Во время революции 1905–1907 годов по улицам столицы ходили толпы с разными флагами и песнями, и когда встречались друг с другом — начинались массовые драки. Революция 1917 года поменяла полярность патриотической символики: красный флаг стал государственным, триколор — символом оппозиции Советам. В качестве маркеров политической самоидентификации использовались красные нарукавные повязки и красные банты. В первую очередь в так называемый период «медового месяца» революции — марта — начала апреля. Но эмоции не могут длиться долго, в конце концов люди устали от революционной эйфории, народно-патриотической символики — и банты с лентами исчезли с одежд прохожих. По мере разочарования в идеалах революции эти символы начинали вызывать все большее раздражение.

Нужно понимать, что сами по себе символы большого смысла в себе не несут — они наделяются определенными значениями в определенных обстоятельствах.

Навязываемые определенными группами патриотические символы должны соответствовать общественным настроениям, но последние изменчивы, связаны с динамикой социально-экономических и политических процессов, а потому патриотическая пропаганда не может долго эксплуатировать одни и те же символы. В этом смысле пропаганда как технология имеет кратковременный эффект; время же, история — все в конечном счете расставляют по своим местам.

От стыда до эмиграции


— Почему люди хотят испытывать коллективные эмоции? Мы недавно
говорили с социологом Карин Клеман, так вот она считает, что новая тенденция — это раздробленность. Зачем вообще думать о своей сопричастности к стране — многие ведь запросто уходят во внутреннюю эмиграцию?

— Эмоции нельзя хотеть или не хотеть испытывать, они не зависят от рационального целеполагания индивида, а охватывают человека в соответствии с его психофизической организацией и уровнем эмоционального интеллекта, самоконтроля. Другое дело, что человек как социальное существо нуждается в поддержке коллектива, он склонен к конформизму и определенные формы патриотизма дают ему это коллективное чувство защищенности. Кроме того, если одни патриотизмы эксплуатируют, например, чувство стыда, то другие основаны на положительных эмоциях — чувстве гордости. Но в этом случае нередко возникает этическая дилемма: если действия государства вызывают у его гражданина чувство стыда, как быть этому гражданину с этим чувством — принять его, признать неправоту своего Отечества или закрыть на все это глаза?

Во время венгерского похода русской армии 1849 года часть современников очень болезненно переживала несправедливость действий своего Отечества. Таким образом, стыд, испытываемый патриотом за свою страну, свидетельствует, во-первых, о том, что вне зависимости от того, причастен ли он к событию или нет, он воспринимает себя частью коллектива и готов разделять ответственность за поступки людей, с которыми он не согласен, но которые тоже относятся к его группе — говорим ли мы о нации или о гражданском обществе. Наличие чувства стыда прежде всего свидетельствует о высокой гражданской ответственности индивида — и это безусловное проявление патриотизма. Но не все готовы переживать эту эмоцию. В свое время американский морской офицер С. Декатур в 1816 году, будучи на банкете в пьяном состоянии, произносит тост, который впоследствии стал знаменитым лозунгом шовинизма: «Права или нет, но это наша страна». Парадокс этого лозунга заключается в том, что в теории человек готов признать, что наша страна не права, но он отметает эту дилемму. Здесь мы видим признак психологической травмы, психологического комплекса — что человек допускает теоретическую вероятность неправоты и безнравственности поступков страны, тем не менее гонит от себя чувство стыда, ради сохранения психологического комфорта, благорасположения духа.

В российской литературной общественности был такой персонаж — Василий Боткин, старший брат известного врача. Во время второго польского восстания он по сути повторил принцип Декатура, сказав: «Для меня важно жить, не стыдясь своего существования» — действия России в Польше действительно вырабатывали это самое чувство стыда, но оно было ему неприятно. Современники, знавшие Боткина, обращали внимание на его характер — он всегда очень боялся потерять благорасположение духа. Когда кто-то в его окружении начинал говорить печальные вещи, он тут же начинал на него шипеть. Для него было важно сохранять чувство психологического комфорта. И патриотизм в этом смысле как раз является отрицанием травмирующего опыта. С помощью ложной патриотической гордости человек сохраняет свое благорасположение духа в соответствии с принципом конформизма.

Внутренняя эмиграция — тоже некая патриотическая позиция. Когда началась Первая мировая война, Зинаида Гиппиус размышляла, может ли она любить свое государство, если оно против своего народа. Отвечая отрицательно на этот вопрос, поэтесса уходила во внутреннюю эмиграцию. Многие поэты начинают писать в стол, понимая, что их стихи в ближайшее время не опубликуют. Марина Цветаева, считавшая Германию своей второй духовной родиной, пишет строчки «Германия — моя любовь, Германия — мое безумье». Такая позиция среди патриотов-шовинистов иначе как национал-предательство не называлась. Проблема здесь заключается в том, что считать Отечеством, Родиной. Тождественны ли эти понятия с понятием «государство»?

Здесь пару слов нужно сказать об истории понятия: термин «патриот» употребляется еще в античной литературе, но там патриот — это соотечественник, земляк. Таким образом, патриотизм — некая солидарность внутри определенной группы людей. В современных значениях этот термин известен нам с конца 18-го века благодаря французской революции, здесь рождается понятие патриотизма как любви к нации и своему гражданскому обществу — то есть более абстрактным категориям. Именно революционная волна приводит к появлению патриотизма, максимально близкого к современным трактовкам. Правда, потом с ним происходит интересная метаморфоза — будучи изначально революционной идеологией, патриотизм изначально противостоял монархизму. Соответственно, монархист — не патриот, он сохраняет преданность монархии. А монарх — не Отечество. Людовик сказал: «Государство — это я». Патриот отвечает — нет. Государство — нечто большее.

Во Франции с принятием «Марсельезы» и триколора патриотизм постепенно становится консервативной идеологией. И уже не воспринимается как революционное проявление. В России 19 века также сохранялось противопоставление патриотизма и монархизма. Например, известна фраза Николая I «поменьше патриотизма», обращенная к московским славянофильским кругам, которые активно эксплуатировали противопоставление патриотической общественности властным элитам, а любовь к народу противопоставляли любви к государству. Потом еще определеннее высказался А. И. Герцен: «Я за народ, поэтому я против империи». Имперский государственнический патриотизм тем самым становится антинародным патриотизмом, или квази-, лжепатриотизмом. В русском обществе таких патриотов презрительно называли «квасными».

Во время войны 1812 года некоторые русские офицеры после сдачи Москвы французам испытывали очень сложные чувства, в том числе и чувство стыда, обреченности. Один из них записал: «Пусть погибнет империя и русская армия, но Отечество мое все равно останется — я смогу ему служить». Здесь мы видим явное противопоставление понятия Отечества понятиям «империя» и «государство». Для этой позиции Отечество — прежде всего люди, живущие на этой территории. Есть государственнический патриотизм — любовь к политической системе, то есть к власти, в этом случае патриотизм превращается в патернализм, когда глава государства воспринимается как глава Отечества — и все эти чувства адресуются ему, что, кстати, очень удобно. Патерналистское чувство мы можем обнаружить на протяжении всей российской истории, включая и нашу современность. Оно выражается, например, в таком феномене, как письма во власть, — когда считается, что только глава государства может решить наши индивидуальные проблемы. Это чувство чревато уходом общества от ответственности: если проблемы может решить только глава государства, то от меня ничего не зависит. В то же время здесь есть подводные камни для самой власти: вся ответственность перекладывается на нее, в конце концов с нее и будет максимальный спрос за ошибочные действия.

От сумасшествия до интеллекта


— Название вашей книги — «Война патриотизмов» — родило у меня стойкую ассоциацию с событиями 1991–1993 годов, где Горбачев — патриот, который хочет сохранить Союз через модификацию, Янаев, Язов, Павлов, Пуго и компания видят свои действия как защиту Родины (того же Союза, но в неизменном виде), а Руцкой и Хасбулатов отстаивают счастье — парламентскую республику. Это можно назвать столкновением представлений о патриотизме (ведь все они защищают то, что видят правильной, «своей» страной) на высшем уровне?

— То, с чем выступали названные вами персонажи, их идеи не сильно отличаются от позиций, с одной стороны, Каткова, с другой — Герцена в 19-м веке. К сожалению, война патриотизмов продолжается до сих пор, и она будет продолжаться, пока мы не отрефлексируем наши национальные травмы, не поймем, что в основе патриотизма лежат не идеи, а именно эмоции, и не начнем развивать наш эмоциональный интеллект. В кризисные моменты истории эти эмоции начинают определять политику — тогда и случаются революции и гражданские войны. У насилия тоже эмоциональная природа. Активная фаза войны патриотизмов продолжается в России — с начала 19-го века и по сей день.

— Можно ли отследить закономерность, как меняются патриотические настроения в преддверии больших перемен?

— Конечно же, есть некая логика в развитии и истории соответствующих идеологий и эмоций. Безусловно, что в кризисные периоды обостряются патриотические дебаты. Обостряются именно потому, что усиливается эмоциональное восприятие событий — оголяется нерв массового сознания. Все это приводит к резким радикальным заявлениям с разных сторон: и со стороны революционного патриотизма, и со стороны консервативного патриотизма. Люди перестают понимать друг друга, так как они говорят на разных языках, используют разные системы координат. Участникам этой войны начинает казаться, что их оппоненты просто сумасшедшие. Неслучайно, что в эти кризисные периоды в лексике обывателей обнаруживается психиатрическая терминология.

Например, в 19-м веке был поэт Воейков, во время обострения очередных патриотических дебатов он пишет стихотворение «Дом сумасшедших». Патриотов Сергея Глинку и Хвостова он помещает в различные палаты этого дома. Ходит по этим палатам, находясь в ужасе от услышанного. Но в итоге он сам оказывается в этом сумасшедшем доме, откуда его не хотят выпускать. Метафора сумасшедшего дома очень часто приходит на ум российской творческой интеллигенции. Россию как сумасшедший дом накануне 1917 года, например, описывала Зинаида Гиппиус и многие другие современники.

Сложно сказать, что чему предшествует — обострение патриотических дебатов приводит к политическому кризису или кризис приводит к дебатам? Скорее здесь присутствует диалектическая взаимосвязь. Для нас, конечно же, это является неким симптомом и признаком надвигающейся катастрофы. И в этом смысле современность скорее рождает пессимистические предчувствия.

Беседовала Анастасия Медвецкая, специально для «Фонтанки.ру»

Владислав Аксенов
Владислав АксеновФото: кадр из видео/nlobooks/YouTube

ЛАЙК15
СМЕХ2
УДИВЛЕНИЕ0
ГНЕВ3
ПЕЧАЛЬ0

ПРИСОЕДИНИТЬСЯ

Самые яркие фото и видео дня — в наших группах в социальных сетях

Увидели опечатку? Выделите фрагмент и нажмите Ctrl+Enter

сообщить новость

Отправьте свою новость в редакцию, расскажите о проблеме или подкиньте тему для публикации. Сюда же загружайте ваше видео и фото.

close