ПоделитьсяПо миру катится протестная волна: некоторые россияне недовольны расширением границ НАТО, в Иране выступают за права женщин из-за гибели 22-летней Махсы Амини, попавшей в руки полиции нравов (кстати, «Гашт-и-Эршад» упразднили), израильтяне против гипотетической диктатуры Биньямина Нетаньяху, а французы недовольны пропихнутым законом о повышении пенсионного возраста. Философ и композитор Владимир Мартынов помнит, что, согласно индуистскому цикловому делению развития мира, сейчас эпоха Кали-юги — «железный век», «век раздора», — все поэтому.
Всегда люди выражали на улицах недовольство в вопросах жизни страны. Хотя не все митинги приводили к желаемому: хоть в сегодняшней Франции, хоть в прошлом веке в Штатах, когда американцы требовали прекратить войну во Вьетнаме, не говоря уже о страшном эпизоде истории — массовых убийствах недовольных на площади Тяньаньмэнь, когда китайские власти проявили невиданную жестокость и авторитарность. Но колыбелью протестных выступлений, ставших узнаваемой традицией, считается все же Франция.
Вместе с французским и российским социологом Карин Клеман, которая из-за своих исследований стала в России персоной нон грата, разбираемся в том, что уже не первую неделю происходит во Франции, — как и за что бастуют граждане и почему знаменитая сила протестов перестала действовать на власть Пятой республики. А главное — все-таки узнаем, похожи ли недовольные россияне и бастующие французы: за идею, что похожи, Карин как раз не пустили в страну.
Что сейчас происходит в Париже?
Два месяца как начались обсуждения пенсионной реформы. Французы сразу начали реагировать — опросы общественного мнения указывают на то, что очень большой процент людей против. Кроме того, в этот раз, что довольно редко во Франции, все профсоюзы против реформы — они объединились: каждый раз совещаются, чтобы сообща выбрать стратегию действия.
Речь идет не только о повышении пенсионного возраста: кроме этого очень много различных поводов к недовольству. В первую очередь — снижение уровня жизни. Он начался не вчера, и желтые жилеты уже громко об этом говорили, но сейчас все стало еще хуже с учетом повышения цен. Работающие люди довольно часто имеют недостаточно денег, чтобы можно было их откладывать, позволять лишние покупки и траты на досуг. Мы сейчас живем достаточно бедно: не на уровне России, но все же идет снижение.
Инфляция происходит везде (что касается цен на газ и электричество), хотя Франция в этом отношении довольно автономна. Но, естественно, как все уважающие себя правительства, во Франции ссылаются на действия России, чтобы объяснить инфляцию. Но она коснулась транспорта и продуктов, что еще сильнее нервирует людей.
Больницы, школы, культура, соцжилье — весь этот сектор в большом кризисе. Идет подпольная приватизация и внедрение в жизнь капиталистических принципов, вопреки тому, что их цель — социальное благо. Плюс снижение доступа к общественным услугам и их качества. Все это вместе создает большой фон для недовольства.
Некоторые профессии страдают еще больше — у них были досрочные пенсии за вредность, женщины недовольны — статистика говорит, что больше всего от повышения пенсионного возраста страдают они, ведь для получения пенсии необходим минимальный стаж, но из-за детей им не удается быстро набирать эти годы. Люди довольно солидарны с протестными действиями, многие участвовали.
Понятно, что во Франции общественная культура по сравнению с Россией больше склоняет людей к протестам. Но в последнее время довольно редко на демонстрациях собиралась такая масса недовольных, при том что демонстрации сейчас не только в Париже, но и в регионах. А те, кто не участвует, выражают солидарность: есть понимание, почему они не всегда могут ездить на поезде и метро, почему накапливается мусор на улицах.
— Как выглядит бастующий город? Мы знаем о горах мусора и о том, что профсоюзы недавно перегородили вход в Лувр.
— В метро иногда не ходят поезда — надо сказать, это не сильно травмирует, мы уже привыкли к такому сервису и без забастовки. Мусор, конечно, — неприятно, но я ничего такого в этом не вижу. Все терпят выражение недовольства, потому что понимают, что протест — это законное право. Они осознают, что без того, чтобы создать препятствие обычному ходу жизни, ничего нельзя добиться. Бесполезно бастовать на стороне, никому не мешая. Это мы уже усвоили.
— Если говорить о лозунгах на плакатах, то что это за формулировки?
— Большое народное творчество: стихи, издевательства насчет Макрона — мы считаем, что он решил, будто он король, и тут же мы вспоминаем, чем закончилась жизнь последнего французского короля. Макрон считается презираемой фигурой: такой аристократ, обращающийся к своему народу свысока, — он читает лекцию, объясняя то, что мы не поняли. Мы против Макрона и за демократию, потому что считаем, что эта реформа антидемократична — она прошла, по сути, без голосования в парламенте, есть лозунги относительно того, что мы хотим жить на пенсии, а не умереть, выйдя на нее. Обращаясь к Макрону и сенаторам, говорим: «Если вас это не устраивает, займите наши места, если хотите так долго работать». Или иронически, что мы готовы получить их пенсию — это нас устраивает.
Естественно, есть и антикапиталистические лозунги: считается, что эта реформа идет на руку большому капиталу, это способ уменьшить их затраты в ущерб интересам большинства трудящихся. Макрон обслуживает интересы большого капитала. Игнорирует людей под дискурсом, что он большой демократ, который всех слушает.
— Как реагирует власть?
— Довольно жестко. Опять двуязычие: с одной стороны, Макрон — большой демократ, он себя так представляет и говорит: «У меня открыты двери, я ко всем открыт, вы можете со мной встречаться», обращаясь, например, к профсоюзам. «Я — гарант конституции, демократии, все будет проходить с учетом мнения народа, а все, что мы делаем, — ему во благо». Все, что говорят все правители мира: «...если не реформировать пенсионную систему, то нас ожидает финансовый коллапс». При этом он на самом деле отказывается вести переговоры с профсоюзами, он с ними не встречался, игнорирует мнение большинства, отказывается обсуждать альтернативное мнение о реформировании пенсионной системы без повышения возраста.
Статья 49.3 позволяет правительству провести реформу без голосования в парламенте, после этого протест превратился в ярость, потому что мы ничего не значим для правительства. Теперь люди ведут себя не очень мирно: идут на несанкционированные демонстрации, долго стремились к парламенту, пытались осадить его и прорваться внутрь — не удалось. Сейчас французы используют разные тактики: маршируют по разным кварталам города — сами себя организуют, много сжигают по дороге. Полиция стала реагировать намного жестче: арестуют, но больше всего бьют и стреляют, используют слезоточивый газ и водометы — стандартные меры разгона протестных действий.
— Есть мнение, что митинги в России — дело рук молодежи, которой еще нечего терять (работу и так далее). А кто выходит на протесты во Франции?
— Если изучать состав локальных протестных групп в России — это далеко не только молодежь. Это укоренившийся миф в России.
Относительно Франции: все возрасты на улицах, молодежь в том числе, что может быть удивительно, ведь речь идет о пенсии. Но, как я объяснила, пенсионная реформа — одно из требований. Да и молодежь тоже не готова умереть на работе. Все намного шире: речь идет о выборе дальнейшего пути развития. Хотим ли мы продолжать отстаивать свою социальную систему или мы подадимся в ультралиберализм без социальной и трудовой защиты?
— Насколько действенны во Франции протесты?
— Как раз потенциал их политической силы уменьшается. Почему — трудно сказать. Раньше люди выходили — и довольно мощно. Но старая система баланса больше не работает: вы выходите, мы считаем, сколько людей на улицах, и отвечаем. Видя это, люди погружаются в чувство беспомощности.
Старые методы протеста власти больше не понимают, им не страшно, они идут по своему пути. У демонстрантов гораздо меньше сил, если они используют традиционные методы борьбы. Поэтому выделяются желтые жилеты, которые применяли другие методы — выступали в рамках стихийных действий, сами себя организовывали. Всегда появлялись там, где их не ждали. Поэтому они добились намного больше, чем обычные профсоюзные демонстранты: отменили налог на бензин, добились некоторого повышения минимальной зарплаты. Но при этом они недовольны, потому что хотели гораздо больше — многие из них со временем действительно стали революционерами. Но многие разочаровались в результатах своей борьбы и отошли от активных действий. Другая часть идет на сегодняшние демонстрации: я вижу их, во всяком случае в моем регионе, знаю их лично — без жилетов, но они выходят.
В целом традиционные выступления теперь не добиваются ничего. Мы у перекрестка: либо мы изобретаем новые методы борьбы (возможно, не обойдется без насилия, — помня, что без радикального настроя нельзя ничего добиться), либо же мы будем сидеть беспомощно, отдельно, раздробленно и смотреть, как деградирует наша система. Не могу сказать, что выиграет, но одно из двух.
— Какие теперь должны быть методы борьбы?
— Это не рецепт и не политтехнология. Люди встречаются, ощущают острый гнев от недостатка справедливости, общаются и не деморализуются — они солидарны между собой и понимают, что их сила в их единстве. Но заранее сказать нельзя: все зависит от обстоятельств и мест. Если я рядом с крупным предприятием, у меня один выбор, если рядом с морем — другой.
— Почему Франция потеряла то, чем так славилась еще со времен студенческих демонстраций, — демократию и силу людей перед правительством?
— Разговаривая с историками, я пришла к выводу, что тот период после Второй мировой, когда происходили все социальные реформы, — исключение в истории. Тридцать лет это длилось. Потому что не было безработицы, шел довольно бурный экономический рост — и мир был разделен на два лагеря. Важно было, чтобы Франция не перешла в руки плохого лагеря. Все это сейчас утрачено: нет экономического роста, сильного профсоюзного движения. Сейчас царствуют неолиберальные капиталистические ценности: «надо, чтобы хорошо жил я» — в первую очередь думают о личном комфорте, нас учат конкурировать с соседом-коллегой, а не сотрудничать. Мы сопротивляемся больше, чем другие общества, но я вижу тренд.
Макрон, пресекая демонстрантов, продолжает то, что делали другие начиная со времен Тэтчер и Рейгана. По мне, Макрон — ультралиберал в экономике: он за свободу конкуренции и движения капитала, ему плевать на простых людей.
— Когда-то вас не пустили в Россию, потому что вы планировали прочитать лекцию о том, что желтые жилеты похожи на «ватников». Чем?
— Под «ватниками» я имею в виду бедных работающих людей, особенно в регионах, по отношению к которым ощущается большое социальное презрение со стороны элит, как во власти, так и в оппозиции. Параллель очевидна: такое же социальное презрение было по отношению к желтым жилетам, выражалось оно очень сильно в СМИ и в выступлениях интеллектуалов и правителей.
По условиям жизни они тоже довольно близки, несмотря на то что в России бедности больше. Хотя это есть и во Франции, но в меньшей степени и касается меньшего количества людей, но у желтых жилетов я увидела бедность. Приведу пример: молодая мама покупает для двух своих детей десятки упаковок ветчины в начале месяца, когда зарплата, и кладет их в морозильник, чтобы уж точно было что-то похожее на мясо к концу месяца, когда у нее уже две недели не будет денег.
Естественно, это несравнимо с тем, как живут большинство россиян, но тенденция похожа. Желтые жилеты были далеки от политики и говорили свежим языком — без политического словаря, переизобретая его.
В России «ватники» — если продолжить так условно выражаться — не создали движение, похожее на желтые жилеты. Но они все же иногда прибегают к активным протестным действиям — локализованным, касающимся конкретного повода: проблемы, лежащей в близости жизни человека. Люди способны на протест. При этом они не создали никакого общенационального движения, потому что это очень мелкие инициативы, которые не создают общий фон, на котором люди могут друг друга узнать. Желтые жилеты узнали друг друга. Новый пролетариат, новые угнетенные. В России такого нет, но в тихих неформальных разговорах за спиной начальников — я много ездила по регионам, меня это поразило — критический дискурс мощный. Это марксизм: критика неравенства и эксплуатации. Марксизм без марксистской догмы. Я видела тогда (2016–2018) рост чувства солидарности и общности на основании того, что люди знают, что живут в похожих условиях. В этом отношении я хотела вести параллель. Можно, конечно, меня спрашивать, а возможны ли в России такие же выступления? Ответа нет — нельзя никогда планировать протест, особенно если он низовой.
