«Наполеоныч». Книга Игоря Шушарина. Глава 1

Шведская мелодия русской каторги

(Сказ про то, как Наполеоныч в Сибирь за песнями мотался)

165-летию Вильгельма Юлиуса Наполеона Гартевельда посвящается

Шестого апреля 1909 года в Москве в Большом зале Российского благородного собрания состоялся необычный концерт, подобрать современные аналоги которому не так просто. Разве что припомнить ноябрь 1963 года, когда ливерпульская четверка зажгла в театре Принца Уэльского в Королевском эстрадном представлении в присутствии Ее Величества королевы-матери, принцессы Маргарет и лорда Сноудона. В тот день под сводами британской королевской недвижимости гремел хулиганский рок. А за полвека с лишком до того чинное благолепие московского Колонного зала было нарушено тягучими заунывными звуками каторжанского пения. Блатная, как бы сейчас сказали, песня впервые официально зазвучала со сцены, да еще и сразу на престижнейшей концертной площадке, где дирижировали Чайковский, Сен-Санс и Штраус, пели Шаляпин, Нежданова и Собинов. Каково? Да, и кстати: чья идея и кто допустил?

Допустили московские власти. А идея отчасти импортная. Выстраданная шведским подданным, музыкантом и композитором Вильгельмом Гартевельдом. Это он, получив добро на публичное чтение лекции о песнях тюрьмы, ссылки и каторги, прозорливо додумался перемежать свою вдохновенную речь музыкальными паузами – песнями неволи, которые лично собрал и записал в ходе поездки по Уралу и Сибири весной-летом 1908 года.

Придуманный Гартевельдом формат лекции-концерта оправдал себя на все сто: битком набитая мастеровая, разночинная и студенческая галёрка неустанно бисировала; заполненный до отказа аристократический партер благосклонно аплодировал. И только ложи, где были замечены представители городской администрации и сам генерал-майор свиты Его Величества по гвардейской пехоте, московский губернатор Владимир Федорович Джунковский, снисходительно улыбались и неодобрительно качали головами. Словно предчувствуя: ох, не надо бы этого джинна да из бутылки!.. И как в воду глядели. Года не прошло, как с подачи изобретательного шведа на исполнении тюремных и каторжных песен уже специализировались десятки российских певцов и коллективов, представленных всевозможными «хорами каторжников» и «квартетами сибирских бродяг». Так изначально фольклорного, а далее все больше авторского происхождения песни неволи ушли в народ, став самостоятельным и вполне конкурентоспособным музыкальным жанром. Мало того. В будущем эта история повторится по Гегелю – дважды: сперва в виде трагедии, когда целый пласт каторжанского фольклора продолжит ГУЛАГ, а затем в виде фарса – т. н. русского шансона, этого во многом уродливого порождения лихих девяностых. О, каких дел наворотил шведский гастарбайтер!

* * *

«Многие известные музыканты-композиторы и ученые-этнографы предпринимали неоднократно путешествия для записи ”на месте” народной поэзии и песен. Но никому еще до сих не приходилось записывать песни каторжан, и главной причиной этого обстоятельства являются те громадные затруднения, с которыми сопряжено появление частного лица на каторге, не говоря уже о ее тюрьмах. В. Н. Гартевельду впервые удалось исследовать область, совершенно покрытую мраком, а именно ”песни каторги” – музыкальную литературу сибирских каторжников, беглых, бродяг и инородцев».

Процитированный текст – это кусочек рекламной аннотации, размещенной на нотных изданиях «Песен сибирских каторжан, бродяг и инородцев» (1909). После ознакомления с ним невольно возникает вопрос: как и почему конкретной «частной» физиономии было дозволено проникнуть в «покрытую мраком» область? Попытка прояснить конкретно этот момент породила массу новых вопросов. Например: какое дело шведскому композитору до песен русской каторги? Или: с чего вдруг ему пришло в голову сменить концертный фрак на походный сюртук и, сунув в карман вместо дирижерской палочки револьвер, отправиться в края, куда Макар телят не гонял? Откуда вообще на нашу голову взялся человек, родившийся и умерший в Стокгольме, но большую часть жизни проведший в России? Что связывало его с такими разноплановыми историческими персонажами, как Столыпин и Распутин, Чайковский и Балакирев, Короленко и Гиляровский, Луначарский и… Карл XII?

С ходу ответить непросто. Будем разбираться.

(Стокгольм, Москва, Киев. 1877-1894)

Harteveld) родился в Стокгольме 5 апреля 1859 года. Это факт. Равно как и то, что год 1862-й как год рождения Гартевельда в будущем типографски засветится в аннотации к его кантате «Киев» (1901). А далее перекочует в брошюру, анонсирующую концертное турне композитора, и с тех пор, вплоть до наших дней, будет всплывать в справочных изданиях. Уж не знаю: изначально то был недочет редакторов или это сам Гартевельд, кокетничая, решил скинуть себе несколько годков и слегка помолодеть. Оно непринципиально, но отчасти показательно. Последующая история наглядно продемонстрирует, что Вильгельм Наполеонович в буквальном смысле выступал творцом своей биографии. Случалось, подтасовывал факты, выдавая желаемое за действительное. Случалось, врал, искренне заблуждаясь. Бывало – врал намеренно и вдохновенно. Короче, каждый шаг, каждое слово желательно проверять. Ибо где не копнешь – то правда будет, то выдумка.

«За Гартфельдомъ, в сущности добрым малым, водилась одна слабость, а именно — он любил приврать» (2)

Благородное доп. имя героя – оно от отца, наследственное. Соломон Наполеон Гартевельд (1830–?), литограф по профессии, происходил из семьи амстердамских евреев. В XIX веке Амстердам называли Вторым Иерусалимом, а его жители-евреи между собой величали Мокум, что в переводе с идиша означает «место». Собственно, Mokum на старом амстердамском диалекте и означает Амстердам, и в наши дни этот термин используется как название столицы Голландии в сентиментальном контексте, типа «старый добрый Амстердам». В том, что дед, а затем и отец Гартевельда увековечили в именах своих отпрысков Наполеона, возможно, читается респект императору, с деятельностью которого связаны серьезные позитивные перемены в положении европейского еврейства. Разумеется, это лишь мои домыслы, так как императорская именная приставка могла нести и другие потаенные смыслы. Например, отец Гартевельда мог быть явным или тайным бонапартистом. А дед и вовсе мог принимать участие в наполеоновских походах. А если учесть, что в детстве Гартевельд-младший зачитывался книгой Гейне «Идеи. Книга Le Grand» (1826), а в зрелом возрасте неоднократно перечитывал воспоминания участника похода 1812 года гренадера-фузилёра императорской гвардии Адриена Бургоня, нечто, связанное с апологией Наполеона как воплощения Великой французской революции, в этом семействе явно пестовалось. Так или иначе, но... «как вы яхту назовете, так она и поплывет». В чем-чем, а в изобретении и реализации именно что наполеоновских планов нашему герою не откажешь.

Мать Гартевельда была шведкой. По каким-то причинам супруги перебрались из Амстердама в Стокгольм, где и появился на свет их первенец, родившийся за несколько месяцев до смерти короля Швеции и Норвегии Оскара I. Вскоре шведский престол займет Карл XV, которому суждено остаться в истории страны великим реформатором. В частности, при нем в 1866 году в Швеции будет коренным образом реформирован демократический парламент — риксдаг. А еще во времена правления Карла XV в стране получит распространение гражданский брак, его тогда еще называли «стокгольмским браком». Последнее, как мне кажется, важно для понимания будущей легкости и необязательности Гартевельда в отношениях с прекрасным полом. Человек из страны не самых пуританских нравов, в России он будет запросто сходиться и расставаться с женщинами, не видя в том ничего предосудительного.

Проблем с получением образования у юного Вильгельма, судя по всему, не было. Еще во времена правления первого Бернадотта, в 1842 году, в Швеции ввели всеобщее народное образование для мальчиков и девочек. Это событие серьезно повлияло на развитие страны: начиная со второй половины XIX века практически все шведы становились грамотными. Об уровне финансового благополучия семейства Гартевельдов судить не берусь. Тем не менее родители могли себе позволить оплачивать частные уроки музицирования для сына. И, судя по всему, преподаватели у Вильгельма были отменные. По крайней мере, в четырнадцать лет его зачислили студентом в подготовительный класс Королевской высшей музыкальной школы в Стокгольме, где он проучился года полтора. По сути, этим невеликим сроком, похоже, и ограничивается вся официальная музыкальная «высшая школа» Гартевельда. Как теперь выясняется, стандартная фраза об окончании им знаменитой Лейпцигской консерватории, неизменно присутствующая в разного рода справочных и энциклопедических изданиях, по всему, мистификация.

Иное дело, что консерваторские «корочки» в биографии Гартевельда не на пустом месте родились. Они суть не ложь, но полуправда. Своего рода изящная дезинформация. Теоретически и хронологически у Вильгельма Наполеоновича имелась возможность и побывать, и поучиться в Лейпциге. Вот только… на правах вольнослушателя и не более все тех же полутора лет. То бишь в Лейпциге засветился и в консерватории отметился. Ну, а все остальное – вопрос грамотной интерпретации. Интернета в ту пору не было. Так что поди проверь… В общем, основательной композиторской школы за плечами нашего героя не видно – лишь первоначальная выучка, проходящая по разряду сырого музыкального образования. Грубо говоря, юный Гартевельд успел понять, как устроен этот мир. А все остальное взялся добрать на практике. Самоучкой. Тем не менее к восемнадцати годам небесталанный шведский парень сформировался как почти виртуоз-пианист. Опять же, музыку любил искренне, по-настоящему. И, видимо, решив, что на первоначальном этапе и этого достаточно, взялся действовать в строгом соответствии с русскими поговорками «терпение и труд все перетрут» и «капля камень точит». Так началась российская одиссея Наполеоныча, растянувшаяся на без малого сорок лет.

Наполеоныч – отнюдь не панибратское отношение к своему герою. Частенько именно так, по-свойски, обращались к Гартевельду его российские знакомцы. Так что густо разбросанное далее по тексту такое обращение – не ирония. За сорок лет пребывания в России Вильгельм Наполеонович действительно сделался в наших пенатах своим, хотя и сохранил в характере и привычках специфические черты европейской аутентичности. В этом смысле к нему вполне применительно меткое наблюдение, озвученное маркизом де Кюстином в его книге «Россия в 1839 году»: «Иностранцы в России быстро теряют свои национальные черты, хотя и не ассимилируются никогда с местным населением».

* * *

До недавнего времени было принято считать, что в России Гартевельд объявился в 1882 году. В некоторых документах встречается и более поздняя дата – 1885-й. Однако в относительно недавно найденном в Стокгольме домашнем архиве Гартевельда обнаружились в том числе его письма из Москвы на родину (матери и сестре), датированные ноябрем 1877 года. В зачине послания матери Гартевельд благодарит за присланные ноты, после чего спешит поделиться московскими успехами. Дескать, концерт, который он анонсировал в прошлом письме, состоялся накануне, а уже этим утром «Московские ведомости» разместили на своих страницах отчет о концерте. Мол-де, молодой швед Гартевельд, выступая в рамках неких luigis-consert при большом стечении публики, сорвал аплодисменты за свою прекрасную выразительную игру на фортепиано. И теперь критики якобы пророчат талантливому иностранцу блестящую карьеру. Этот хвалебный отчет Наполеоныч в письме кавычит, давая понять, что дословно цитирует газетную заметку. Между тем в письме к сестре, где он столь же восторженно описывает свой московский успех, цитата хотя и несет схожий смысл, выстроена иначе. Что, согласитесь, немного подозрительно. Есть основания полагать, что сия похвальная заметка – плод авторства самого Гартевельда. Выражаясь новоязом – фейк, посредством которого Наполеоныч берется оправдать свое дальнейшее пребывание в России. Мол, лиха беда начало! То ли вы обо мне еще услышите...

Один из ключевых моментов во всей этой истории – почему 18-летний шведский подданный сделал ставку на Россию, которую в Европе и знали плохо, и побаивались. Последнее – даже мягко сказано, учитывая, что конкретно шведская русофобия имеет глубокие исторические корни. Еще в Петровские времена в обиходную речь шведов вошло и доселе бытующее у них слово-страшилка rysshärjningarna («русские набеги»), равно как существует специальное понятие rysskräck («боязнь русских»). А с учетом настоящей антирусской истерии, развернувшейся в европейской, прежде всего британской, прессе аккурат в 1877-м, картинка складывается совсем неприглядная. Тем не менее юный швед отправляется именно в Россию. С чего вдруг?

У меня нет однозначного ответа на этот вопрос. Рискну предположить, что мечтающий стать известным композитором Гартевельд вовремя сообразил, что в музыкальном мире Европы он наверняка затерялся бы среди сотен подобных ему юных мечтателей. А вот в тогдашней России было где разгуляться, дефицит композиторских кадров налицо. А все потому, что: «1) в России нет «особого сословия сочинителей музыки»; 2) русские композиторы пишут музыку из любви к ней, находя «в том приятное развлечение после других, важнейших занятий; 3) создание музыкальных произведений не является их ремеслом, профессией…» (4)

А если добавить сложившуюся еще со времен царствования Петра I и Екатерины II традицию заискивания, или, как говорили в СССР, низкопоклонства перед Западом, нетрудно представить, как наша накрученная властями принимающая сторона носилась с заезжими иностранными гастролерами. Причем самого разного, порой – абсолютно непрезентабельного пошиба.

«Второстепенный немецкий актер, он приехал к нам. Ему выстроили театр. Он задолжал столько, сколько в Германии самому счастливому банкроту задолжать не удается. В конце концов, он недурно прожил жизнь. Но таковы требования немецких ”культуртрегеров”. Если он осчастливил нас своим прибытием, – дайте ему не только кусочек хлеба, но и с маслицем. Не только с маслицем, – но и положите кусок сыра, и хорошего, непременного швейцарского…» (3)

Да и на низовом уровне, особенно в российской глубинке, отношение к иностранцам было соответствующим. Из разряда «все иностранное суть есть знак качества». Чем, кстати, массово пользовались гастролировавшие по провинциям отечественные деятели культуры, изобретая для себя зычные и манкие заморские псевдонимы:

« – А Сурженто иностранец?

Альфонсо посмотрел на меня, как смотрят на дурачков, с сожалением, покачал головой и пощелкал языком.

– Шульженко? Вроде как будто... Алле-пассе! Фокусник он, а кроме того, елизаветградский мещанин. Домик там ихний.

– А почему вы Альфонсо?

– Интересу больше. Публика так и судит: свой – ничего не стоит. А раз не наш – то и хорош». (5)

Ну да, все это, повторюсь, из области догадок и предположений. В сухом же остатке мы имеем факт: в 1877 году Гартевельд в России. И почему-то не в Петербурге, географическая близость которого со Стокгольмом отчасти предполагает ментальную и ценностную близость, а в купеческой, ни разу не морской и не столичной Москве.

А 1877-й – важный для России год. Началась очередная русско-турецкая война. Точнее, война между Российской империей и союзными ей балканскими государствами с одной стороны и Османской империей – с другой. Современные историки считают, что истоки этой военной кампании следует искать не только в Крымской войне, но даже и в войнах наполеоновской эпохи – прежде всего в Отечественной войне 1812 года. А у Гартевельда интерес к теме 1812-го, по всему, особый. Неслучайно он будет с завидным постоянством возвращаться к ней на протяжении всей своей жизни в России. Вообще, складывается ощущение, что у семейства Гартевельдов могла существовать некая фамильная тайна, связанная с событиями времен наполеоновских походов. Так что, если бы я писал о Наполеоныче не документальный, а художественный роман, пожалуй, обязательно бы вплел в повествование приключенческую интригу. Например, сделав его резидентом – шведской ли, царской ли разведок. Либо изобразив искателем некоего хранящегося на территории России артефакта, тайну которого ему завещал разгадать далекий предок. И подобные вещи смотрелись бы вполне органично, поскольку за недостатком информации их нельзя опровергнуть с позиций исторической правды.

* * *

Итак, Гартевельд в Москве. Куда прибыл не просто попытаться срубить по-легкому деньжат, но – с твердой установкой прославиться. Вот только слава – девица капризная. Пока за ней гоняешься, не одну пару подметок стопчешь. Меж тем надо ведь еще и о хлебе насущном думать. Причем ежедневно. Одному на чужбине всегда непросто. Особенно на первых порах. Особенно когда ты молод и амбициозен. Когда тебе кровь из носу нужно держать фасон. А Гартевельд-старший к тому времени отошел в мир иной. И оставшиеся в Стокгольме вдова с дочерью вряд ли могли финансово покрывать все потребности молодого человека, которому, реализации далеко идущих планов ради, требовалось не просто существовать, а постоянно вращаться в московском свете.

И тогда Гартевельд-младший действует отчасти банальным, но проверенным и эффективным способом. И вот уже под занавес года 1878-го матушка получает письмо из Московии, в котором ее старшенький сообщает о намерении вступить в брак. В связи с чем в срочном порядке испрашивает бумагу о благословлении его союза с некоей Helen Kerkow. Для пущей убедительности Вильгельм Наполеонович уверяет, что за барышней получит приданое, которое позволит ему «жить без проблем». Хвастливо добавляя, что свадьба планируется с размахом, а само венчание пройдет в соборе святых Петра и Павла. Что тут скажешь? Молодцом! Всего год в России – и такие успехи. А вот мои усилия зарядить знакомых московских краеведов на архивные поиски следов состоятельного лютеранского семейства Kerkow, увы, успехом не увенчались. Ну, для нашего рассказа это не суть важно, учитывая, что данный брачный союз, хотя, похоже, решил текущие финансовые проблемы Гартевельда, в итоге оказался и неудачным, и недолгим. Каковыми чаще всего и становятся скоропалительные браки девятнадцатилетних юнцов. Что тогда, что теперь.

В качестве своего рода свадебного подарка для себя любимого в том же 1878-м Гартевельд издает в Москве (интересно: на свои или на невестины?) первое авторское музыкальное сочинение – романс для голоса под аккомпанемент альта и фортепиано König Harald Harfagar («Король Гаральд Гарфагар») на стихи своего обожаемого Гейне:

Der König Harald Harfagar

Sitzt unten in Meeresgründen,

Bei seiner schönen Wasserfee;

Die Jahre kommen und schwinden…

Король Гаральд на дне морском

Сидит под синим сводом

С прекрасной феею своей,

А год идет за годом… (6)

«Я решил не уезжать из России, пока мое имя здесь не станет известно всем. И я сдержу свое слово». Столь самонадеянное заявление 19-летний Вильгельм Наполеонович сделал в письме к матери. И сдержал-таки слово. На рубеже XIX–XX веков он действительно становится в России медийной – пусть не фигурой, но фигуркой. Как минимум в разделах и хрониках, посвященных «вокруг да около культуре». С этого времени и вплоть до революционных событий 1917 года проекты, инициативы, рекламные ходы и прочие его телодвижения нечасто, но будут освещаться в российской прессе. Оставив те реперные точки, по которым с определенной долей условности теперь можно восстановить внушительный отрезок жизненного пути. Вплоть до вынужденного прощания со второй родиной в 1918-м.

* * *

Период 1879–1884 гг. в биографии Гартевельда – белое пятно. Чем были заполнены эти его годы, пока представить сложно. Разве предположить безоговорочно очевидное: что-то такое активно сочинял, пописывал и даже публиковал. Последнее – не факт признания, за свои деньги в ту пору можно было печатать практически что угодно. При условии, что «цензурой дозволено». Продолжал оттачивать исполнительское мастерство, а когда подворачивалась возможность – поигрывал в концертах. (Цитата из письма Наполеоныча: «Так приятно видеть свое имя на афишах. Моя детская мечта сбывается»). По мере сил учил русский язык. Транжирил приданое супруги etc.

Важный момент! Как раз в те годы в театрально-музыкальной жизни России случилось во всех смыслах революционное событие, которое не могло не воодушевить нашего Наполеоныча: безраздельному господству государственных театров пришел конец. Речь идет о театральной реформе (1882), которой, помимо многого другого прочего, была отменена монополия императорских театров на постановку оперных спектаклей. Реформа также изменила оплату труда артистов, обеспечив им более стабильное и уверенное существование. В общем, аналог приснопамятной Перестройки, только в отдельно взятой культурной сфере. Как результат: если в 1870-м в России насчитывалось 44 театра (9 казенных, получавших государственную субсидию, и 35 театров в провинции), то на рубеже XIX–XX веков их было уже несколько сотен. Наряду с антрепризой драмы возникла антреприза оперетты и оперы; в Москву и Петербург потянулись лучшие артистические силы провинции, валом повалили иностранные гастролеры. Тем удивительнее, что на этом фоне Гартевельд совершает неожиданный кульбит: покидает Первопрестольную и уезжает в Киев.

Из газеты «Заря» (Киев), 3 октября 1885 года: «Об изящной игре В. фон Гартевельда часто упоминалось последние три года в московской прессе. Мы уверены, что этот выдающийся артист доставит киевлянам большое удовольствие своими концертами. Фон Гартевельд специально занимается композицией и изучением истории музыки. Отрывки его сочинений – ”Морские картины”, ”Богомольцы”, а также романсы дышат мелодичностью и драматизмом <…> В Киеве артист собирается провести нынешнюю зиму, чтобы познакомиться с малороссийской и украинской музыкой и составить историю ее»*.

* Здесь и далее дореволюционные источники цитируются с сохранением оригинальной орфографии и пунктуации

Заметка зачетная. Один только эпитет «выдающийся» чего стоит! Правда, немного смущает дважды упомянутая приставка «фон». Откуда бы ей взяться? По регламенту российского Департамента герольдии, таковая могла быть присоединяема лишь к фамилиям иностранного происхождения, «ранее пользовавшимся этою частицею», или же к фамилиям, внесенным с оной «в мартикулы прибалтийских губерний». Но сын еврея-литографа Гартевельд никак не мог быть «фоном». Подобные родовые имена в Швеции давались исключительно знати и за особые заслуги перед государством или королем. По всему, выходит дутый у нас «фон-барон» Наполеоныч. С дутым же консерваторским образованием. Да и ладно. Зато, как пишут, исполнитель классный:

«Молодий піаніст виявився справжнім майстром своєї справи, володіючи значною силою і прекрасним механізмом, він на відмінно виконав довгий ряд надскладних п’єс. Найбільш вдалими для нього стали ті, що становлять найвищі технічні завдання».

Анонсированная киевскими газетчиками «нынешняя зима» растянулась на без малого восемь лет. Прижился Вильгельм Наполеонович на берегах Днепра. Прикипел к Матери городов русских. Отсюда очередное: с чего вдруг? Равно непонятно – в каком официальном статусе он все эти годы в Киеве пребывал. По одной из версий, Вильгельм Наполеонович мог иметь некое отношение к деятельности местного оперного театра (в письмах из Киева Гартевельд гордо именовал себя «капельмейстером»). Но точных сведений о его занятости в киевской опере разыскать не удалось. А учитывая, что в Великую Отечественную войну архивы театра были разграблены и сожжены оккупантами, шансы на то, что подобные сведения где-то всплывут, крайне невелики.

* * *

Первый стационарный (деревянный) театр в Киеве – городе с полуторатысячелетней историей – появился в 1805 году и просуществовал до 1851 года. Разумеется, на Крещатике. Где ж еще? Второй, на сей раз каменный, построили в 1856 году. И десять лет спустя в его стенах сформировалась постоянная местная оперная труппа, предсказуемо открывшая сезон оперой А. Верстовского «Аскольдова могила» по мотивам романа модного М. Загоскина о временах Владимира Красно Солнышко. «В каком театре, в каком закоулке России не пелась эта опера! – восторженно писали об этом музыкальном сочинении современники. – Едва ли она не единственная русская опера, знакомая во всех концах огромного русского государства».

Так в Российской империи возник третий по счету (после Большого в Москве и Мариинского в Петербурге) русский оперный театр. Возник довольно поздно, но тому есть объяснение. Дело в том, что Киев многие столетия считался одним из центров религиозной жизни России: здесь находилось полторы сотни монастырей и церквей, а в лавру «на прощу» приезжало замаливать грехи все население империи. Театральные же забавы считались делом греховным, с церковью несовместимым. В коллекции моего приятеля, известного питерского фотографа и коллекционера Дмитрия Горячева, имеется письмо периода середины 1850-х, отправленное автором из Киева супруге в Петербург. В этом письме есть следующая, весьма говорящая строчка: «Мне, душенька, скучно, даже подчас до тошноты, потому как в самом Киеве нет никаких развлечений, кроме святых мест».

Лишь со второй четверти XIX века Киев постепенно начал приобретать характерные светские черты, чему немало поспособствовал император Николай I, в годы правления которого в городе появились университет, институт благородных девиц, Александровская гимназия... Именно Николай I Павлович мало того, что разрешил строительство каменного киевского театра, но и лично выбрал для него место. Этот театр в истории Наполеоныча в будущем сыграет важную роль. Ну да не станем забегать вперед…

* * *

К моменту появления Гартевельда в Киеве главной местной музыкальной звездой считался Николай Витальевич Лысенко, выдающийся украинский композитор, пианист, дирижер, педагог, собиратель песенного фольклора. Человек, которого после смерти назовут «Глинкой украинской музыки». К слову, в отличие от Наполеоныча, Лысенко Лейпцигскую консерваторию как раз окончил. Причем блестяще. Заручиться поддержкой такого авторитета и полезно (в плане профессионального становления), и выгодно (в плане профессионального продвижения). И Гартевельд, несмотря на значительную разницу в возрасте (17 лет), заводит дружбу с Лысенко. Время покажет, что наш герой обладал редким даром запросто сходиться с людьми самых разных кругов, сословий и занятий. Более того – с определенного момента эти двое не просто приятельствуют, но и сотрудничают. Сохранились свидетельства, что Лысенко, будучи мастером чрезвычайно плодовитым и разбрасывающимся, порой не успевал в срок завершать свои многочисленные проекты. И тогда он привлекал Гартевельда к черновой работе над инструментовками и к прочей музыкальной поденщине. Меж собой приятели общались, скорее всего, на немецком, так как гартевельдовский русский язык еще долго будет «оставлять желать».

Дружба дружбой, а креативные идеи врозь. В самом конце 1880-х Гартевельд организует в Киеве общество любителей музыки. Вернее, так: сначала Вильгельм Наполеонович создает на берегах Днепра подобие певческого кружка, он же – любительский хор. А позднее на базе хора формирует некую общественную организацию, участники которой уже не только поют, но и музицируют. Казалось бы — и что? В чем креатив-то?

Чтобы понять замысел Наполеоныча, следует напомнить, что в 1859 году в Петербурге по инициативе Антона Рубинштейна и группы музыкальных и общественных деятелей было создано Русское музыкальное общество. Десять лет спустя императорская фамилия взяла на себя покровительство над организацией, выделив на ее содержание ежегодную субсидию в 15 тысяч рублей. С этого времени общество получило козырную приставку «императорское» (ИРМО), что кратно повысило его статус, и на протяжении второй половины XIX века стало играть ведущую роль в музыкальной жизни как Петербурга и Москвы, так и всей страны. Отделения ИРМО были созданы в большинстве крупных культурных центров России (Казань, Харьков, Нижний Новгород, Псков, Омск…). Причем первое такое отделение открылось как раз в Киеве (1863). И вот теперь Гартевельд создает в будущей столице Украины собственное, альтернативное, музыкальное общество. Условно говоря – ГМО. И местный обыватель вступал в сие... хм... ГМО массово и охотно. Потому как директор — иностранец, что по местным меркам и экзотично, и почетно. А Киев, при всем уважении, на тот период пока еще оставался глубоко провинциальным российским городом.

Цели у обществ схожие, просветительские. Но! Во-первых, в целях просвещения ГМО регулярно устраивало концерты. И, представляется, далеко не всегда посещение их было бесплатным. Во-вторых, сам Гартевельд позиционирует себя председателем организации, название которой созвучно и ассоциативно с уважаемой и широко известной даже за пределами России «императорской» конторой. То бишь банально примазался к чужой славе, получив возможность пускать пыль в глаза людям, слабо разбирающимся в тонкостях формирования и существования провинциальных отделений ИРМО. В какой-то степени эту идею Гартевельда можно сравнить с таким распространившимся в наши дни способом ведения нечистоплотного бизнеса, как бренд-сквоттинг (упреждающий захват торговых марок). К примеру, современным шведам, тем, что интересуются бизнесом, наверняка памятна история с их национальной гордостью – IKEA. На момент строительства первого торгового комплекса IKEA в России не было зарегистрировано товарного знака с таким обозначением, чем и воспользовались сквоттеры. После чего владельцам шведской торговой сети пришлось выкупать свой же товарный знак за несколько десятков тысяч долларов.

Нет, конечно, Вильгельм Наполеонович до подобной нечистоплотности не опускался: внаглую за представителя ИРМО себя не выдавал и на правительственную субсидию не претендовал. Зато он начал активную переписку с видными и модными представителями музыкального мира, честно представляясь главой киевского общества любителей музыки. А там поди разберись: того самого, императорского, или другого, самопального? Интернета нет. Проверить, погуглить негде.

Эти письма исключительно полезны Гартевельду. Они – важная часть негласно составляемого им портфолио. Например, с их помощью при удобном случае можно небрежно обмолвиться: мол-де, я тут на днях ответное письмецо от Эдика Грига получил; жалуется, бедолага, что супруга совсем запилила, сочинять не дает... Короче, «я с Пушкиным на дружеской ноге». Что? Не верите? Могу конверт показать с обратным адресом. Вот только само письмо читать не дам, переписка приватная… К слову, в архиве Грига в Брегене хранится письмо к нему от Гартевельда, датированное 12 января 1890 года. В этом письме Наполеоныч представляется как «капельмейстер Оперы и директор музыкального общества».

Дело здесь, разумеется, не в банальном тщеславии. (Хотя – как знать?) В данном случае Наполеоныч поступал тоньше: изобретенный им статус председателя музыкального общества невольно принуждал именитых адресатов с куда большим вниманием и уважением относиться и к посланиям Гартевельда, и к вкладываемым в них на предмет рецензирования и возможного продвижения авторским сочинениям. В общем, таким оригинальным способом наш герой работал на имя, поступательно наращивая индекс своей узнаваемости. Но если того же Грига, живущего в далеком, скандинавскими богами забытом Бергене, ввести в заблуждение несложно, то вот бывалых местных персонажей на мякине не проведешь. Видали они на своем пути и не таких... председателей.

В 1891 году Гартевельд взялся обработать своим до поры безотказным приемчиком русского музыкального издателя Петра Юргенсона. Что-то такое Петра Ивановича в интонациях шведа, по-видимому, насторожило, и он решил навести справки через своего закадычного друга – Петра Ильича Чайковского. И вскоре получил дружеский письменный ответ, начинающийся так:

«29 янв[аря] [18]92 г.

Милый друг!

Гартевельта я отлично знаю, и знаю, что он сукин сын. Обращаюсь с ним, когда бываю в Киеве, как с сукиным сыном, но он ничуть не падает духом и все лезет. Он директор Муз[ыкального] общ[ества], но совсем не императорского, а другого, дилетантского...»

* * *

В свой киевский период Гартевельд получил возможность дважды пообщаться с Чайковским: сперва в 1890-м, когда «живой классик» посетил Киев проездом, а затем – год спустя, когда Пётр Ильич приехал дирижировать на концертах своими сочинениями. И оба раза Вильгельм Наполеонович всячески обхаживал Чайковского, будучи представлен ему в своем «председательском» статусе. И даже умудрился выцыганить на память автограф Петра Ильича, оставленный на партитуре Второго концерта для фортепиано с оркестром.

«Затеяв устроить музыкальный вечер, Гартфельдъ объявил всем своим знакомым, что на вечере будет присутствовать П. И. Чайковский, который дал свое согласие приехать, тем более что будет исполнен его второй фортепианный концерт. Так как за Гартфельдомъ, в сущности добрым малым, водилась одна слабость, а именно — он любил приврать, то ему, конечно, не поверили, и только по выходе афиш, где объявлен был второй фортепианный концерт Чайковского, и по прочтении газетного известия, что Петр Ильич прибыл в Киев и будет присутствовать на вечере — публика быстро разобрала билеты. Вечер состоялся в театре Сетова; участвовали в нем: г-жа Пускова, исполнившая романс Чайковского ”И больно, и сладко”, Тартаков, исполнивший его же романс ”Средь шумного бала” и др. Присутствовавший в театре композитор был предметом шумных оваций. Вообще прием, оказанный Чайковскому за время двухнедельного его пребывания в Киеве, был очень сердечный…» (2)

Во каким пробивным был наш «любящий приврать», но в сущности «добрый малый» Вильгельм Наполеонович! И все это – обратно в портфолио. Если не на имя, то хотя бы на запоминание. И Чайковский, как мы теперь убеждаемся, запомнил. Правда, совсем не в лестном ключе. Но, с другой стороны, даже такое воспоминание – ныне исключительно в зачет. А вот затеянная Наполеонычем игра в ГМО, увы, дольно быстро сдулась и сошла на нет. Причина банальная: «финансы поют романсы».

«В Киеве открылось общество любителей музыки, директором которого был избран пианист и композитор Гартфельдъ. В начале своей деятельности общество пользовалось симпатиями публики и приобрело немало членов, но затем быстро наступил разлад в среде его заправил; многие отстали, и общество стало влачить жалкое существование, не имея даже средств на уплату за помещение, с открытием же в Киеве литературно-артистического кружка о существовании общества любителей совершенно забыли; если оно теперь и существует, то вероятно только на бумаге, и думаю, это потому, что о ликвидации дел его нигде не было объявлено…» (2)

* * *

А теперь отмотаем нашу биографическую пленку чуть назад. Обратно в год 1885-й, запомнившийся Наполеонычу не только переселением на берега Днепра. Именно в том году родился первенец Гартевельда – Георгий Вильгельмович. Кстати, вот вам еще одна из возможных причин внезапного переезда нашего шведа из Москвы в Киев: бегство от пеленок, режущихся зубок, коклюшей и прочего, с младенцами связанного, от творческого процесса отвлекающего. Как по мне, вполне себе рабочая версия. Вот только… А кто у нас будет мать? Ответить на этот вопрос совсем непросто. Вот какую справку об «официальных» женщинах Вильгельма Наполеоновича выдает сайт MyHeritage.com – крупнейшая интернет-площадка по генеалогии:

WILHELM married Helén Harteveld (born Kerkow) on date.

They divorced.

WILHELM married Unknown.

They had one daughter: Anna Ioakimovna Pototskaja Harteveld.

WILHELM married Kievhustru Harteveld (born Hartevelds).

They had 2 sons: GEORGI Harteveld and one other child.

They divorced.

WILHELM married ANNA Harteveld (born Peder).

ANNA was born on October 9 1882, in Viljandi, Fellin, Estland.

They had one daughter: MAGDA Magdalena Ingeborg Lagerman sedan Gren (born Harteveld).

С первой супругой – обладательницей хорошего приданого Helen Kerkow у нашего героя не заладилось: Наполеоныч и Хелен they divorced («они развелись»). Но в каком году это случилось, мне пока установить не удалось. Была ли эта самая Helen матерью Георгия? Возможно. Хотя, конечно, в таком случае поздновато спохватились, лишь на восьмом году супружества.

Второй сын Гартевельда – Михаил – родится в 1895-м. И это будет сын от второго брака. Или все-таки от третьего? Потому как, исходя из записи MyHeritage.com, перед тем как сойтись в Киеве с женщиной, ставшей матерью Михаила, наш Наполеоныч успел завести шашни с какой-то местной незнакомкой. И от этого союза родилась некая Анна Потоцкая-Гартевельд. Но как и в случае с Helen Kerkow, с матерью Анны у Гартевельда что-то пошло не так. Ну, а в первой половине 1900-х в жизни любвеобильного Вильгельма Наполеоновича случится очередное «они развелись». После чего в 1907 году он бракосочетается с уроженкой крохотного эстонского городка Вильянди Анной Педер, что была почти в два раза моложе разменявшего шестой десяток жениха. И уже от этого брачного союза два года спустя родится дочь Магдалена…

Такой у нас вырисовывается отец-молодец. Правда, исходя из разрозненных, весьма скудных данных о личной жизни Вильгельма Наполеоновича, складывается ощущение, что семьянином он был, мягко говоря, скверным. И на такие земные вещи, как воспитание детей, не заморачивался. По крайней мере, на воспитание первых троих детей. Для последней лапочки-дочки все-таки было сделано исключение. В чем, пожалуй, нет ничего удивительного: все мы на старости лет в большей или меньшей степени становимся сентиментальнее.

Но до старости Гартевельду еще далеко. Он полон жизненных сил. И авантюрная энергия молодости вкупе с творческой бьет ключом. Женщины женщинами, дети детьми, но поставленной цели добиться признания и славы никто не отменял. Как говорят шведы, Gud hjälper den som hjälper sig själv («Бог помогает тем, кто помогает себе сам»). Пора, давно пора вылезать из «детских штанишек» сочинителя заурядных (и отчасти дилетантских) слезливых романсов и громыхнуть на весь белый свет чем-то более весомым. Например, оперой.

* * *

Да просят меня фанаты упомянутого в зачине русского шансона, но в следующей главе этого самого шансона снова не будет. Наберитесь терпения, всему свое время. С годами все более русеющий Наполеоныч запрягал, согласно национальным традициям, долго. Но зато…

Как потом поскачет!

У-уу!

Примечания

(1) Авторство термина принадлежит писателю, журналисту, авторитетному исследователю жанра «русский шансон» Максиму Кравчинскому (Торонто).

(2) C. Г. Ярон «Воспоминания о театре» (1867-1897). Киев, 1898

(3) Влас Дорошевич. «Театральная критика». Харьков, 2004

(4) Н. Огаркова, «Композитор в России 19-го века: Заметки о профессионализме, дилетанизме, творчестве» // «Музыкальный Петербург XIX века. 1801-1861» Материалы к энциклопедии. Том 14., СПБ, «Композитор», 2017

(5) Иван Перестиани «75 лет жизни в искусстве». – М, «Искусство», 1962.

(6) Зачин стихотворения Гейне (1840) в переводе М.Л. Михайлова (1858)