Из тяжелого времени — в тяжелое. Чем была и чем стала правозащита в России

В этот день 75 лет назад была принята Всеобщая декларация прав человека. В понятие «всеобщая», впрочем, не входил СССР. «Фонтанка» поговорила с теми, кому приходилось читать этот документ подпольно и кто двигал правозащиту в Ленинграде-Петербурге.

В разработке декларации принимал участие и Советский Союз. Но как известно из сообщения ТАСС от 10 декабря 1948 года, ситуацию в СССР видели так: «Англо-американское большинство отклонило и все поправки, представленные делегацией СССР с целью устранить наиболее существенные недостатки проекта декларации. Поступив таким образом, англо-американский блок дал наглядное подтверждение того очевидного факта, что он намерен использовать принятую сегодня декларацию лишь как ширму для прикрытия картины бесправия и нечеловеческих условий жизни миллионов простых людей в капиталистических странах».

В итоге в Союзе закрыли глаза на эту «бумажку» — и хоть права человека в СССР отражались, например, в Конституции СССР 1977 года, лишь диссиденты и их окружение знали о формулировках декларации. И некоторые боролись.

Одной из главных правозащитных фигур еще советского Ленинграда можно назвать художника Юлия Рыбакова, который стал известен благодаря высказыванию на стене Петропавловской крепости: «Вы распинаете свободу, но душа человека не знает оков!». За него он сам оказался в узилище на 6 лет.

— Идеи о правах человека прозвучали еще во времена Великой французской революции, — напоминает Рыбаков. — А после окончания Второй мировой войны по инициативе Элеоноры Рузвельт и еще целого ряда других людей, в том числе и представителей Советского Союза, началась работа над декларацией о правах человека — документом, который должен был остановить тот беспредел, те чудовищные преступления, которые совершались миром. Этот документ был создан, но, к сожалению, СССР не проголосовал за него. В Советском Союзе до начала перестройки этот документ был, по сути дела, под запретом. И, собственно, правозащитное движение начиналось с того, что мы хотели дать знать людям, что существует такой документ, что его признает подавляющее большинство цивилизованных стран, что против него даже не возражал на этапе создания Советский Союз. Тем не менее наши попытки распространять этот документ и публиковать его целиком или частично в тех самиздатовских материалах, которые мы делали, в тех листовках, которые мы распространяли, — за это люди шли в лагеря и психиатрические больницы.

Распространяли мы листовки по всему городу. Работа была огромная — и роспись стен Петропавловской крепости за день до того, как там должен был начаться косметический ремонт, стала лишь одним из эпизодов. Наша подпольная диссидентская группа работала в течение двух с лишним лет. Кто в ней был? В нашей группе собралась молодежь из университета, из института имени Лесгафта и из других учебных заведений. Нашей основной работой было изготовление запрещенной литературы: «Архипелаг ГУЛАГ», статьи Сахарова, в том числе и Всеобщая декларация прав человека. Всё это мы распространили среди друзей и знакомых, оставляли в учебных заведениях.

Это было очень трудоемким занятием: в штаб-квартирах по всему городу сидели наши девочки и печатали эти тексты — и не просто переписывали их, а расшифровывали звукозаписи, потому что, например, были записи чтений «Архипелага ГУЛАГ». У нас были специальные радиоприемники, которые отключались от глушилок, по всей стране тогда работало больше 13 общероссийских и 81 городских станций глушения радиоэфира, которые не давали людям слышать правду о жизни в мире и жизни в собственной стране. Технику мы похищали из разных учреждений, поскольку купить ее было невозможно. Всё это, конечно, занимало достаточно много сил и времени — и мы понимали, что рано или поздно будем арестованы, что и случилось.

В перерывах между этими тяжкими трудами мы иногда действительно выходили на улицу, оставляли надписи «Свободу политзаключенным» на трамваях, которые потом выходили утром из депо и ехали так по всему городу. Писали на набережных, на стенах подвернувшихся домов, в том числе и на Петропавловской крепости. Конечно, заниматься всем этим было страшно. Тем не менее мы считали, делай что должно — и будь что будет. Что-то получилось. Но последствием того равнодушия, в котором большинство нашего общества жило в девяностые годы и в начале 21-го века, стало то, что мы позволили государству сделать ту жизнь, о которой мы мечтали, совсем другой.

Возвращаемся с Юлием Андреевичем в советское время — выясняю у него, какие правила безопасности соблюдала их диссидентская правозащитная организация, чтобы растянуть свою работу на как можно большее количество времени вне тюрьмы.

— В диссидентское правозащитное движение постоянно инфильтровались агенты спецслужб. Рано или поздно это приводило к провалам каждой группы, но чем меньше она была, чем более инкапсулированная внутри себя, тем дольше она существовала, хотя исход, конечно, был всегда один и тот же.

Базовое правило было довольно простым: чем короче связи между звеньями, тем труднее выследить всю цепочку. Короткие звенья не знают о существовании других, поэтому если человек был арестован и вынужден начать давать показания, то он мог рассказать о двух-трех людях вокруг себя, но не дальше. А также стоило развивать интуицию и дружеские связи. Это был единственный способ сохранения. Сейчас всё было бы сложнее…

Спрашиваю у Юлия Андреевича, кого он мог бы назвать своим боевым другом по тому времени.

— Вы знаете, несмотря на то, что прошло очень много лет, я не уверен, что многие захотели бы, чтобы я назвал эти имена. У людей сейчас разная жизнь, разные установки, разные системы ценностей — кто-то не хочет потерять работу, кто-то не захочет иметь неприятности. Я могу говорить только о самых ближайших: это мой друг, художник Олег Волков, поэтесса Юлия Вознесенская, Наталья Лесниченко, Станислав Евдокимов — «Народно-трудовой союз», Александр Штамм — тоже член «Народно-трудового союза», одной из самых страшных, по мнению КГБ, в то время подпольных организаций, которая была создана в Германии и здесь имела свои отделения.

За общественно-политическую акцию в Петропавловской крепости Рыбакову впаяли 6 лет. Спрашиваю, как тогда на зоне относились к политическим.

— Дело в том, что я попал в лагеря не как политический — я был осужден как уголовник, как особо дерзкий хулиган. 6 месяцев в следственном изоляторе КГБ на Литейном, где и мой товарищ Олег Волков, и я говорили следствию о том, что мы не против советской власти — мы за советскую власть, но против коммунистов. Им это почему-то очень не нравилось, и они искали способ, как заткнуть наши рты на суде. И тогда они прибегли к элементарному приему: они предъявили нам материалы на 18 человек, среди которых были и те, которые действительно работали вместе с нами в этом направлении, но и те, кто просто попался им — тогда шли обыски по всему городу. И нам сказали, что если мы дальше будем рассказывать про Кронштадтский мятеж и свободу без коммунистов, то эти 18 человек попадут под раздачу. А если мы скажем, что были обижены на советскую власть, потому что она не признавала нас как художников, то нас осудят как хулиганов, а других не тронут. Мы сделали именно такой выбор — и я не жалею об этом. Поэтому пошел я в обычный уголовный лагерь — там, конечно, знали, за что я сижу, и относились ко мне нормально.

Все эти 6 лет (правда последние 2 года это был уже лесоповал) я был на усиленном режиме в Заполярье и продолжал свое образование, несмотря на все проблемы и трудности, которые с этим были связаны тогда, и противодействие администрации. Я вывез из лагеря шесть больших тетрадей со своими записями и мыслями, размышлениями, цитатами, со статистикой об экономике Советского Союза, чтобы потом было чем аргументировать необходимость тех или иных перемен не только в области прав человека, но в экономике, сельском хозяйстве — да вообще где угодно.

В 1982 году Рыбаков возвращается в Ленинград — узнаю у него, в каком состоянии тогда было правозащитное движение в городе.

— Когда я возвращаюсь в Ленинград, то оказываюсь в самом тяжелом периоде для правозащитного движения, который продлился до 1986-го. Тогда пересажали уже всех — или психушки, или лагеря, или людей выдавили из страны. Честно скажу, я возвращался из лагерей с тяжелым сердцем — там я окунулся в обычную жизнь, где каждой твари по паре. Большинство людей, которые там сидели, были преступниками, но при этом стали для меня репрезентативным срезом общества: отъявленных негодяев там было 20–30%, остальные люди — те, кто по стечению обстоятельств — по пьянке или невыдержанности характера — стали преступниками. На их месте мог оказаться любой другой. Общаясь с ними, я вдруг обнаружил, что та свобода, за которую мы ратуем, им не особо-то нужна. «Волюшка!..» нужна, покуражиться на воле, а ответственная гражданская свобода для большинства из них, к сожалению, была чем-то непонятным и ненужным.

Я выходил оттуда, думая, что, наверное, мне стоит вернуться к живописи — некого освобождать: чтобы освободиться, человек сам должен этого хотеть. Но это было недолго, прошло полгода-год, натура моя взяла свое — и я всё равно занялся правозащитой. Вместе с Ростиславом Евдокимовым мы организовали отделение Международного общества прав человека. Просто шесть человек собрались и решили это сделать — у нас через «Народно-трудовой союз» были контакты с Международным обществом прав человека во Франкфурте, и мы получили согласие открыть в Ленинграде отделение этой международной общественной организации. Поставили в известность городские власти, но не стали нигде регистрировать нашу работу, потому что это было невозможно, и начали действовать — писать письма и защищать людей. Конечно, это была малопродуктивная работа: советская власть не собиралась сдаваться, тем не менее мы начали делать эту работу, а тут и перестройка подоспела. Проблемы были всё те же самые, что и сейчас, — человек несправедливо осужден. Я с этим и в лагере сталкивался, когда посадили человека за то, что он сжег в деревне три дома, он сел, а дома гореть продолжили. Или — десять лет человек пишет жалобы на несправедливость начальства, а его за это — в психушку…

Как дальше развивается правозащитное движение? В 1989 году создается первая оппозиционная политическая партия в Советском Союзе, которая называлась «Демократический союз» — я был одним из ее организаторов. По суткам посидело немало наших товарищей после тех митингов и демонстраций, которые мы устраивали в городе. Когда у Казанского собора в 1989 году случился тысячный митинг «Демократического союза», и мы впервые за 72 года советской власти подняли российский флаг на памятнике Кутузову, большинство из нас отправилось в каталажку, ненадолго — на 10, на 15 суток. Надо сказать, что милиция, которая нас тогда вязала, была еще вполне приличная — никого не били, ни над кем не издевались. Мало того, я стал свидетелем замечательной сцены на этом митинге: нас окружили курсанты, милиция и в том числе спецназ, который должен был тоже на нас наехать, но он отказался это делать. Мы собственными ушами слышали, как сидевшее на балконе Дома книги милицейское начальство командовало им по рации, а те отвечали, что им тут хватать некого — идите и хватайте сами.

Потом я немножко разошелся с «Демократическим союзом», потому что там возобладала позиция о том, что не надо участвовать в играх с властью, выдвигаться в депутаты — лучше подождать, пока всё развалится — и на этих развалинах стоит поднять знамя свободы. Я с этим не согласился и пошел в депутаты. Стал депутатом Ленсовета: на первом заседании, когда мы решали, какой будет структура Ленсовета, я предложил в числе тех комиссий, которые мы планировали создать, сделать комиссию по правам человека. И она оказалась первым государственным органом в истории России, который поставил своей задачу защиту не тех или иных социальных, классовых, экономических или межпланетных отношений, а защиту прав маленького обыкновенного человека. Меня, слава богу, поддержали депутаты. Спустя две недели наш коллега-депутат Николай Аржанников, который одновременно был и депутатом Российского съезда, поехал с нашим наказом туда и поднял вопрос о создании комитета по правам человека — уже при Верховном Совете. Так получилась федеральная структура, которая этим занималась.

Когда мы пришли в Ленсовет, коммунисты оказались там в меньшинстве. И поначалу нам было относительно легко работать, защищая человеческие права. Но потом чиновничество освоилось и поняло, что мы соблюдаем не только права человека, но и закон. И стало противодействовать нам с помощью букв закона. Если в Ленсовете большинство было за демократами, то на съездах Союза и России большинство было за консерваторами и прочими коммунистами, а мы, демократы — левые и правые — никогда за всё время нашего там участия не составляли более 30–35%. Поэтому на 10 лет и растянулась та работа по строительству новой государственной системы, которую, если бы не они, можно было бы завершить за 2 года.

Спрашиваю у Рыбакова: как развязал правозащитным организациям руки 1993 год, когда вышла Конституция, где были зафиксированы права человека (этот юбилей тоже на днях)? И задумалось ли тогда наконец об этих самых правах общество?

— Да, они об этом узнали. Но обывательское большинство, за плечами у которого не 72 года неволи, а 372 года неволи — сначала царской, потом советской, с молоком матери впитали патернализм, желание, скорее, уживаться с ней, чем с ней бороться, и надежду на то, что когда-то придут хорошие парни, которые устроят им хорошую жизнь. На нас они и уповали в девяностых годах. Те, кого мы выбрали, сделают нам хорошую жизнь, а мы будем пить пиво, смотреть футбол, заниматься своими домашними делами — думали они.

Сейчас правозащитное движение практически закатано в асфальт. При этом есть Правозащитный совет Санкт-Петербурга, членом которого я являюсь, мы регулярно собираемся и обсуждаем те проблемы, с которыми сталкиваются наш город и наша страна. Мы пишем свои письма, протесты, жалобы и обращения, делаем ежегодный доклад о состоянии прав человека в городе и стране, но сегодня это выливается только в фиксацию тех нарушений, что есть, преодолеть мы это не можем, у нас нет инструментов. Почему мы еще существуем? Мы никаких денег ни от кого не получаем, работаем бескорыстно и на чистом энтузиазме. И мы не юридическое лицо, нас не так просто ликвидировать.

Первой правозащитной организацией, зарегистрированной в Петербурге в новой России в 1991 году, стала «Ночлежка». И буквально за две недели работы смогла добиться отмены статей 198 и 209 УК РФ, предусматривающих уголовную ответственность за бродяжничество, попрошайничество и тунеядство, под которые попадали их клиенты бездомные. Основатель «Ночлежки» Валерий Соколов вспоминает, что узнать о правах человека в позднем СССР было уже не так сложно, ее можно было приобрести в магазинах в отделах политической литературы, а в сентябре 1990-го в Петербурге прошла конференция по правам человека, там раздавали эти сборники.

— Я с удивлением увидел там очень много знакомых людей. Кого-то, как того же Рыбакова, я когда-то видел в «Сайгоне». Там впервые начали звучать здравые слова, что нужно отменять уголовное преследование за отсутствие прописки — это ненормально. А дальше случилось, то, что случилось, в декабре 1990-го начали вводить продуктовые талоны. За год до этого я познакомился с социологом и криминологом Гилинским — и когда встал вопрос с продуктовыми талонами, Яков Ильич вместе со мной пошел в горисполком, чтобы объяснить, что бездомные тоже должны иметь право на продовольственные карточки, это фактически стало борьбой за право на жизнь. И зампредседателя горисполкома занял правозащитную позицию по отношению к определенной категории лиц. В этом и идея государства — защищать права граждан, проживающих на подведомственных ему территориях. Иначе ради чего тогда существует государство?

«Ночлежке» никогда не было легко. Ведь мы начинали с ситуации, когда наши клиенты в соответствии с двумя статья Уголовного кодекса являлись преступниками. «Ночлежка» создавалась, с одной стороны, как гуманитарная организация, а с другой — что было зафиксировано в уставе, когда мы говорили об отмене уголовного преследования, — как правозащитная. Тогда мы наивно полагали, что достаточно ввести этих людей в правовое поле — и государство обратит на них внимание как на полноценных граждан и включит в отношении них все социальные механизмы, которые работают в отношении обывателей. Но за счет того, что страна резко пошла под экономический откос, у государства не оказалось средств на адаптацию такой сложной декриминализированной социальной группы. Дальше мы решали проблемы по включению их в обязательное медицинское страхование, оформления инвалидности для бездомных, обсуждали пенсии. А потом начался второй этап пополнения армии бездомных: когда началась приватизация жилья и пошли проблемы с кидаловом, возникло выселение асоциальных элементов — алкоголиков, обман пенсионеров, которые также становились бездомными. Работы было непочатый край.

В итоге нам удалось сделать так, что отношение к бездомным достаточно положительное: всё меньше людей в Петербурге возмущается, зачем их пускать в дом, если они гадят в парадных? Кстати, нам даже удалось дать бездомным избирательное право — и они голосовали в 1993 году.

Мне кажется, современная правозащита должна идти в просвещение, уличная акция не дает ничего — побили, разогнали, запихали в спецприемник. Надо, как в свое время народники делали, повышать уровень образования людей. Конференции и круглые столы происходят, но люди, которые туда ходят, одна и та же группа товарищей. Хотя на днях в Fish Fabrique панки сделали концерт в поддержку собачьего и кошачьего приюта. Если панки заботятся о животных, это уже полдела в вопросах правозащиты.

Правозащитой занимаются не только гражданские энтузиасты, но и религиозные организации — например, отделенная от РПЦ Апостольская православная церковь, епископом которой является религиозный и политический деятель Григорий Михнов-Вайтенко.

— Не очень люблю слово «правозащита» — мне нравится выражение «человекозащита»: права должны защищать государственные институции, в частности, прокуратура, правоохранительные органы. Защищать права — это государственная задача, а защищать человека — общественная. Но не будем спорить, раз устоялся такой термин. Для меня правозащита — прямое продолжение церковного служения. К любому священнику регулярно приходят люди и рассказывают, что сын попал в тюрьму, отобрали ребенка, дочка в запой ушла. Подразумевается, что священник посочувствует и скажет: «Давай помолимся». Но мне всё время казалось, что этого недостаточно. Обычно, когда люди приходили с такими вопросами, я всегда думал: а что надо сделать? Сын попал в тюрьму — а ты когда у него была? Давай сядем в мою машину и поедем, проведаем. Дочка запила — вместе пойдем поговорим с ней. Или съездим в опеку, убедим, что ребенка можно взять на поруки. Мне всегда казалось, что нужно и можно сделать что-то практическое. Поэтому так незаметно выяснилось, что я всем этим занимаюсь.

Совсем недавно мы вспоминали, что в 1967 году, чтобы выйти на Красную площадь, на всю страну нашлось семь с половиной человек — один из них был в коляске. Сейчас, когда происходят общественно значимые вещи, гораздо большее количество людей и петиции подписывает, и в общем готовы участвовать в каких-то действиях — не боятся высказывать свое мнение. Всё это элементы взросления общества. Да, процесс идет медленно, тем более, когда это накладывается на мировые изменения. Но в общем всё происходит — и сейчас, на мой взгляд, гражданское общество в России гораздо более зрелое, чем в условных семидесятых. Основным делом в течение последних двух лет для нас стало создание центра помощи беженцам и вынужденным переселенцам. Юридически мы имеем дело с людьми, которые приобрели российское гражданство и в силу обстоятельств не могут жить там, где привыкли. Многие из них оказываются непосредственно в Санкт-Петербурге: им нужно начинать учиться жить на новом месте — и им нужно помогать с точки зрения их социализации и легализации. Мы всегда получаем очень адекватную помощь от государственных органов — мы не просим ничего невозможного. Решение всегда находится, если есть адекватный запрос.

Спрашиваю в лоб, так не умерли ли, по мнению Михнова-Вайтенко, правозащитные организации в России?

— Конечно, нет. Ну что вы!.. Часто под защитой прав мы ограничиваемся только правом на политическое высказывание — тут вопросы есть, но этими правами права человека не ограничиваются.

Александр Шишлов дважды занимал пост Уполномоченного по правам человека в Санкт-Петербурге, с 2012-го до 2021 года.

— В 1990-м я был избран в Ленсовет 21-го созыва, это был совершенно особый орган, избранный на действительно конкурентных демократических выборах. Время, когда я начал заниматься не только политикой, но и правозащитной деятельностью, пришло позже. В 1993 году мы вместе с депутатами Ленсовета Михаилом Горным и Александром Сунгуровым создали гуманитарно-политологический центр «Стратегия», который занимался вопросами развития гражданского общества, местного самоуправления, поддержки НКО, необходимых для этого законодательных механизмов. Кстати, одним из результатов стало создание закона об уполномоченном по правам человека в Санкт-Петербурге.

Предложил мне вернуться к правозащитной работе Владимир Петрович Лукин, который был Уполномоченным по правам человека в Российской Федерации в 2004 — 2014 годах. Он старался обеспечивать независимость этого государственного органа, что является главным для правозащитных органов во всем мире. Они должны действовать так, как говорится в присяге уполномоченного, «руководствуясь законом, справедливостью и голосом совести». Но в последние годы ситуация стала меняться, особенно это стало заметно после 2014 года — мои коллеги в регионах стали осторожнее высказывать правозащитную позицию по чувствительным для власти вопросам. Сегодня этот институт, конечно, совсем не такой, каким он был лет 10 назад.

Мы вместе с коллегами по аппарату работали в постоянном контакте и взаимодействии и с Правозащитным советом Санкт-Петербурга, и с правозащитными организациями — такими, как «Солдатские матери», «Мемориал»*, «Ночлежкой» и многими другими. Я думаю, что мы усилили возможности правозащитных организаций в Петербурге за эти годы. Моя оценка, конечно, субъективна, лучше посмотреть ежегодные доклады, где мы говорили об очень острых правозащитных проблемах, о которых не все мои коллеги из других регионов осмеливались говорить вслух.

Сегодня, когда растет число политических заключенных, когда за публичное выражение позиции можно попасть в тюрьму, трудное время для правозащитников. Многие из них получают клеймо так называемого иностранного агента, некоторые были вынуждены покинуть Санкт-Петербург и работать за границей, но очень много людей осталось. У них есть энергия, есть понимание сложностей, которые существуют, и главное — убежденность в том, что альтернативы у России нет: мы должны стать страной, где права и свободы человека являются основой государства.

Беседовала Анастасия Медвецкая, «Фонтанка.ру»

*Включен Минюстом в реестр иностранных агентов.