А ведь авось - самая испытанная из русских надежд. В остальном же? Критик скажет своё. Политик - тоже. Есть что сказать и просто современнику. Вознесенский вознёсся несением воза. Воза наследования «слепящих фотографий» Пастернака. Воз Вознесенского - это трудное осмысление «перепутанного времени». От Мандельштама до Бродского.
Вознесенский жил поэтической дерзостью, заданной «лефовцами», и интеллигентным молчанием, когда оно красноречивее любых слов. Он поэтичен уже своей парадоксальностью. Возможно, это главное, чем его наделила судьба. «Государя злым оком» она его удостоила в большей степени, чем, пожалуй, любого из русских поэтов, оставшихся после этого живым. В Союзе, где он собирал стадионы, Вознесенского знали, по крайней мере, по шарфику вместо галстука. И держали под микроскопом молвы. Ан, ничего непростительного не нашли. Пригодился, где родился. Жил, не жируя. Со сцены читал стихи, а не нотации. О Евтушенко и других коллегах говорил либо хорошо, либо лаконично. В политику не играл. Но в Америке его стихи переводил президент Кеннеди. А его русско-американская фантасмагория про «Авось» сделала больше иных лауреатов нобелевской премии мира.
«После Пушкина - будет много, после Маяковского - никого». Вознесенский вознёсся вслед за Маяковским - кто на какой орбите, они теперь разберутся без нас. Ещё парадокс: Пастернак предостерегал его от подражания именно Маяковскому. Других Борис Леонидович, наверное, считал не «опасными» для Андрея Андреевича. Чужая планка, заданная с юности, помогает лучше, чем палка, которой мы себя подгоняем. Это, увы, по-русски. Подобно тому, как Пушкина «рукоположил» классик, тоже сделал и сам Пастернак, первым назвавший Вознесенского поэтом. Соглашаясь с тем, что «поэт в России больше чем поэт», сам Вознесенский не бронзовел и не претендовал быть «нашим всем». Довольствуясь перевоплощением читателя. Барабанщик - на всю планету. В вечном поиске миллиона алых роз, он с трибуны призывал перечитывать свои «видеомы» глазами
Поднимая андреевский флаг - для многих впервые воочию, не унижал веры своего поколения. Но чувствовал, где она - с одного края - переходит в заумь «антимиров», с другого - в нюхом чуемую чертовщину. Отвечая на записки, характерно откладывал «ненужные» в сторону. Под усмешки зала, иногда недобрые, повторял: «Это - не мне. Это опять - не мне». Опять читал. И уже уйдя за занавес, мог появиться в фойе. Долго кого-нибудь выслушивал. Не перебивал. Потом почти внезапно приглашал на своё следующее выступление. В подтверждение этому для «следующего» администратора размашисто выводил на сегодняшней программке: «Прошу пропустить такого-то числа. А.Воз.»
В далеких 70-х московский, да и питерский бомонды ранжировались, в том числе, по доступности к ним публики из зала. Слушатели-зрители в курсантской форме тем более редко встречали внимание грандов. Исключений - двое: Вознесенский и Товстоногов. Но дальше - еще один парадокс. Уже в конце 80-х в военторговские лавки в Афганистане стали завозить книжки «дефицитных» тогда авторов: Ахматова, Пастернак, Вознесенский и - неисповедимы пути господни - английского поэта Джона Китса. Это тогда, когда остальной Союз собирал макулатуру ради «путешествий» Дюма и «пиратов» Стивенсона. Но ведь это правда, которую в отличие от фантасмагории ничем не украсишь - перед рейдом на караван шурави читал купленного за чеки Вознесенского, а вернувшись в гарнизон, со сменщиком отправлял домой часто уже замусоленную книжку. Современника и пророка-судии в одном лице. Не потеряли ли мы ту культуру, которая казалась ущербной? Но исправимой через свободу.
Мы ищем стволовые клетки правды, чтобы закончить гражданскую войну в собственных душах, значит, обрести волю - в двух смыслах этого парадоксальнейшего из слов русской словесности. Без «Страдивари страдания» тут не обойтись. Одним из символов наших «войн и мiров» явились шестидесятники, совместившие в себе лучшее из унёсшегося с нашими родителями и худшее из того, что мы у них заимствовали. Вознесенский - один из духовных скреперов ещё совсем «тёплых» поколений. Он ещё почти жив. Он уже может судить. Его слово ещё может стать поводырем в долгом пути к внутренней гармонии отца и сына. Гражданина и Государя. Адмиралтейства и Биржи. Если «В человеческом воплощении» - 90 процентов добра». Авось!
Борис Подопригора, член Союза Писателей России
