«Как вы можете!..»

— Я не открываю соцсети. Не хочу, чтобы меня учили жить все эти люди с их правилами, — призналась мне подруга T.

Моя знакомая N. много и хорошо фотографирует город: фасады домов, цветы в клумбе, выставки, детали интерьера и десерты — штрихи повседневности. Фото выкладывает в соцсетях, их ждут подписчики. С началом спецоперации она не перестала это делать, за что периодически получает упреки: как вы можете радоваться, когда происходит такое?

Морали учат, как правило, женщины — оставшиеся и уехавшие россиянки и украинки.

«Запрет на радость» — случай не только конкретно взятой N. и ее фотоувлечения. Кстати, запрещая Другому что-либо, морализатор, как правило, не стремится встать на его место. Иначе было бы ясно: для многих людей в состоянии перманентного стресса регулярность привычных значимых ритуалов — терапия и спасение. И неважно, что вас поддерживает: фотографирование дворцов, демонстрация грядок клубники или морда кота. Любое личное после начала боевых действий табуируется носителями «моральных ценностей».

А давайте посмотрим на ситуацию изнутри — зрачками внутрь — и прокрутим время назад, отсчитывая с 24 февраля. Я постараюсь формулировать не обобщая. Итак, многие люди столкнулись с расколом привычной картины мира — с ее порядком и ценностями, — а раз так, совершенно неясно, по какому этическому кодексу теперь жить. Что прилично, уместно, можно. А общество так устроено, что тяготеет к «общему», проще говоря — к методичке. А если кто-то реагирует не так, как ты, он ломает твой шаблон и вообще заслуживает публичного порицания виртуального парткома.

Если кто-то по-прежнему ожидает от соцсетей «искренности», он заблуждается. Соцсети принимают своих, но буревестником кидаются на инаковых. А тут — сирень. Котики. Рестораны… Это неприлично вроде как. Так почему же кто-то нарушает правила?

Потому что, во-первых, мы разные. Во-вторых, по-разному реагируем и проживаем реальность. В-третьих, право на эмоции в публичном поле отнимать нельзя, а главное: публичное поле — это конструируемая реальность. Другими словами, человек может выть в подушку от горя, последние деньги тратить на помощь беженцам, но при этом постить рестораны и котиков. О чем это говорит? О том, что он считает допустимым показывать то, что кажется приятным и милым. Чтобы отвлечься и переключиться. Но — нельзя.

Первое, что теряешь во время ужаса, — голос и разум. Потому выражать эмоции и говорить поначалу было трудно. И страшно. А гнет боли никуда не делся, как и новые порции информационных ударов. Кто-то выбирает жанр публичного покаяния, кто-то уходит в ненависть, кто-то замыкается в себе или пытается сберечь психику, чтобы жить и помогать. А для этого нужны ресурсы.

Разговор о личном горе — отдельная тема, потому что бывают случаи обесценивания и передергивания: как вы можете жаловаться, когда… В любом конфликте страдают самые тонкие (люди, способные сострадать и способные к рефлексии). Они, как правило, после 24 февраля живут с подавляемыми страхом, стыдом, порой ненавистью. Отнимать у такого человека право на сострадание — бессердечно. Хотя многие живут с чувством отмены их как граждан, как людей вообще, а слова уехавших о том, что в «России осталось только быдло», воспринимаются тяжело и вбивают мощный клин между «теми» россиянами и «этими». Кстати, некоторые фотографы стали весной проводить фотосъемки бесплатно или за символическую плату. Почему? А потому что людям стало казаться, что их как бы нет, отменили.

И об этой отмене твердят эмигранты. Это группа людей, знающих, как надо жить, бороться и сострадать. Кто-то советует «не сотрудничать с российскими институциями», кого-то возмущает участие писателей в «книжном салоне», потому что это государственная инициатива. И таких голосов немало. Психолог Людмила Петрановская написала пост, в котором призвала уехавших не мучить советами оставшихся. Поняли четкий посыл, как водится, не все. Блогер Дмитрий Чернышев (mi3ch), живущий в Израиле, ответил так: «Я, русский, буду каждый день тыкать россиян в их бездействие. Нарушать ваш душевный покой и портить вам праздник. Мешать вам нюхать сирень».

Петербургская блогер в мае спросила подписчиков: «Что вас держит? Что дает сил?» Она сказала, что забанила человек двадцать, которые продвигают мысль: «Россиян ничего не должно держать, нужно либо останавливать... либо сдохнуть, а не все эти цветочки-йога». Одна из фолловеров написала: будет рада, если кто-нибудь пожелает ей здоровья и благополучия, а не мучений… Я прекрасно понимаю: людям, пережившим ад войны, рефлексия «сытых россиян» кажется пошлым бредом. Но что интересно: беженцы из Мариуполя гораздо добрее к россиянам (волонтерам), чем сами россияне друг к другу. Люди, потерявшие детей, дом, здоровье, способны не ненавидеть. И подчеркиваю: реакции человека, пережившего ад, неравны реакциям «благополучных граждан». У них разные условия.

Россияне — изгои в большом мире, внутри страны раскол после начала спецоперации. И это мучительное одиночество еще горше при внешнем благополучии и в сравнении понятно с чем.

***

Тем временем радиоведущему в Лондоне Михаилу Козыреву в интервью задают вопрос: «Что мы сделали не так, Миша? Гребенщиков, ты, я, все остальные… Почему не смогли удержать страну от беды?» И в этом «мы» интонация «соли земли», столько сверкания белых риз, что читать боязно.

А сирень отцвела, в ленте появились коты, потому что нельзя пребывать в вечном спазме. А друзья просят «мирные» фото. Потому что это хотя бы иллюзия жизни. Но большинство постов с «радостным контентом» идут с припиской: «как раньше — в мирной жизни». Это как бы индульгенция на счастье скороговоркой и ремарка, что человек и в радости горюет. Ему подчас стыдно и страшно, неловко.

Но не всем. И не всегда.

Так вот тем, кому и так трудно, давно пора простить это призрачное «счастье».

Но те, кто живет по законам общественной морали, всегда и во всем прав. И этот кто-то очень далек — и от морали, и от сочувствия. Он просто в ногу марширует.

Мария Башмакова