Факт миокарда

«Природа сердца фантастична», - говорит доктор Рубен Мовсесян. И ему ли – главному детскому кардиохирургу Санкт-Петербурга – не знать об этом. Именно сердце устроило всю его судьбу, сделало врачом, ученым. Открыло ли оно свои тайны? Мы поговорили об этом с доктором. Вот что он думает о карьере, везении, ошибках, стенах, заборах, биении эволюции и лошадях в реанимации.

Сердце начинает биться в человеке, когда самого человека еще нет на свете. Это похоже на испуг или изумление, которое испытывают вечность и пустота от идеи времени и пространства. Но что за сила заставляет вечность содрогнуться, запускает сердце и создает целый мир? Страх. Бог. Любовь. Тьма. Холод. Свет. Ради ответов на эти вопросы мы живем? Или только для того, чтобы никогда не получить на них ответов? Что подсказывает сердце? Рубен Мовсесян, главный детский кардиохирург Санкт-Петербурга, заведующий отделением кардиохирургии петербургской Детской горбольницы №1, стоит к сердцу ближе многих из нас. Именно сердце устроило всю его судьбу, сделало врачом, ученым, доктором наук, член-корреспондентом РАН. Открыло ли оно свои тайны? Об этом поговорил с доктором Сергей Мостовщиков, журналист, который уже давно помогает Русфонду. Вот что думает врач о карьере, везении, ошибках, стенах, заборах, биении эволюции и лошадях в реанимации.

О том, что надо сделать

Я, можно сказать, вырос во врачебной семье, хотя врач у меня только папа, а мама – редактор, у нее свой медицинский журнал. Отец приехал из Еревана, какое-то время они с мамой жили в Целинограде, потом вернулись в Россию, а потом, как раз после моего рождения, уехали по линии Красного Креста в Алжир – учить наших друзей-арабов оперировать. В Алжире папа схлопотал первый свой инфаркт, потом инсульт, а потом еще инфаркт, и по приезду в Россию он уже хирургом не работал. Так что мой выбор хирургии был скорее спонтанным.

Родители, чтобы спасти сына от дебилизма, отдали меня в школу самбо. Я всю жизнь занимался самбо, стал мастером спорта, и мысль у меня была такая – стать врачом нашей сборной. Но в институте все повернулось иначе. Я увлекся сосудистой хирургией, оказался рядом с людьми, которые определили мою судьбу. Был, например, такой знаменитый кардиохирург, директор Бакулевского института Владимир Иванович Бураковский. Его звали Большим Вовой: здоровый, огромный был человек.

И он, собственно, сделал для меня самое большое. Он открыл мне глаза – сказал, что вся звездная кардиохирургия того времени уехала отсюда и находилась не у нас в стране, а за железным занавесом. И вот буквально за два дня до смерти Бураковский подозвал к своей кровати меня и хирурга Алексея Ивановича Кима, открыл из последних сил тумбочку и достал оттуда две пачки долларов. Мы говорим: "Владимир Иванович, да что вы делаете, не надо такой благодарности!" А он отвечает: "Придурки. У вас документы готовы, вы уезжаете учиться в Париж к самым гениальным хирургам Франции". Ну и то, что мы там увидели, конечно, поразило меня навсегда. Мне даже показалось, что карьера моя теперь сложится молниеносно, как в сказке, и я очень стремился вернуться домой, хотя мне предлагали остаться во Франции.

Пути господни неисповедимы. Сейчас у меня есть то, что есть. Дочь, семья, работа. Этап доказательства себе каких-то истин уже закончен, и теперь хочется сделать что-то для других. Сделать по-большому, как когда-то меня научили.

О правильности ошибок

Вадим Любомудров, на место которого я из Москвы приехал работать в Петербург, – он уехал в Кувейт, он, собственно, там сейчас лучший, если не единственный хирург. Вот он всегда говорил такую фразу: "Мне всегда везло, и все, что со мной происходило, происходило правильно". И я сторонник именно такого отношения к жизни: когда ты не скулишь и не жалеешь о том, что сделал. Даже те решения, которые ты принял по глупости, имеют отношение к высшему разуму. В конце концов все мы совершаем ошибки. Мне нравится по этому поводу такая фраза: "Самое сильное в жизни – это сила звука, потому что все, что тебе говорили родители сорок лет назад, доперло до тебя только сегодня". Так что мне нравится абсолютно все. Кроме одного. Когда ты знаешь, как надо сделать правильно, а перед тобой ставят стены, которые можно, в принципе, обойти. Тебе как бы говорят: да, это можно сделать, но только при определенном условии. И это условие несовместимо с твоей природой. Вот такие вещи меня раздражают, потому что делают жизнь неинтересной.

Об искусстве вмешательства

Как-то я услышал отличный ответ на вечный наш вопрос о черном и белом: кардиохирургия – это ремесло или наука? Владимир Иванович Бураковский отвечал на него так: "Это и не ремесло, и не наука. Это искусство". И это гениальный ответ. Не может быть искусства без образования. И не может быть искусства без таланта, правильно же? Так что если человек необразован и лишен таланта, он не может быть хирургом.

О будущем за забором

Будущее невозможно за стеной. И проблема нынешнего времени в России не в том, что у нас страна за стеной. У нас все регионы, каждый институт, каждая больница, каждый врач за собственным забором. У нас нет, говоря медицинским языком, консилиума. Нет системы обмена знаниями. Даже лучшие врачи страны – серьезные профессионалы, которым удалось где-то что-то цапнуть, чему-то научиться, – они не воспитанники системы. Им просто повезло. А глаза друг друга никто из врачей не видит.

Чтобы всем вместе двинуться куда-то, всем вместе надо понимать, что вообще происходит. А как понять, допустим, что происходит в медицине, если никто этого не знает. Одна больница муниципальная, другая – научный институт, третья – федеральный центр. У одних начальник дурак, у других – успешный академик, придумывает какую-то ерунду. У каждого свои, никому не известные интересы. А общего, общедоступного, открытого источника знаний о том, на что способна и чем занята наша медицина, не существует.

Вот мы, например, начали по собственной инициативе создавать регистр врожденных пороков сердца. Каждому больному мы даем свой номер, ID. Куда бы он потом ни попал, он всю жизнь будет с ним. И вся его судьба с медицинской точки зрения с момента рождения – с результатами операций, местом и способом их проведения – будет доступна всем специалистам, которые обратятся к этой базе данных. И если бы такие базы данных существовали по всем научным направлениям, у многих специалистов не было бы необходимости думать: чем бы нам теперь заняться?

О замкнутости круга

Иногда мне кажется, что человечество делает одно и то же, но с совершенно разными целями. Например, на Западе врач уходит на пенсию в 65 лет, потому что он к этому времени уже всего добился и стал состоятельным человеком. У нас тоже хотят отправлять руководителей на пенсию в 65 лет. Но для того чтобы они больше ничего не добивались, особенно не становились состоятельными при помощи тайных схем. Там 65 лет – достаточно, а у нас – подозрительно.

Вот я руковожу в Петербурге отделением детской кардиохирургии, а на Западе вообще нет отделений кардиохирургии, это паноптикум. Кардиохирургов на одну большую клинику сколько? Ну, три человека. Им платят большие деньги, и они выполняют план операций. А больными занимаются кардиологи, поэтому все отделения именно кардиологические – их и возглавляют кардиологи. Я же не могу отвечать за больного, если я все время в операционной. До и после операции его нужно лечить. Осмотреть, сделать исследования, поменять назначения. Для всего этого надо иметь супермозг и суперпрофессионалов. И с хирургами можно пересекаться только где-нибудь за обедом, чтобы обсудить больных.

У всех на Западе своя ответственность. А в России в отделении детской кардиохирургии я несу ответственность за всех, притом что профессии "детский кардиохирург" у нас в стране не существует – я как бы взрослый врач, который делает операции маленьким взрослым. И изменить эту систему нельзя, потому что сколько у нас в стране детских кардиохирургов, которые делают по двести операций в год? Ну человек пятнадцать. Меньше, чем летчиков-испытателей. Так что, для них отдельную профессию заводить? Вот и вся система – замкнутый круг, забор.

Об отсутствии ума

У меня есть два друга, которые любят поговорить о политике. Причем в том смысле, что все то, что сейчас происходит, – происходит плохо. Я им говорю: ребята, ну вот я вижу все своими глазами. И я вижу, что раньше мы просили родителей купить и принести бинты, потому что их не было. А сейчас я начинаю делать то, что делают на Западе. Пошли деньги. Не только от государства – от людей, с помощью Русфонда. Начались изменения. Я стал находить средства, чтобы учить людей. Все хорошо.

Плохо то, что система дачи денег – это только система дачи денег. Это не система развития. Это просто сегодня появились деньги, которые завтра могут закончиться. Ну да, пока деньги есть, можно купить дорогое оборудование, дорогие нитки, о которых двадцать лет назад я даже не мог мечтать. Но все это не дает нам самого главного – изменения мозга людей. Надо помнить: да, деньги – это изменение. Но изменение мозга – это развитие.

О загадке сердца

Я отношусь к сердцу как к некоему будильнику, который организует твою жизнь. Сердце отсчитывает часы, которые тебе отведены. Это очень большая работа. При плохом сердце все плохо, страдают все органы. Это конечно, не душа, но тем не менее природа сердца фантастична. В три недели у плода человека начинает биться сердце, и, как это происходит, до сих пор никто не знает. Процесс жизнедеятельности миокарда – это тайна. Мне в свое время один из очень серьезных иммунологов показал фетальные клетки плода, лежащие в питательной среде под микроскопом. И я на них смотрю и не могу поверить: они все сокращаются одновременно. Они не присоединены друг к другу, но они сокращаются одновременно, они передают информацию. Я говорю: "А как это происходит?" Он говорит: "Они социальны, они общаются". И это общение всего живого и есть сердце. Теория эволюции говорит нам, что все живое – это результат последовательных изменений. Вот от трубочки, червячка, через зайчика, рыбку получается человеческое сердце. Ни фига! Это что-то свыше.

О страхе излечения

Главная проблема нашей медицины – страх перед ней. Причина этого страха в неспособности или нежелании медицины объясниться с теми, кого она спасает. На практике это превращается вот в эти вот часы посещений, бахилы, закрытые двери. Однажды в командировке в Ганновере я видел немыслимую картину, от которой у меня волосы на ногах встали дыбом. Мы уходили уже из операционной, и вдруг шеф клиники говорит: пойдем посмотрим ребеночка в реанимации. Пришли – и я остолбенел. У них реанимационное отделение выходит на улицу – то есть на улицу открываются окна и двери. Ребенок очень тяжелый, на трахеостоме, пролежал там почти год. И он очень хотел увидеть лошадь. И вот открыта дверь – и полицейский заводит в реанимацию лошадь! И ребенок гладит ее по морде рукой. И вот это вот понимание того, что к тебе все относятся по-человечески, даже лошадь, – это и есть медицина.

Сергей Мостовщиков, Русфонд