Советские люди

«Ровно 20 лет назад мы в первый раз встречали Новый год в стране с именем Россия» - Медведев, новогодняя речь. «20 лет со смерти СССР» - «Фонтанка», документальный проект. Править же страной продолжат сформированные коммунистами. Предлагаю лишь версию, откуда берет начало дух противоречия. Может, на праздниках у вас найдется время полистать прозу под торшером.

Мизансцена не выдумана, она лишь плотно окутана в подобие литературы. Детали биографий героев взяты из разговоров их близких, а в именах переставлены буквы. Если у вас есть торшер, вы извините за чрезмерный для сети объем.

Один борщ Иван Данилыча

Жаров был хозяином строгой зоны. Там маялись, бродили, мутили темы парни с лютыми лицами. Где понятие «общак» выталкивало на волю смысл песни «С чего начинается Родина». Где жили иуды в окружении святых. Того мира. И все носили одинаковые выцветшие трусы. И кино там, в клубе, крутили черно-белое. А в зале разрешалось смолить. А первый ряд всегда оставался полупустым. Он был выделен для опущенных.

Иван Данилович никогда не голосовал за коммуниста. Но при СССР делал голосующий вид. Никогда не выпил бы с лубочным патриотом. А вождя чуял крепко. Потому как только в его тени глаза Жарова не слезились. Из Жарова вышел бы отменный китобой, а он очутился в бесконечных Ивдельских лагерях, страдающих болью геологического масштаба. Еще немного, и лесотундра – конец географии. Где живут дожди, а к ливню можно прислониться спиной, как к дверному косяку. Где время упирается льдами в пространство, куда-то падает давление, и снежинка может застыть в воздухе. После дернуться, как после удара шилом в печень, и унестись вбок. Может, и обратно, к Кремлю. А вечная мерзлота там наедине с безразличием к мошке.

Недавно, когда Жаров рассуждал за себя, ему почудилось, что он мог бы узнать запах Сталина. Жаров ноздрями постарался вспомнить время. Но не смог. Он начал искать его по зонам. Заходил к блатным. Но везде пахло зеленой краской и зычьем. Кругом скалились прибаутки, односложные по своей семантике: «Эй, начальник, я этот лес не сажал и пилять его не собираюсь».

Он по одной лишь харе мог определить засиженного пассажира в вагоне метро. Сколько тот отмотал и примерно где отдыхал. Ему это удавалось и все.

Для него самым важным было лицо. Обожал он только те, с какими раз перекурив в тамбуре, и через пятьдесят лет не обознаешься. Он называл таких «жалами». Забредая к иным, он раздражено торопел, обглядывал физиологические неровности и, закусывая губу, приговаривал: «Попал я в вагон для некурящих».

У самого Жарова кожа на черепе была распахана. Борозды отливали уверенным бритьем безопасной крупповской стали. Покрывало имело немного гранитный цвет. Как на набережных в Питере. Но никогда не бледного. Последние годы глаза выдавали скуку, как перед долгожданной казнью в пасмурную погоду.

Очень давно, в некотором царстве, когда было принято несогласных топить в колодцах, молодым офицером со всегда блестящими сапогами и казенным квадратным метром жилья за душой Ваня разглаживал давленные жирным синим грифелем подробные карты верхнего Урала и по-детски удивился двум точкам. Первую звали стойбищем Вагула, вторую – пос. Счастливым. Недалеко, километрах в двухстах, стояла и третья – пос. Ударный. Третья отпугивала указанной топью. Бумага была в несколько раз склеенная, точная до странностей. На ней не обозначены были лишь тучи.

- Ух, ты-ы-ы, – так выдыхают пятилетние дети чему-то украдкой найденному в отцовских бездонных ящиках стола. Ему захотелось, как ребенку на обоях спроказничать – начирикать: «А вот здесь есть большой муравейник».

Легионер внутренних войск решил проверить себя и пошел в его сторону с этапом. Первый этап – первый треснутый кадык. Первый лай до хрипоты: кость в кость. Там он стал покоен. Он чтил не строгость обоюдоострых нравов, а убеждения. По Жарову из вскипевшего врага можно скроить друга. Из устрицы – незачем.

Офицер никогда не всматривался вдаль из-под охраняемого периметра. Он не ждал набега племен извне, чтобы проявить отвагу. И не считал спецконтингент за чужих. Просто он присел на маленькую планету. И был принцем у астронавтов. И никогда не мечтал улететь. Порой ему казалось, что на планете Земля и нет ничего, кроме кучки лагерей с колонистами. Порой они освобождались и улетали, чтобы вернуться. Потому что не могли забыть родную мать – ту кодлу с финками за голенищем, что их воспитала. Его слава была внутри. Зато теперь наши лагеря можно рассмотреть из космоса. Даже заброшенные, они готовы принять, бараки, сложенные из лиственницы, не худеют.

Жаров в Христа верил. А в доллар нет. Потому что уважал Спасителя. Старался не креститься тайком, хоть поводы заезжали. А не был крещен. Узнав, что распятому разбойнику Христос сказал: «Сегодня же ты будешь со мной в раю», хитро жигански сплюнул: «А душегуб-то надысь крещен не был». То есть в миг прочухал то, что порой за жизнь не доходит до академичного богослова.

-------

В ресторане было плюшево. А в остальном как в ресторане. Второе не очень торкало Иван Даниловича.

С ним туда зашел Пружина. Пространство сразу же изменилось. Мирок подтянулся, как на плацу.

Пружина был тем классическим вором, кто сперва - наперво чтит три юморные заповеди: с малолетки сидеть, в армии не служить и под хвост не баловаться. За ним водились мифологические ныне подвиги: он на сучьей перестроечной зоне одному люберецкому качку ухо откусил. Пожевал и прошипел: «До пошлых вещей довели. Я ж не в цирке». Он был последним, кого утвердил в статусе сам Вася-бриллиант. Это стоило бесценного. Вася умер в 72 года, из которых отмотал полтос. Вася был затворник. Говорят, он знал истину. Еще говорят, он не пах в гробу. Также болтали, что у архангела Вася поинтересовался: «Где у тебя тута приличная каторга отдохнуть с дороги? Намотался я внизу».

Пружина чалился предыдущий раз в хозяйстве Данилыча и заехал в зону уже ортодоксальным законником с безупречной репутацией, приплюснутой солидными рекомендациями. Именно Пружина построил в колонии храм, бережно укрыв купола черным финским пластиком. Тогда Иван Данилович аж крякнул, оценив топорный ход блатной карты: «Жулье вагонное». Прежде чем оставить колор в покое, полночи мозговал. Улыбнулся и обосновал: «У красноперых все огненное, а черный - цвет духовного согласия».

С Пружиной Жаров не виделся давно и, прилетев в город, ностальгически его обнаружил.

-------

Как только они втолкнули тяжелую, матовой прозрачности входную дверь, на них ничем не пахнуло. В этот момент у Ивана Даниловича начался приступ кислых щей. С ним это случалось порой и неожиданно. В нос залезал запах тюремной баланды из капусты. Желтой, набитой этой капустой сверх меры, безвкусной, когда засовываешь накаленную ею алюминиевую ложку в рот, но сладко-вонючей на расстоянии одного метра. Ни разу этот приступ не начинался рядом со щами. Всегда его вызывало разное. Психокоррекции это не поддавалось. Такая капуста в порядочных местах называлась хряпой. В пику борщу, имеющему кликуху – кровь мента.

Профессиональная милашка, встретившая их за гардеробной стойкой, смутилась его кителем, затмившим на миг шелк заведения. По лицам она не могла ничего определить. Потому что ей суждено было быть киской. И на том свете ей ничего не грозило. Ни плохого, ни райского. Она и перед Господом и «вау» не смогла бы исполнить.

От него же не мог скрыться ее ресничный тик. Его кореш не собирался вообще ни в кого думать. Он заходил в люкс-места часто. И всех, кроме собеседника, здесь считал за челядь. Или не считал вообще. Заодно брезговал теми, кто, родившись мужчинами, ухаживали за собой маникюром. Про педикюр он слышал, но мог перепутать с пеньюаром. Да и вообще считал это слово не то, чтобы перебором, а и вовсе – выдумкой, абсурдом.

- Брось, и на голубых не стоит наговаривать, – однажды отмахнулся он от педикюра мэнам.

Полковник попавшуюся на глаз содержанку владельца, а он это смекнул безошибочно, про себя приговорил - «дешевка». Клеймо и навеянные щи раздражали. Данилович так и не обратил внимание на ее актив. На что деликатно льнули постояльцы заведения – красотка мурлыкала в чулках под платьем, но без трусиков.

-------

- Принеси-ка борща мне да четыре белой по пятьдесят. Пару рюмок – «до». Последнее не перепутай, пингвин ты мой барбарисовый, – Жаров отстранил нежно поданное ему меню в толстом войлочном переплете.

Когда принесли первую, Жаров кивнул на меню и съязвил: «ВерблюдА на обложку раздербанили?»

- Чего? – не понял испуганно официант.

- Не чего, а что, – поправил Жаров. - В театр мало ходишь.

Ну не видел полковник разницы между халдеем и шнырем. К тому же, не дотронувшись до нежного войлока, у него неприятно зачесалось под ногтями. Он пару раз сжал кулаки, поскреб когтями настоящую кожу на них и успокоил себя только после того, как почесал китель на груди, задев наградные планки. На них были три главные отметки – «10 лет в МВД», «15 лет в МВД», «20 лет в МВД».

- Три ходки. Отмотай с мое – побалякаем, – часто шутил он.

Поболтали кореша о всяком. Видимый лишь ему мучительный запах щей уполз. В ресторане было вкусно. Так бывает.

На третьей же рюмке Жаров искренне передал через стол, что привез от кума служившим в самой крепкой крытке России – Златоусте. Дело в том, что Алик-алапаевский, который коллега по вере Пружины, получив крупный грев в виде замороженных новозеландских баранов на всю тюрягу, не раздал их от вора до пидораста, как то предписывает тора.

- Новелла, – протяжно согласился «Пружина». – Кромснуть бы его в весенний день, когда грачи прилетели. Чтоб тоскливей было сопли на ландыши сплевывать.

Затем «Пружина» помолчал и банально подчеркнул догму: «Пайка – это святое». Затем сжал в ладони кучек изысканного хлебца: «Это же не пайка – это желе петушиное».

- Всегда я, Толь, удивлялся в вас двум штукам. В кипеже вы мастера, да в поэзии.

Две «Белуги» по ноль-семь уговорили под несколько порций разного первого. Просто борщ был самым первым. Сочный текст прерывался тем туманным молчанием, при котором разговор продолжался пуще. Они друг друга знали настолько, что могли угадать в какой момент кто-нибудь из них тихо рыгнет за горячим. Их тела сосали корневище вместе. Оттуда, где в уральском ЛАГе до сих пор с сопок пыхтит трубкой двадцатиметровый профиль Иосифа, выложенный известняком. Мох только благородит пирамиды.

И вообще олени в тех местах чрезвычайно прихотливы – ничего не едят, кроме ягеля.

- Залетов-то еще тянет вахту? – вспомнил Пружина того цепного пса, с кем был на «ты».

- Ай..ё.. тут схлестнулся в ШИЗО с блатным старого замеса - такое оттопырили. Жулик кровь себе пустил с вены. Не то чтобы до жил резанул, но с отворотом… ну, знаешь с хлебом юшку перемешал… и при Залетове давай черпать веслом – жуть замешивать, в рот попадая от важности обряда. А старая овчарка конвойная капитан Залетов китель снял, звездочки отколупал от погон клыками своими прокуренными и себе на плечи – прямо под кожу – хрясь-хрысь. Мол, мы из Кронштадта. Короче, дело к Сочи, а он с загноением на больничку. Кряхтит – тайгу смешит. Нормально гудрон жуем, а?

- Последний миссионер, – согласился Пружина и добавил, - случись что, где они таких найдут? Меня тут один нашел горе-опер – все расспрашивал, расспрашивал. Мне надоело – я сам его допросил, а он и не рюхнулся.

- А сегодня это смысл? – перебил Жаров.

- Вот астрономы изучают солнце, но кто-то изучает ночь. Их же не спрашивают: «Ну, что вы сегодня на солнце увидели такого, от чего эскимо вкуснее будет?»

-----

Жаров потребовал пирожное «буше». Не нашлось. Официанта погнали в магазин «24 часа».

- Метнулся, шкет, – рыкнул Пружина, а его телохранитель привстал из-за соседнего столика, отложив газету на английском языке, в которой он исследовал, чем иностранные физиономии отличаются от отечественных.

Паренька через неделю сотрут двумя пулями из Глока израильского производства через боковое стекло "Субару". Получится коряво – попадут в щеку и при осмотре будет торчать челюсть. Никто так и не возьмет в толк - за что, никто не узнает, что его по запарке перепутали наемные стрелки с Перми. А он так и не научится читать по лицам.

- С махрой не остро? – решил пробить он Жарова на гуманитарную помощь.

- А ты, Толямба, знаешь чаго? Ты изюму подгони с вагон. Он же не портится, правда? А мы хлеб с изюмом печь будем. Бродягам отрада, босякам утешенье, а ворам прохлада. Закопали? - поймал на базаре Жаров.

- Закопали, – пообещал Пружина.

Менеджер ресторации, а по старорежимному - метрдотель, аккуратно взял телефон со стойки, на что Иван Данилович досадливо помахал ладонью с рукавом в мундире. И устало так, после литра, ругнул менталитет: «Я за твой жуй-плюй в евреях плачу, а ты терпила два нуля наяриваешь. Смотри, не обоссысь в атаке».

Распорядитель с поклоном извинился, не поняв за что, и нервно-плавно вышел куда-то. И вовсе не в милицию звонить он собирался. Ему должны были привести подставку для зонтиков и тростей.

- Слышал, Зиму вальнули? – напоследок, как бы невзначай, спросил Жаров.

- Ладно тебе, Иван Данилович. Я же знаю, что он тебе близкий.

- Кто? – при этом полковник повернулся, как бы интересуясь обстановкой сбоку.

- Курд исполнил. Сво называется. Не гоняй. Я сам не видел, но слышал, что его подрежут скоро. Есть такой Машка - сеть парикмахерских держит, хотя с норовом. Так вот, он каждный вечер перед зеркалом дрочевым напильником рог себе точит. Без балды. Отвечаю – не порожняк. … Ну что ты, Данилыч?

- Эсэмэсни… ты понял?

- Я тебе паролем отстучу: «Бог не фраер».

Помолчали. За широким окном беззвучно проплыл трамвай. На борту трамвая яркой рекламой разлеглась красивая деваха в нижнем белье. Белье увеличивало грудь.

- Тут ведь как, – начал осторожно Пружина. - Когда с ружья стегаешь, так лучше не мазать, а то останешься с синяком на плече, да к тому же с интригой на хребте.

- Чтоб ему эпитафию гей дырявый на лбу выдолбил, – ржаво скрипя сердцем предрек хозяин.

- Чтоб эта сука подлючая в аду в морскую свинку превратилась, а у свиньи на жопе крылья выросли, как у бабочки. Чтоб пархал, пархал, да не выпархал.

Оба заржали. То ли снова помолчали, то ли помянули Зиму. Но по сто взяли дружно.

Полковник не выдержал: «И ваша масть холуев подтягивает. Как в правительстве. Понавешали цацок – ГаБе – ГосДум, а сами шкурам терафлю подтереть не готовы. Да они ни воров травить не имеют морального права, ни страной править».

– Они последнее время вообще малохольные. Даже по ночам спят, – кивнул Толя.

-------

Вынимая себя из глубин дивана с виньетками, Жаров предложил: "Пошутим?, а то всю жопу отдавил на ваших табуретах".

Пружина выдохнул вольным разинским смехом: «Мы ж советские человеки». И добавил: «Данилыч, только не терафлю, а фуагра. А так валяй, сук не жалко».

Жаров остановился совсем при выходе из зала. Когда он остановился, все это учуяли, даже те, кто сидел в закутках, типа за ширмами.

Жаров, не набирая в легкие воздух, как боксер без замаха, резко прогудел: «Эта-а-ап, на колени!» Как поленом по мерзлой скуле. Как пароход спозаранку на Волге.

Выключился звук мгновенно. Один мужчина, который весил на авторитетного коммерсанта, застыл с длинной ложечкой, с которой так и не сполз малиновый мусс. Тело в пиджаке и при нем любовница так разнервничались в ту секундочку, что через десять минут переругались, продолжая болтать о пустом, думая об этапе. Та с обтянутыми бедрами, что отсвечивала у входа, с испугу начала снимать гражданское пальто, примеривая его на плечи Жарова.

А им понравилось.

- Не обучен, – ухмыльнулся Жаров, брезгливо отстранясь. – Денщиков в 17-ом на ноль помножили. При этой фразе он поднял колено и смачно шлепнул по нему ладонью. Как по крупу кобылы.

Залезая в «Волгу», Данилыч пробурчал: «Чуваши рогатые». Это была его присказка. У других она звучит так: «Елки зеленые».

--------

Толя Гуцу по прозвищу Пружина всю жизнь занимался темными делами и трагически погиб 31 декабря этого же года, летя на скорости под 160. Толя обещал другу сыграть Деда Мороза - якобы незаметно прийти к ним в наряде на участок загородного дома и положить под елку подарок. Сынишка кореша это должен был тайком увидеть. Он еще верил в Санту. Не увидел. С тех пор мальчишка всегда видел Дедов Морозов типовых и им не очень радовался.

Могилу Пружины придавили тяжелым красивым камнем и написали на нем: «Здесь лежит человек». От тупо грохочущих комьев мерзлой земли по крышке гроба Толя на мгновенье очнулся: «Сука, если грев с изюмом до Данилыча не дошел – стыдом вековым покроюсь». Скривился и окончательно ушел.

Мушон не успел пустить кишки Сво. Их обоих убили, но другие парни. Резко, безразлично и в разных местах.

Пружину в рай не приняли. Не смогли поднять камень.

А жена хозяина продолжала частенько замахиваться на своего кухонным подмокшим полотенцем, что из казенных, и по-домашнему прикрикивала: «Ванька!» Ну не могла она отучить его стучать мозговой косточкой, осторожно выловленной толстыми пальцами из борща, прямо о гэдээровский полированный стол.

Вот только с уходом Зимы да Толи у Ивана Даниловича окислились батарейки. На молодежь в поселке городского типа смотрел пасмурно. Как на хиппи. С буржуазным материком его мало что связывало. Он не верил в тамошнюю вонь любимых щей.

Все чаще он разглаживал вафельное полотенце на подоконнике. На поношенном куске еще виден был чернильный штамп: «Дом отдыха НКВД им. Джузеппе де Витторио».

Время покажет, передается ли это по наследству или воздушно-капельным путем.

P.S.

Возможно, значение некоторых слов не совсем понятно. Тем не менее, точная их транскрипция не важна. Иногда родные диалекты передают интонацию выразительнее, чем литературная речь.

Евгений Вышенков