Трудно быть легендой, но нужно: Григорий Соколов в Филармонии (фото)

Наступил апрель; и вновь, как в прошлые сезоны, пианист Григорий Соколов дал сольный концерт в Большом зале Филармонии. Только раз в году он выступает в родном городе, представляя новую программу – и каждый раз переаншлаги, и вечные вопросы «Нет ли лишнего билетика?» у входа. И звонки знакомым: «Ты идешь на Соколова?» Ответ может быть только один.

Не стал исключением и нынешний концерт. Благо, из Европы уже доносились вести: в этом году Соколов превзошел сам себя. Программа, составленная из сюиты Рамо in re, сонаты Моцарта и поздних интермеццо Брамса, казалась верхом совершенства: по композиции, по стилевому «букету», но в первую очередь - по интерпретации. Порой кажется невероятным, что человек может достичь такого немыслимого качества звучания, осмысления музыки. Абсолютное слияние намерений и воплощения; формы и содержания. На наших глазах живой думающий, рефлексирующий музыкант словно исчезает в эмпиреях, превращаясь в легенду. Такова магия Соколова-пианиста: даже те, кто не особенно разбирается в стилистических тонкостях интерпретаций позднего Брамса, сидят на его концертах завороженные.

Туше Соколова многолико, разнообразно и избыточно богато. Его музыкантская натура отчетливо протеична: играя Рамо, или Бетховена, или Брамса, он преображается до такой степени, что порой кажется, будто за роялем сидят разные музыканты. Его ощущение стиля – предельно острое, рельефное, и, в каком-то смысле, авторское. В этом – уникальность Соколова. Отнюдь не в блестящей технике – хотя она превосходна, в техническом аппарате пианиста нет изъянов. И даже не в потрясающе точном, градуированном слышании, когда каждый завиток, мельчайший мотивчик обретает, по манию писаниста значимость и возвышается до эстетического откровения. Да, Соколов умеет выявить полифонию глубинных, спрятанных слоев фактуры у Шумана и Брамса; его динамическая палитра бесконечна, он умеет понижать звук почти до неслышимости – но зал услышит. Главное в Соколове – его умение перевоплощаться, превращаться в носителя стиля – в его самом ярком и точном выражении.

Соколов готовит новую сольную программу несколько месяцев, к каждому сезону. Программа выстраивается долго, мучительно; она вырастает постепенно, как ветви дерева, образуя некую сложную систему внутренних связей, логичную, но контрастную. Некогда сам пианист рассказывал, что не всегда может объяснить с позиций логики, почему одни сочинения сочетаются в программе, а другие выпадают из нее.

Заметим, кстати, что далеко не все выступления Соколова одинаково прекрасны. Это знают те, кто слушает Соколова из года в год. В прошлом году он сыграл клавирабенд как-то отстраненно, холодно, хотя и совершенно.

Но в этом году случился не просто концерт – откровение, эмоционально затронувшее всех, кто сидел в зале. Сюита Рамо, написанная великим французом в 1724 году, звучала свежо, нежно и прозрачно. Она прошла, как говорится, «на легком дыхании»: кружевные трели и неожиданная томность, любование изящно очерченными линиями мелодического рисунка, щемящие «вздохи» рисовали мир галантный и чувствительный.

Соколов играл негромко, sotto voce, не поднимая звучность выше меццо-форте. Даже в турбулентном рондо «Вихри» умудрился изобразить виртуозные пассажи, как энергическое, но отнюдь не возмущающее каноны сдержанности, движение: кстати, название пьесы по французски так и звучит – Les Tourbillons.

Вслед за Рамо последовала ля-минорная соната Моцарта – одно из самых известных его клавирных сочинений. На активную главную тему, излагаемую поверх «стучащего» аккордового фона, лег нежный флёр предыдущего сочинения - тонкий отблеск прошлого, галантного века. Началась раздумчиво-благостная, исполненная мудрой сдержанности вторая часть: Соколов провел ее так, что ламентозные «вздохи» проложили связь к только что отзвучавшим «Вздохам» Рамо.

Второе отделение было отдано Брамсу. Масштабные вариации на темы Генделя – яркий пример того, как романтизм осмысляет, абсорбирует и преображает барочную парадигму в собственной эстетической системе координат. Мощно, неотступно, набирая обороты, расширяя звуковые горизонты рояля, прошла фуга. Тем пронзительней, трогательней прозвучали последовавшие за Вариациями три поздних интермеццо (опус 117) – пожалуй, лучшее из написанного Брамсом для фортепиано.

Умиротворение, покой, нетленную красоту подлунного мира излучало первое интермеццо ми-бемоль мажор: мягкая колыбельная человечеству, так и не повзрослевшему за два тысячелетия. Следующее интермеццо – меланхоличные, жалобные пени, истаивающие, исчезающие в тишине зала. Печаль, боль, и смирение звучало в нем. Наконец, третье интермеццо: чуть более омраченный колорит, чуть более драматичная поступь темы, излагаемой октавами. Три интермеццо – три лика гармонического мира, которого Соколов, вслед за Брамсом, окрасил светлой печалью.

Не все сидящие в зале отчетливо понимали, что именно творит Соколов, сидя за роялем. Да, они хлопали, и требовали «бисов»: и пианист дал их им в избытке, сыграв напоследок чуть ли не восемь миниатюр разных авторов. Но оценить тонкости звуковедения и фразировки, все эти изысканные понижения тона и красноречивые, исполненные высшего значения паузы могли немногие. Кое-кто пришел на концерт, привлеченный громким именем и репутацией пианиста, к которому все чаще применяют эпитет «великий». Другие – потому что ходить на концерты Соколова престижно. Дай бог, половина собравшихся в зале сознавала что «слушать» музыку, погружаться в сокровенный разговор, который пианист ведет с роялем и залом, - недюжинный труд, которому надо учиться. Среди них нашлись и такие, кто изнывали от скуки, вздыхали, вертелись, шуршали обертками фантиков, пытались развлечься, посылая SMS-сообщения. Но все равно: они пришли, потому что слышали - есть такой пианист, и есть такой зал. Музыканты такого высочайшего ранга, как Соколов, одним своим существованием поднимают престиж классической музыки; они занимаются генерацией и «приращением смыслов». А это значит – классическая будет жить еще долго.

Гюляра Садых-заде, «Фонтанка.ру»
Фото: пресс-служба Санкт-Петербургской Филармонии/Владимир Постнов