Андрей Битов: Памятник Блокаде - тепло в домах и чистые улицы

Грядущая дата гибели Пушкина неверна, считает президент российского Пен-клуба и пушкиновед Андрей Битов. В интервью «Фонтанке» живой классик русской литературы говорит о мистике цифр в жизни великих писателей, размышляет о Набокове и Заболоцком, Акунине и Марининой, рассказывает, за что его невзлюбила церковь и почему у него болит сердце за Санкт-Петербург.

- Был ли на самом деле заяц в жизни Александра Сергеевича, памятником которому в Михайловском была недовольна церковь? Кстати, почему недовольна-то?

- Да, была недовольна... Заяц вроде бы считается нечистым животным, а я его возвеличил. Но в самой-то церкви у нас, к сожалению, как пел Высоцкий: "...всё не так, всё не так, как надо" - уж больно прилипла она к начальству. С одной стороны, конечно, хорошо, что храмы восстанавливают и на батюшек нельзя особенно бочку катить, поскольку они грехи отпускают - это ещё Розанов говорил, а с другой стороны... ну вот комиссары пропали, но настоящая вера-то ведь ещё не вызрела. А что заяц?.. Памятник-то был выбору как таковому, тем более дата была очень значительная, наша акция называлась: "К 175-летию перебеганию зайцем Пушкину дороги, а также восстанию декабристов." Заметьте - "А также"! Памятник зайцу был установлен в канун 2000-го года - в тот момент даже Ельцин вдруг преподнёс нам подарок, передав власть преемнику, кроме того дата выпадала на смену спидометра на новое тысячелетие, обнулялись даты.

Памятник был выбору Пушкиным дороги, причём историческому выбору: ведь, когда заяц перебежал ему дорогу, он рвался в Питер из-под полицейского запрета, и попадал точно на восстание - и тогда бы у Пушкина была совсем другая судьба, которую он предвидел ещё в 1824 году. Он предчувствовал, что его могут сослать в Сибирь, где он напишет поэму "Ермак" или "Кучум" с разнообразными рифмами и размерами. Но тогда это была бы совсем другая история. А так - 12 лет свободного Пушкина много чего реально дали России. Намного больше, чем если бы он просто выживал в Сибири.

Заяц сделал важное дело, так что этот памятник и ему тоже. Он бежал по своим делам, а так как свидетелей было всего два - Пушкин и заяц, нам поведал об этом заяц... (Смеётся). Пушкин сам рассказывал эту историю. Следовательно, ему это нравилось, и если даже он мифотворил - мифотворил он недаром. И, кстати, моё пушкиноведение основывается на его показаниях - я, конечно, могу их толковать - но не на показаниях других людей. Пушкин, сердясь на то, что после смерти Байрона все читают его дневники и радуются, какой он оказывается был на самом деле, писал, что всё это низко, и сам исповедовался в стихах. И хотя Пушкин закрытый человек и никогда себя не выворачивал наизнанку, как это стало позже свойственно русской поэзии, в этих стихах есть, что прочесть и о нём самом. Это совсем не весёлый поэт, очень хорошо чувствующий судьбу; так что его стихи и памятник его судьбе тоже.

- Соответствию эпохальных дат в жизни великих людей их официальным биографиям вы придаёте повышенное значение.

- В пушкинских датах я первый пошёл по большевистскому пути изменения этих дат... Мы с вами сейчас говорим о кануне смерти Пушкина, а я её уже на сегодняшний день пережил, потому что в действительности она произошла 29 января. Пушкин ведь жил в своих датах: он родился 26 мая - это отмечено и в его стихотворениях, а 6 июня для него ничего абсолютно не значило. Писатель Конецкий, родившийся 6 июня, мог жаловаться, что у него нет своего дня рождения, поскольку его день рождения совпадал с официальной датой празднования дня рождения Пушкина; в этом смысле я Конецкого понимаю, но он-то действительно родился в этот день, а Пушкин - нет. Поэтому я и "Пушкинскую премию" - немецкую, а теперь уже и русскую - выдаю 26 мая, утверждая, тем самым, эту дату рождения поэта.

И подстрелили Пушкина 27 января, 28-го он умирал, а помер 29-го - это числа, в которые кончалась его жизнь. 28 января - по старому же стилю - является сакральным числом: Достоевский помер 28-го, Бродский помер 28 января (но, правда, в новом уже стиле), многие попали в это страшное число... Петр I умер в эти числа! Я даже построил по этому поводу целую главу... Пушкин же занимался Петром, конспектировал его смерть; и я поставил параллельно этот его конспект и воспоминания врачей Даля и Спасского, которые описывают смерть самого Пушкина.

Так что Пушкин вполне мог понимать о себе: кто уходит из жизни. Тем более, что ему с "раннего утра", ещё с лицея, обещали петровскую карьеру; это была идея целого поколения, что человек в литературе может сделать не меньше, чем Пётр I на царском троне. Этим "нагрузили" Пушкина. И не напрасно! Но нельзя, конечно, утверждать, что Пушкин чванился этим чувством перед смертью, тем более, что он физически ужасно страдал; но страдал он, как отмечают врачи, как настоящий воин - мужественно терпел боль; однако помнить об этих датах он мог, ведь даже перед выездом на дуэль он делал записи в своих конспектах о Петре. Так что январские даты вполне соотносятся с Пушкиным. И сам Пушкин эту петровскую дату помнил, я привёл достаточно доказательств. Он вообще был внимателен к датам. Благодаря именно Пушкину, в нашей истории в новом стиле не были пересчитаны две даты: 19 октября - поскольку окончание Пушкиным лицея запечатлено в его поэзии, и оно стало чудесным праздником золотой осени, и 14 декабря.

Пушкин был склонен обращать внимания на числа. Он с гордостью говорил, когда гулял, что портирует пиковую даму на тройку, семёрку, туза - значит, числа что-то значили; в это нельзя углубляться, но иметь в виду можно, поскольку он сам придавал этому значение. Простым памятником тому событию в Михайловском стал и верстовой столб, на котором было указано, сколько езды до Питера. И недавно для меня было настоящим подарком, увидеть, что этот столб стоит на прежнем месте. Некоторые люди кладут к столбу морковку вместо цветов. На этом столбе цифра: 432 версты. А это ведь король, дама, валет! Я никогда не обращал на это внимание! "Король, дама, валет" - это, кстати, один из романов Набокова. Вот был бы прекрасный подарок самому Набокову, если бы ему рассказали об этом факте - вряд ли он сам знал, что от зайца до Петербурга было 432 версты.

А 10 февраля для меня дата, которая ближе к Масленице, к Сретению... Когда у нас Сретение?.. Кстати, без ханжества у нас в школах следовало бы вводить не Закон Божий, а религиоведение. Чтобы люди ориентировались в этой культуре, в разных конфессиях, чтобы в обществе возникала толерантность, чтобы люди знали об основных церковных праздниках, об основных русских святых - это же просвещение, это очень важно. Основные молитвы люди, конечно, должны тоже знать, но молитвы нельзя зубрить, к ним надо прийти - кому какая молитва понравится, и сколько он захочет, столько их и нарастит. Я себе нарастил молитвы четыре от силы, и вовсе не считаю, что этого мало; главное, чтобы они шли от сердца и тогда, когда это человеку действительно необходимо. Я думаю, что христианство и православие не отменяют свободы, а, наоборот, её обеспечивают. Ну и что, если кто-то курил или пил... - будто сами батюшки этого не делают. Или если кто-то мастурбировал в детстве, или даже не в детстве. Такие зазубренные покаяния - не исповедь; как писал Пушкин: "К чему стадам дары свободы? Их должно резать или стричь". Приличия в храме, конечно, соблюдать надо - и это не так сложно - но церковь не должна быть гребёнкой. И сама исповедь должна быть только по зову сердца: человек пришёл - значит, ему понадобилось, даже если пришёл он случайно.

Я несколько отклонился от вопроса, но считаю это отступление тоже в тему - Пушкин перед смертью исповедовался, причастился и просил ни в чём не винить его жену: "Она страдает больно". Это тоже важно помнить всем этим пушкинистам, которые копаются в Наталье Николаевне. А она... вот, что она сделала замечательно: она не отдала для публикации свои письма к Пушкину! Так и осталось тайной за семью печатями: уничтожены они или где-то хранятся... Пушкин её любил, он защищал её честь. Именно так - "честь". И погиб как воин, как рыцарь, иных толкований я не вижу, и не надо в этом копаться - Пушкину бы это не понравилось.

- Его нынешняя посмертная доля ему бы понравилась?

- Сколько мы мурыжим бедного Пушкина! Лучше бы мы его читали, честно говоря. Мало его читают. Он очень трудный на самом деле поэт, у него всё нагружено мыслью, но кажется при этом гладким, простым, гармоничным; и этот миф о доступном Пушкине, который он и сам поддерживал, спрятал его и заслонил так, что в истолковании Пушкина об истинном Пушкине гораздо чаще недобирают, чем перебирают. Пушкин - поэт, который с детства каким-то образом знал срезы своей судьбы:

Великим быть желаю,
Люблю России честь,
Я много обещаю —
Исполню ли? Бог весть!

Это написано Пушкиным в 14 или 15 лет! Ему пришлось выдержать и своё послесмертие, которое было очень неправильным. Пушкина много раз подстраивали под идеологию^ какой Пушкин нужен, таким и будет - и революционером, и защитником царского режима, и имперским воспевателем, и безбожником, и христианином... А если прочесть Пушкина непразднословно, можно понять его судьбу в том смысле, о которой он о ней говорил. К слову, о молитвах. В последний год Пушкин "приложил" слово к слову молитвы Ефрема Сирина: "И празднословия не дай душе моей!", то есть это перекликается ещё и с пророком: "И вырвал грешный мой язык, И празднословный и лукавый..." Никакого празднословия! А мы: ля-ля, тополя - "Я помню чудное мгновенье"! Ничем не виновато это стихотворение, но я на него сержусь - ну не может оно быть главным у Пушкина...

- Обессмерченный не так давно в России Набоков имел, по Вашим словам, своей основной темой как раз бессмертие.

- Я отталкиваюсь от того, что у Набокова была достаточно драматичная судьба. У Чухонцева есть стихотворение, "Чаадаев", кажется, называется, и там строчка: "Как червь, разрезанный на части..." Жизнь Набокова была разрезана на три части: у него была дореволюционная юность, потом Европа, и потом Америка. А Швейцария - это, во-первых, уже возвращение в ту же Европу, а, во-вторых, у него этот период уже был немножко на покой, с тех пор, как он написал: "Моя девочка кормит меня", имея в виду "Лолиту"; в Швейцарии он по-снобистски жил в гостинице, хотя потом и дом был приобретён - не знаю, им или сыном. Бессмертие у Набокова было связано, прежде всего, с тем, что для него бессмертной осталась Россия. Он - великий мастер деталей, иногда даже чересчур роскошных, за что его упрекают в парчовости, но, конечно, у него не парчовая проза, но и не такая пронзительная деталь, как у Мандельштама. Так вот, у Набокова такие изысканные метафоры и детали, что в этом, на мой взгляд, присутствует огромная степень ностальгии; особенно в "Других берегах", "Даре", в его, так сказать, русских романах. Эти бессмертные детали запечатлели мгновение, мгновение никуда не девается, оно остаётся живым; а чтобы запечатлеть такое мгновение и его остановить - банальная фраза из "Фауста", которая так разошлась - нужно так его прописать, чтобы оно стало каким-то артефактом, скульптурой, вещью... Этого бессмертия он достигал, как певец, наверное, того, что прошлое, которое запечатлено, не имеет смерти. Хотя, чтобы оживить это прошлое, надо всякий раз перечитывать написанное. А я, к примеру, никогда не перечитываю, того что сам написал. Не дай Бог! Иначе я начну в это вмешиваться, править, а зачем это нужно?

Я никогда не работал над текстом, считал, что текст будет работать надо мной: если он идёт-идёт-идёт, значит, это правильно, а поправить можно уже мало что. А когда начинаешь правку, начинаешь вписывание запасённых деталей, они в результате не работают, вываливаются из страниц. У меня был даже специально урок со студентами по любимому чеховскому рассказу "Студент", про дьячка, который идет осенью с охоты, мёрзнет, потом видит у костра людей, подходит и начинает им рассказывать про Петра, им холодно и ему холодно... Чехов совершил в этом рассказе великое гуманистическое открытие: другому так же холодно, как и тебе. Кстати, вот если бы наш исполком знал, как было холодно жить в Ленинграде в блокаду, так холодно и сейчас, но им нехолодно, поэтому они этого не чувствуют. А Чехов был туберкулёзник, наверное, часто зяб и хорошо понимал, что такое мёрзнуть. Он мог идти по улице, встретить прохожего, которому тоже холодно, и всё - вот вам гениальный рассказ. Но нужно быть, конечно, Чеховым, чтобы его написать.

Так вот я спрашиваю студентов: чтобы Чехов вычеркнул в этом рассказе, если бы к нему вернулся, решил бы его доработать? Я задавал этот вопрос в разных аудиториях - в отечественной и в американской, в советской и в постсоветской. Русские студенты ответили, что Чехов убрал бы фразу про жалобный звук - как будто кто-то дует в бутылку. Ребята обнаружили вкус, потому что это найденная Чеховым деталь, словно из его записной книжки, и она из рассказа вываливается. А для американцев в переводе эта бутылка ничего не означала в плане звука, и они реагировали на пафос фразы о том, что так же как и во времена описываемые в рассказе, было холодно при Иване Грозном. Вот такая любопытная разница менталитетов: русские идут по вкусу, а американцы - хотя они бывают патетичны - считают лишний пафос не очень пристойным.

- У Набокова были эпатажные поступки, которые иначе как высокомерием не назовешь... Почему?

- Со слуха я знаю две истории на эту тему. Во Франции, в передаче "Апокриф", название которой потом утащил Виктор Ерофеев, Набоков давал интервью, наливая себе из чайника чай; в конце передачи выяснилось, что в чайнике было виски. Вторая история. В зените славы, после "Лолиты", Набокова пригласили на телевидение тоже на интервью. Он молча вошёл в студию, не ответил ни на один вопрос, через какое-то время туда же вошла его супруга Вера, и они молча принялись играть в шахматы. По-моему, таким образом Набоков хотел вывести в свет свою жену, к которой относился очень уважительно и которой посвятил все свои романы; жена была его первым читателем и так далее... Вообще, Набоков был человек замкнутый, нелюдимый, поэтому семья для него была обществом, и таким поступком он продемонстрировал обществу своё общество. Набоков в принципе не очень уважал публику. А чего её уважать-то? Низкопоклонство перед публикой - это неуважение к публике. А высокомерие... вы правильно поймите это слово: высокомерие - это высокая мера. Если вы не унижаетесь перед публикой - вы её уважаете и рассчитываете, что она принимает предложенный ей вами уровень, и это нормально.

Пушкин, кстати, тоже не очень-то жаловал публику, особенно к концу жизни. Поначалу его обласкали славой, но потом, чем серьёзнее и лучше он становился как поэт, тем меньше его понимали. Публика хочет однажды признав кого-то кумиром, чтобы её кумир всё время повторялся в своём творчестве. Но хороший писатель - не поп-звезда, и кланяться публике, смешить её, щекотать её - не удел серьёзного автора. Автор может претендовать на то, чтобы его поняли, если его понимают, то могут и полюбить. Тогда возникает разделённое чувство, потому что читатель становится соавтором писателя; книга вещь ведь довольно неживая, её исполняет читатель, и от качества исполнения зависит качество текста. Автор может быть мёртвым, но он оживает в читателе. Так что я думаю, что Набоков с такой высокой мерой и подходил к публике.

- На днях исполнилось 150 лет со дня рождения другого классика русской литературы - Чехова. Обнаружили ли Вы какую-нибудь мистику цифр, связанную с именем Антона Павловича?

- Чехов родился в тот день, о которых мы говорили - в истинный день смерти Пушкина. Кстати, Набоков очень любил Чехова, а я считаю Чехова замещением Пушкина в русской литературе. Для меня они рифмуются. Я долгое время думал, что Чехов, родившийся в 1860 году, родился в год обезьяны, пока не сообразил, что восточный новый год начинается в конце января - начале февраля; я немножко занимался восточной астрологией, её двенадцатилетними циклами. То есть, Чехов относится, по сути, к 1859 году, а это - ровно 60 лет разницы в возрасте с Пушкиным. А шестьдесят лет - это пять раз по двенадцатилетнему циклу, который имеет разные стихии - огня, воды и так далее, за шестьдесят лет происходит полное повторение этих стихий. Такой вот знак был мне дан. Эти два человека - Пушкин и Чехов - знали, что есть другие люди, но не так, как это знал Гоголь - у нас всё любят повторять, что мы вышли из гоголевской "Шинели", а Гоголь всё-таки видел людей снаружи. Равноправие - это вовсе не равенство, Христос учил, что нет разницы между людьми, и это понимал Чехов, поэтому и стал всемирнопризнанным писателем. Меня долго удивляло, почему всемирным оказался писатель, насквозь пронизанный русской реальностью и действительностью, а потом я понял, что он писал про человека, а не про русскую действительность. А у Пушкина, кстати, труднее с мировым положением, потому что Пушкин - в языке, а язык так не передаётся; прозу, а тем более пьесы, переводить проще, а поэзию переводить практически невозможно. Так что за границей Пушкин больше известен по операм Чайковского и по постоянству звука - русские всё время говорят: Пушкин, Пушкин, Пушкин. Недавно мелькнула чья-то фраза, что французы не очень принимают Шекспира, и это опять же вопрос перевода, ну французского снобизма в языке тоже, в его историческом противостоянии английскому языку. Так что прыгать через языковой барьер - не самая простая вещь.

У меня есть эссе "Мой дедушка Чехов, прадедушка Пушкин". Я как-то понял, что если бы Пушкин прожил 60 лет, и будучи мужчиной "в порядке", мог бы родить и Чехова. Да? (Смеётся). В своё время Давыдов замечательно сказал: "А вы подумайте, что какая-нибудь мать старых времён, которая рожала год за годом, могла в прямом смысле родить всю русскую литературу: от Пушкина до Толстого". Это всего 29 лет! Так что такие возможности действительно были при крестьянском подходе. (Смеётся).

- Набоков был мостиком в русской литературе от Толстого...

- Я не так сказал. Я сказал, что Набоков - это отсаженная ветвь русской литературы, то есть, Набоков - это то, как бы развивалась русская литература, не будь октябрьского переворота. Набоков и не иммигрантский писатель, и не писатель советского периода, и он не совсем продолжатель традиций серебряного века.

- Кого ещё считаете возможным занести в категорию великих русских писателей и поэтов?

- Бродского, Мандельштама я уже упомянул... Андрей Платонов - вот вам великий писатель советского периода, который ещё будет прочтён и, думаю, будет читаться дольше Набокова. Платонов ведь из пролетарской кости, и поначалу принял эти идеи, но ни один человек, кроме Платонова, не сумел так глубоко понять их изнутри, осмыслить и описать их несостоятельность. Зощенко - тоже гениальный, любимый мной писатель - был попутчиком советской власти, а Платонов не был. Хотя Зощенко всего-то на пять лет был старше Платонова, но он успел застать первую мировую войну... Вообще, эти крутые исторические виражи нарезают поколения с гораздо большей частотой, чем четверть века - как в среднем считается одно поколение, от рождения до рождения, четыре поколения на век - биологический ритм. А когда происходит революция или война, разница в три-четыре года между людьми становится уже существенной. Лермонтов - последний представитель золотого века, а Пушкин как бы первый по значимости, но Пушкин был отроком во время войны 1812 года, а Лермонтов только после войны родился - так что это очень разные поколения. Так же и моё поколение, которое помнит войну, отличается от того поколения, которое её не помнит; поколение, которое повоевало только в последние годы войны, отличается от поколения, которое прошло всю войну.

- Заболоцкий - ваш любимый поэт, более любимый, чем Пушкин?

- Да, Заболоцкий мой любимый поэт. Он не может быть более любимым, чем Пушкин, или менее любимым - это ерунда какая-то, они не бывают "больше" или "меньше". Просто дело в том, что Заболоцкий для меня свой. Пушкин - область постоянного погружения, а Заболоцкий - область отдохновения души. У Заболоцкого мне всё нравится, всё по мне: вся его улыбка, вся его экология. Я считаю, что он до сих пор недооценён как поэт; у Ахматовой, Пастернака, Цветаевой мощные репутации, а Заболоцкий задвинут, потому что он особняком, по-видимому, стоит. И вот опять же - разница в поколениях: он 1903 года рождения, а те, один за другим, родились в 1890-е годы - вся эта плеяда великих поэтов ХХ века. Заболоцкий ближе к обэриутам, но обэриуты больше оценены как коллективное явление, и именно в таком качестве, как ни странно, и получили свою популярность. А Заболоцкий... кажется, что он всегда шутит, нет - он не совсем шутит. Сродни друг другу по какому-то эстетическому образу - хотя это и разные, смежные виды искусств - Заболоцкий, Платонов и Филонов; у них у всех есть какая-то своя космогония и, может быть, отчасти фёдоровская идея. Фёдоров - замечательный, странный философ, сумасшедший и гениальный, но он ведь оплодотворил ещё Толстого с Достоевским и Соловьёвым, и Циолковского, кстати, тоже.

Одно из моих последних соображений - описание никогда не будет глубже предмета описания. Вот вам закон познания. Чтобы мы не взяли, хоть чашку, она всё равно будет больше, чем про неё можно сказать. Это я к тому, что мы с вами сейчас говорим о личностях, но сколько бы ими углублённо не занималось настоящих исследователей их творчества - литературоведы более, в принципе, тонкий народ, чем критики - всё равно это будет бесконечное приближение и удаление от объекта исследований. Так что, что я могу вам сказать про эти фигуры? Не надо даже самоуничижением заниматься, а надо быть всего лишь объективным: предмет описания всегда будет перед тобой, но насквозь ты его не пройдёшь.

- Вы как-то сказали о себе: при советской власти "не прогнулся, но прозябал". Не такая уж, наверное, и плохая была власть, если при ней можно было допрозябаться до "Пушкинского дома", Андрей Георгиевич?

- Скажу так - и это роднит меня с русской литературой - я вырос не с советской властью, а в семье. У меня была особенная семья, такая осколочная семья, затаившаяся - все спокойно работали, жили, никто не был в партии, никогда в семье не говорили о политике, что, может быть, и было вредно для общего развития; моя семья была отдельной лакуной на Аптекарском острове. Там-то я и рос среди книг и среди родственников. У нас была полностью старая барская квартира, в которой мы жили такой вот большой семейной коммуналкой во главе с бабушкой. Так что я несколько иначе рос, чем сверстники, хотя бывал и в пионерлагере, и в армии служил, в стройбате, после армии я, кстати, и стал писать прозу. Я не думаю, что в СССР была советская власть, в СССР была империя, поэтому основная тема моих произведений - империя; это было единственное, что я мог как невыездной изучать, как страстный путешественник тоже изучать, как человек с геологическим образованием тоже изучать, и я вполне этому предавался. Я думаю, что большевизм как диктатура, позволил сохранить империю, которая могла бы расползтись после первой мировой войны как Австро-Венгрия, скажем, или как она расползлась в наше время. Режим удерживал империю, а империя на самом деле такое историческое существо, у которого, возможно, своё подсознание; и тиран тоже есть часть организма империи, централизованная власть для такого пространства, по сути, неизбежна.

- Вам не верили, что комментарии к "Пушкинскому дому" вы не сочиняли задним числом - настолько необычным и точным при работе над романом оказалось ваше открытие, что "в последующее небытие канут как раз общеизвестные вещи"...

-...мне не поверили ещё раз, когда я опубликовал с большим опозданием "Записки из-за угла", что они не были написаны задним числом. Я очень щепетилен насчёт дат! И позже я нашёл у Пушкина подтверждение правильности такой щепетильности: "Я имею обыкновение ставить дату". Более точного определения вещи внутри контекста всего того, что написал, кроме даты нет. Обычный человек всё время меняется, а писатель обязан меняться, развиваться, вот это развитие и запечатлевает дата. Поэтому, кстати, и не надо особенно сердиться на поп-культуру.

- Акунин - поп-культура?

- Не знаю, я не очень его читал... Дело в том, что в последние десятилетия поднялись запрещённые жанры, которые стали удовлетворять рынок - там есть лучшие и худшие профессионалы, а та литература, на которую ориентируюсь я - непрофессиональная литература. Вся великая русская литература непрофессиональна, только Чехов уже был профессионалом. Достоевский мог бы быть профессионалом, но он себя загонял в эту структуру проигрышами и нищетой. Для Пушкина поэзия была скорее как позиция, при этом он был не против тех денег, которые ему могли заплатить за сочинения, но его литература - это развитие, то есть совсем другое занятие, это непрофессиональная литература. В советское время профессионалами кого называли? Кто больше всех зарабатывал от литературы? Так больше всех зарабатывали секретари союзов писателей. Я - такой устаревший образец писания как попало, как Бог на душу положит; это моё кредо. Конечно, в момент письма я не думаю, что Бог вкладывает слова в уши, но я стремлюсь к какой-то свободе текста и к своей собственной свободе, к постижению сути тех явлений, которых я по недоумению и недоразвитости стал очевидцем, свидетелем, и что стало моим опытом. Таким вот образом. Ну, а потом... судьба произведения - это тёмное дело, и как они будут жить без меня, я не знаю.

Акунин, по-моему, изобрёл одну великую вещь - и то я знаю это умозрительно, потому что читать про Фандорина мне неинтересно - он сообразил общую отсталость публики, общий её голод по жанру, которого не существовало в России. Он ведь господин вполне интеллигентный, образованный, японист. Акунин перенёс действие своих романов в то время, когда в России мог родиться настоящий детектив, но он родился в это время в Англии... Он написал романы, которые могли быть написаны тогда - это такая догадка, которая дорогого стоит, понимаете? Его успех обеспечен этим. Путь Марининой, допустим, другой. Вот её романы я одно лето в Крыму читал, потому что хотел понять, кто их пишет. Когда я читаю какую-нибудь книгу, я либо не думаю про автора, а с ним общаюсь на равных или снизу вверх - я имею в виду, конечно настоящие книги, либо я начинаю на основании текста догадываться о личности автора, то есть строить собственное произведение об этом человеке. Романы Марининой меня увлекли, потому что я никак не мог почувствовать там человека, разгадать автора... в данном случае разве что какие-то черты Каменской указывают в сторону Марининой; зато это хорошо заполняет страницу - приготовление какого-нибудь блюда, какая-нибудь косметика, боли в спине или ещё что-то. Но эти люди работники, они профессионалы, а я нет.

- Кому из писателей в России ещё не стоит памятник?

- Ой! Их надо сокращать. За советское время создали такое чугунное политбюро из классиков XIX века, и, действительно, что Чернышевский, что Добролюбов, что Грибоедов - а это совершенно разные люди... Правда, Грибоедову памятник, слава Богу, до революции сделали. Вот дореволюционные памятники я бы сохранил. И андреевский памятник Гоголю, которого убрали во двор, а поставили такого чугунного члена политбюро, как Добролюбов или Чернышевский. Не надо памятников! Пушкину были скромные бюстики на средства населения... Вот в Санкт-Петербурге на Пушкинской улице стоит маленький Пушкин - и трогательно, и смешно. Опекушина хороший памятник и Аникушина хороший памятник, но и Пушкин есть Пушкин, тут уж ничего не поделаешь. Но в общем-то это избыток, такой литературоцентризм, и он нас не оправдывает: дело в том, что если мы какого-то человека признаём, мы от него отделываемся, в основном. Вот Солженицын сам попросил себе деревянный крест у Донского монастыря, и его воля была выполнена. Это и есть памятник. А то ещё украдут на металлолом - и всё! сколько было Лениных?! И даже сейчас в Питере вот взорвали его памятник - странный был поступок, смешной был памятник на броневичке. Память - это такая нежная вещь, которую действительно нужно хранить, а не замуровывать.

- Вы живёте на два города. Где вам комфортней: в Санкт-Петербурге или в Москве?

- Петербург - это моя родина. Москва жиреет за счёт всей страны, она - как сытая кобыла, она прекрасна, безусловно; там мне легче и климатически, и легче по делам - у меня всё-таки много обязанностей. Моя иммиграция в Москву возникла как-то сама собой, я вторым браком женился в Москву. А в Питере у меня деревня, и поесть там я хожу в ещё одну семью - в третью, вот так дворами я и живу в Питере. У меня и в Петербурге, и в Москве есть дети и внуки. В Москве квартира тоже около вокзала, как и обе питерские - так судьба распорядилась. Нарочно не придумаешь, как по заказу! Но Питер - это я, тут уж нельзя обсуждать нравлюсь я себе или нет. К тому же я - петербургский писатель, московским писателем я так и не стал, хотя Москва в конце концов меня приняла и в какой-то степени признала. И Питер начинает ко мне привыкать, а то раньше всегда бывала сноска: живет в Москве; я говорил: "Неправильно это!", и теперь уже пишут: живет в Москве и Петербурге. Прописка - это всё-таки полицейская норма, а человек может жить, где хочет. Я могу жить в Катманду, но оставаться петербургским писателем.

У меня есть фраза: Москва (недаром отсюда идут все реформы русского языка!) - как слышится, так и пишется, а Петербург - как пишется, так и слышится; то есть Петербург по природе, даже по построенности города, - более письменный город, Москва более устный. Так всегда было. Москва к тому же отдохнула от своего столичного существования - вся литература золотого и серебряных веков создана тогда, когда столицей был Петербург. Правда создана во многом москвичами, которые и творили, и умирали в Петербурге. Теперь, может быть, наоборот. Кстати, был когда-то маниловский проект построить вдоль октябрьской дороги сплошную улицу, но, слава Богу, что не сделали, потому что даже на этом отрезке можно почувствовать, какая всё-таки Россия большая.

За Петербург у меня болит сердце! Мне очень не нравится состояние Питера, особенно этой зимой. Я приехал в Питер, когда был не убран снег, были надолбы, и я вдруг вспомнил своей четырёхлетней ногой этот лёд, именно вспомнил, а не понял посредством ассоциаций; что стар, что мал - это симметрия, это одна гора, только одна гора на подъёме, другая на спуске. Между прочим, это какое-то возмездие за то, что так отнеслись к блокадникам, которых практически не осталось... На чём экономить? Как не стыдно! Вот и случилась зима, чтобы люди это почувствовали - а только что ведь праздновали снятие блокады! - но никто ведь не понял, что это символика, довольно, я сказал бы, грозная! Вы говорите, памятники... Памятник блокаде - это тепло в домах и очищенные улицы. Настоящий памятник.

Беседовал Лев Сирин, "Фонтанка.ру"