Утопия, или Чудо о святых во власти. О чем новая книга Евгения Водолазкина

Циничный обозреватель «Фонтанки», читая роман «Оправдание Острова», обнаружил, что увлекся судьбой персонажей и искренне сопереживает им

Евгений Водолазкин. Оправдание Острова. М.: АСТ; Редакция Елены Шубиной, 2020.

Читатели Евгения Водолазкина наверняка заметят, что это не первый «Остров» в его библиографии. «Дом и остров, или Инструмент языка» — так назывался сборник эссеистики Водолазкина, вышедший шесть лет назад. Вспомнят и «Остров накануне» Умберто Эко, и «Возможность Острова» Мишеля Уэльбека, люди постарше — «Остров Крым» Василия Аксенова...

Но, как известно, настоящий писатель тем и отличается, что выбирает слова и темы, не опасаясь упреков в неоригинальности. Тем более что по содержанию роман «Оправдание Острова» — вполне оригинален, при всех своих аллюзиях и многочисленных отсылках к классикам и современникам.

Перед нами — хроника некоего острова-государства («Остров» с прописной — название, значит) с комментариями хронистов и главных действующих лиц этой самой хроники — князей Парфения и Ксении. Они то правят справедливо, гуманно и мудро; то, приняв неизбежное и мирно отдав власть бунтующим радикалам, захотевшим чего-то новенького, доживают в коммунальной квартире в обществе тараканов и склочных соседей; то, став легендой при жизни, участвуют в съемках художественного фильма о себе в Париже, который затеял модный французский режиссер...

В романе органически сочетается прошлое, настоящее и вечное. Средневековые сюжеты изложены современным языком, и, к счастью, практически без штампов нынешних медиа; сегодняшние реалии оказываются иллюстрациями библейских историй, а время, как выясняется, — совсем не то, что мы об этом думаем.

«Нам с Парфением сейчас по триста сорок семь лет (говорит Ксения — ред.), и это никого не удивляет. Вчера заполняла какую-то анкету. На вопрос сколько вам полных лет? Произнесла:

— Триста сорок семь.

Даже не улыбнулись. Прежде я стеснялась своего возраста, но после ста пятидесяти перестала. Просто некоторые живут дольше — по разным причинам».

Иногда такое традиционное для Водолазкина (вспомните хоть роман «Лавр») смешение обыденного и чудесного, современного и вечного, очевидного и невероятного выглядит более чем убедительно. Ну да, слепые псы пророчествуют, отрубленные головы свидетельствуют о преступлениях; безъязыкий хронист уж очень много болтает; человеческий голос долетает через десятки верст — а что здесь странного? У Бога чудес много, и по большей части в романе чудеса эти связаны с голосом и речью: автор — филолог, мы помним.

Иногда, впрочем, морщишься — когда на дворе осень Средневековья, а персонажи, причем самые симпатичные, вдруг начинают изъясняться языком пресс-релизов и третьесортной публицистики: «Аргумент не выдерживал критики».

Печальный консерватор, Водолазкин — вполне квалифицированный Ювенал, но в отличие, скажем, от Пелевина и Сорокина, сатирик не убийственный. Вероятно, автор полагает, что дурное не достойно сильных слов и чувств. Не обязательно презирать и изощренно глумиться там, где достаточно понимающей улыбки: «Министр развития и фокусов Вальдемар давно уже не распиливал помощниц: это занятие он перенес на островную казну. Особенность его фокусов состояла в том, что, исчезнув однажды, денежные средства больше не появлялись. И если прежде брелоки, часы и купюры неизменно возвращались их владельцам, то теперь все изменилось. Почтенную публику Вальдемар поражал искусством исчезновения. Он предлагал ей следить за руками, но это оказалось делом бесполезным: столь велик был дар этого человека. В короткое время бесследно растаяло армейское жалованье, деньги на ремонт дорог и даже главная статья островных расходов: средства на содержание пчел».

У романа много тем, подтем и сюжетных линий, но художественная рефлексия на тему «Какой может и должна быть власть», пожалуй, книгообразующая. И это, по-моему, главная удача романа. Нечасто так бывает, чтобы циничный литобозреватель, прочитавший в своей жизни уйму книжек самого разного толка, влюблялся в персонажей, переживал за них: что там с ними будет, как они поступят, допустим, с безумцем-заговорщиком, устроившим покушение, в результате которого погибло два десятка человек свиты? С одной стороны, Парфений и Ксения — гуманисты и противники смертной казни, с другой — нельзя же попустительствовать злодейству?

Художник нам изобразил идеальных правителей, людей, сочетающих в себе выдающуюся государственную мудрость, решительность и прочие навыки эффективных управленцев и наглядную человеческую святость. (Это сложно проиллюстрировать цитатой или пересказом каких-то кейсов, пришлось бы давать слишком большие фрагменты) Даже брак Ксении и Парфения — сугубо духовный, детей у них нет. Это те немногие праведники, благодаря которым, собственно, их Остров и спасется, простите за спойлер. При этом нельзя сказать, что перед нами какие-то трафаретные функции, иллюстрирующие мечту автора о мудрой власти с человеческим лицом. Нет, это чрезвычайно подробно прописанные персонажи, со своими опасениями, сомнениями, тревогой, чувством вины...

«Оправдание Острова» оказалось частичной утопией. Люди острова далеко не идеальны («люди как люди» — сказано в классическом произведении), а вот власть олицетворяют совершенные человеческие существа.

С одной стороны, скажем мы, такого не было нигде и никогда, с другой, как говорят некоторые специалисты по словам: что возможно в языке — возможно и в жизни. А утопии (как, впрочем, и антиутопии) имеют свойства сбываться.

Сергей Князев, специально для «Фонтанки.ру»