ПоделитьсяОна была единственной из Pussy Riot, которая осталась на свободе. Ей тоже "влепили двушечку", как и двум подругам, только потом, в отличие от них, смягчили приговор. Весь последний год идут разговоры, что отношения в панк-группе разладились, а Катя Самуцевич получила свободу ценой предательства. Это слово произносили её адвокаты. Она же год назад отказалась от услуг известных защитников и обвинила их в некомпетентности, из-за которой сидят Надя Толоконникова и Маша Алёхина. О том, какие сохранились отношения между тремя Pussy Riot, что изменилось за этот год для самой Кати, она рассказала "Фонтанке".
– Катя, вас тяжело было застать дома, вы очень заняты. Вы работаете, это какая-то общественная деятельность или ещё что-то?
– Это всё – то самое уголовное дело. Я борюсь за отмену приговора. Или чтобы суд пошёл хоть на какие-то уступки и освободил прежде всего Надю и Машу. Приговор общий для всех нас, и если его отменят, то это всех нас и коснётся. То есть отменяется решение, что событие было преступлением, – всё, что было, тоже отменяется. Но в Мосгорсуде никогда не берут трубку, и туда с каждым вопросом приходится ездить, узнавать лично в канцелярии. Вот я так ездила, пока не выяснила, что получила отказ ещё 1 или 2 августа.
– То есть вы сейчас не работаете?
– У меня нет времени искать работу. Из-за уголовного дела мне приходится ходить во много мест, и все работают с девяти до шести.
– Но потом вы планируете искать работу?
– Да, конечно, хотя я не очень представляю, как это делать. За время процесса нас многие видели, теперь все знают, кто я. Зимой, когда я меняла паспорт, сотрудник паспортного стола узнал меня и сразу же захотел оформить на меня штраф за проживание без паспорта. Да и приносить пользу обществу можно, не работая на фирму или в офисе. Занятие искусством тоже является определенной работой, и оно зачастую занимает больше времени, чем 9 часов в день.
– А на улице, в транспорте вас тоже узнают?
– Да, бывает. Люди по-разному реагируют. Кто-то доброжелательно, подходит со словами поддержки. Кто-то просто улыбнется.
– За прошедший год вы какие-то свои взгляды пересмотрели?
– Наверное… Да, в какой-то степени взгляды изменились. Не политические, это, естественно, всё так же осталось. Всё так же меня волнует всё то, что происходит у нас в стране. А так… Появилось больше знаний. Больше знаний уголовного процесса. Если в следующий раз… То есть это, конечно, нежелательно, но в следующий раз я уже буду лучше ориентироваться в том, что происходит.
– Вы уже готовитесь к "следующему разу"?
– Нет, конечно! Ну, например, когда я буду читать в новостях, что происходит с другими людьми, я буду понимать больше. Ну, например все вот эти стадии, опротестовывание приговора – я раньше сама об этом не знала, всё это пропускала мимо ушей, мне казалось, что всё это неинтересно, какая-то скучная бюрократия, которая мало на что влияет. А выясняется, что это достаточно важная и сложная деятельность – юридическая защита. Несмотря на то, что не очень справедливая у нас судебная система.
– Может быть, вы захотите ещё раз поменять что-то в жизни? Вы инженер по специальности, потом ушли в искусство, теперь получите юридическое образование?
– Да нет, у меня уже есть образование – техническое, художественное. Я сейчас, конечно, что-то читаю, но просто чтобы понимать, что у меня происходило в процессе. У меня, у Нади, у Маши.
– И что происходило у вас в процессе, как вы это видите сейчас – спустя год?
– Я убеждена, что было сфабриковано уголовное дело. Было такое изображение уголовного процесса, и все люди, которые знают, что такое уголовный процесс, юридический язык, там, они как бы играли некие роли. Судья Сырова, прокурор, адвокаты той стороны, адвокаты нашей стороны. Из-за того, что, по моему мнению, дело было сфабриковано, как бы сам процесс – он вообще носил изначально какой-то абсурдный характер, из-за этого всё выглядело очень странно…
– Катя, это всё мы видели год назад. А вы-то ни на что не посмотрели по-новому? Может быть, что-то поняли для себя за год?
– С самого начала, когда нас задержали 3 марта, двоих отпустили, там уже были нарушения. Например, изъяли компьютеры и жёсткие диски у Нади и у Пети. И у меня, кстати, тоже. Но у меня законно всё было сделано у следователя. А у Пети и у Нади – незаконно. И вот это я сейчас опротестовываю в надзорной жалобе.
– Это изъятие компьютеров – такой важный момент?
– Конечно! Всё уголовное дело началось с этих компьютеров и дисков, изъятых незаконно. Сотрудники полиции взяли вещи на осмотр – есть ли там наркотики и оружие. По идее, они должны взять, осмотреть их, упаковать и отдать владельцу. Они не имели права их изымать. А они просто физически взяли – и дальше это каким-то чудом попало из отделения полиции к следователю. Эти видео помогли изобразить якобы какое-то доказательство обвинения. По сути, это было "главным доказательством" против нас. Если бы его не было, то я даже не знаю, как бы они строили процесс. Экспертизы, которые делал сначала ГУП ЦИАТ, а потом – эти странные якобы специалисты, они сделаны на основе вот этих видеоматериалов.
– Мне казалось, что вы ответите что-то про ваших адвокатов, с которыми у вас в итоге сложились странные отношения. Вы подаёте на них жалобы, вы добиваетесь лишения их статуса.
– Ну, да. Я, честно говоря, раньше не знала, какие могут быть отношения у адвоката и клиента, для меня это тоже совершенно новая тема. В большинстве случаев это внутренние вещи, которые не выходят публично. Но у нас – совсем другой случай. У нас – публичный процесс, любое движение выходит наружу, оно видно всем. Да и, собственно, сами адвокаты – они все свои действия выдавали и сейчас выдают публично. Даже некоторые мысли – они всё это делают публично.
– Такая яркая публичность вашего судебного процесса была вашим желанием или идеей ваших адвокатов?
– Публичность процесса – она была сама по себе. То, что дело громкое, было понятно с самого начала, как только пошли первые сообщения, что хотят возбудить уголовное дело. И было понятно, что если это пойдёт дальше, то будет очень громкий процесс. Хотя мы не понимали, что это будет такой взрыв огромный. А потом – даже в СИЗО я понимала, что снаружи всё бурлит, кипит.
– А как вы это в СИЗО понимали? У вас были какие-то источники информации?
– Естественно, в СИЗО мы этого не видели, особенно в первые дни, когда ничего не видишь, кроме камеры и каких-то людей, которые рядом. Но понимаешь, что там всё кипит и бурлит.
– В какой-то момент за вас стали заступаться поп-звёзды, казалось, что от трёх участниц панк-группы зависит чуть ли не мировая политика… Это было чьей инициативой – вашей или ваших адвокатов?
– Это было, можно сказать, коллективное решение. Я, конечно, всего не видела. Эту ситуацию можно увидеть только сейчас, тогда сложно было анализировать. Но я могу сказать, что огромное количество людей прикладывали свои усилия. Международная группа поддержки, это достаточно много людей из разных стран. Им было важно освещать любой наш жест, любое действие.
– Давайте сейчас и попробуем проанализировать, тем более что вы, как вы сказали, теперь много знаете об уголовном процессе. Такая публичность процесса помогла или, наоборот, всё испортила?
– Ну, смотря какая публичность…
– Такая, какая и была. Может быть, меньше было бы шума – меньше был бы срок?
– В принципе, не могло быть меньше шума. Сама группа Pussy Riot – она задевает конфликтные темы нашего общества. И само уголовное дело подтвердило: если такая негативная реакция зашкаливает, соответственно, конфликтная тематика, которую мы задели, соединение РПЦ и государственной власти, это не могло не вызвать такое количество обсуждений, потому что СМИ, если они видят, что тема конфликтная, они начинают с нею работать, то есть это неизбежное явление.
– Вы произнесли такую фразу: "мы не понимали, что это будет такой взрыв". Когда вы шли в Храм Христа Спасителя, какой реакции на этот поступок вы ждали?
– Ну, как… Мы понимали, что будет большое общественное обсуждение вокруг задетой тематики. Понимали, что будет много негативной реакции в России. Но, конечно, не ожидали, что настолько быстро начнётся этот уголовный процесс. И настолько жёстко всё это будет.
– А если бы представляли, чем это может кончиться?
– Думаю, мы бы всё то же самое сделали, просто предприняли некие меры. Лучше бы подготовились, чтобы сложнее было возбудить уголовное дело, сложнее вот вести процесс так, как он происходил. Мы бы лучше подготовились для защиты.
– Чтобы не поймали, да?
– Да, это и есть защита. Но просто в голову не приходило, что за это посадят. Ещё и так молниеносно.
– После вашей акции об РПЦ начали говорить многие и много, в итоге государство заступается за церковь, а она усиливает агрессию. Вы не думали, что это вы с подругами выпустили джина из бутылки?
– Да нет, и раньше такой маразм был, просто РПЦ создавала меньше информационных поводов. Работа со СМИ у них была построена не так. Сейчас они более плотно стали работать. Они просто начали новые информационные поводы делать. И работать больше с новостями.
– Это – реакция на вашу акцию?
– Ну да, естественно, это реакция на нашу акцию! Но это не означает, что мы испортили. Мы сработали, как… Ну, представьте: человек заходит в комнату, там неубрано, он включает фонарик – и всё это видит, и у него плохая реакция на это, естественно, ему не нравится, что он что-то плохое находит. Мы сработали, как этот фонарик.
– В конце судебного процесса мы видели, что между вами и Надей с Машей что-то произошло. Сначала вы держались втроём очень дружно, но после приговора что-то будто сломалось…
– Нет, это не так. Не знаю, кто это так интерпретирует. Сначала были суды по мере пресечения – и каждую из нас водили в зал по одной, мы вообще не виделись. Иногда нас закрывали в "стаканы", и мы видели друг друга только через дырочки. Да и то смотреть было невозможно. То есть сначала мы вообще не виделись. Потом, когда хамовнические суды начались, нам позволяли сидеть в одной секции в автозаке. Более-менее можно было общаться, но иногда это было невозможно из-за шума. И я не знаю, мне кажется, что единение было всегда, оно и сейчас есть. Единственное – это ограничение общения. То, что невозможно общаться – в этом и есть разделение. Когда мы были арестованы, мы были в разных камерах и не могли общаться. Сейчас есть такие ограничения у Нади и Маши, они не могут между собой общаться, и я не могу с ними общаться. То есть такое разделение – информационное. А внутри процесса – я не знаю, мы как могли так и общались.
– То есть – вы остались подругами?
– Да, конечно.
– Ваши подруги в суде успели высказать отношение к тому, что вы поменяли адвоката и в результате вышли на свободу?
– Маша меня обнимала очень долго, я помню. Она любит обнимать, как только рада чему-то. Надя тоже, естественно. Все были рады. Потому что для нас это было хоть какой-то победой маленькой. Потому что если бы мы все отправились в колонию, это было бы хуже. Хотя бы кого-нибудь, уже не важно, кого, конечно, желательно всех трёх, но хотя бы так… Это было своеобразной такой неожиданностью.
– Но есть такая точка зрения, что как раз неожиданностью это не было. Что на вас давили, заставляя отказаться от скандальных адвокатов в обмен на освобождение.
– Это совершенно не так. На меня никто не давил, я даже не знаю, кто бы это мог делать. Здесь решение было абсолютно моё. Основанное на общении с адвокатами, на серьёзной потере доверия к ним. На определённом разочаровании. Я начала замечать, что они относились ко мне так – не очень хорошо, постоянно врали. Потому что многие люди мне писали, я видела, что происходило снаружи, и поняла, что информация, которую дают мне адвокаты, совершенно не соответствовала этому. И, конечно, у меня возникли мысли, что, может быть, они и в процессе делали не всё, чтобы меня защитить.
– А как вы получали такую информацию – в СИЗО?
– Ну, как – письма. Письма можно писать в СИЗО официально.
– И в письмах вам рассказывали всю ситуацию?
– Да, но не про адвокатов, а, например, какие-то новости, какие-то события, которые в СМИ освещались, какие-то такие вещи мне писали друзья. Были моменты, когда я сама ловила адвокатов на неправде. Также меня смущало, что они постоянно уходили от обсуждения уголовного процесса как стратегии защиты. Постоянно говорили, что всё это бесполезно, бессмысленно, все вопросы решает администрация президента, и не о чем говорить.
– Может, так оно и было?
– Может, так и было, но обязанность адвоката – говорить о защите, даже если там действительно есть какое-то давление со стороны администрации президента. А если адвокат говорит, что всё бесполезно, это вообще странно.
– Я не случайно назвала ваши отношения именно странными: ваши адвокаты опубликовали в сети вашу переписку, потом появились копии соглашений, по которым вы разрешаете им разглашать адвокатскую тайну…
– Я, честно говоря, до сих пор этому удивляюсь. Люди уже переходят все грани.
– Но вы же подписывали соглашение о том, что разрешаете им не соблюдать адвокатскую тайну?
– Нет, я не подписывала с ними никаких соглашений. Это как раз одна из моих претензий к ним. Они вошли в дело, было устное согласие, но никаких соглашений я не подписывала. И я никогда не разрешала разглашать личную переписку. И эти договоры я никогда не видела. А когда адвокат уже нарушает тайну личной переписки, когда появляются соглашения, которые я никогда не подписывала… Хотя соглашение, насколько я помню, было опубликовано не со мной, а с Надей Толоконниковой. Но я уверена, что оно сделано задним числом. Как – это надо у них спрашивать.
– Адвокат Фейгин говорил ещё о непонятной истории с брендом Pussy Riot. Такой бренд вообще существует, товарный знак зарегистрирован?
– Они пытались зарегистрировать товарный знак в России, также подавались несколько заявок в несколько стран Евросоюза, в США.
– А зачем?
– Может быть, им нужен был контроль над авторскими правами группы?
– Катя, согласитесь, что не будь этого суда, о ценности авторских прав группы Pussy Riot вряд ли можно было бы говорить всерьёз. О вашей группе и узнали-то благодаря процессу.
– На самом деле, группа была уже известна после предыдущих выступлений. Люди из Европы и из Америки говорят, что они заметили нас давно. И я точно не знаю, когда именно они пытались регистрировать товарный знак, документы все у них. Я не уверена, что они делали это в апреле, может быть вообще летом. Или после приговора, когда уже был пик известности. Это надо выяснять.
– Сами вы не пытались зарегистрировать товарный знак?
– Нет, товарный знак создаётся, чтобы заниматься в будущем какой-то коммерческой деятельностью. А наша группа никогда не поддерживала коммерцию. Наоборот: мы – левая группа, мы выступаем против коммерции, особенно – в искусстве. Мы противостоим таким явлениям в искусстве, в музыке. Это идеологически вражеские для нас взгляды. Поэтому, естественно, мы никогда не пытались.
– Как вообще появилась ваша группа? Ваш папа в одном интервью рассказал, что девочки приходили к вам, вы запирались, о чём-то шушукались…
– Ну, мой папа по-своему всё представляет. На самом деле, в группе несколько человек, все друг с другом познакомились по-разному. С Надей и Машей мы познакомились в 2008 году. С тех пор общались.
– Где вы познакомились?
– С Надей я познакомилась на выставке. Была зимняя выставка в Школе Родченко, где я тогда училась. Это школа современного искусства, фотографии и мультимедиа. Там фотография, видео, инсталляции. И Надя пришла туда, видимо, заинтересовавшись работами школы. Мы разговорились, обменялись телефонами.
– К этому времени у вас было высшее техническое образование, вы работали инженером на оборонном предприятии. Почему вдруг – школа искусства?
– Я поняла, что пора менять образ жизни. Я работала с 2005 по 2007 год, и в 2007-м я уволилась, потому что… У любого человека есть рефлексия. Анализируешь свою жизнь, то, что происходит в обществе. Естественно, то, что я видела, мне не нравилось. И такой образ жизни, когда человек встаёт рано утром, на автомате идёт на работу, а его труд ему не принадлежит, отчуждение труда, и вот эти все проблемы – они как бы появились наяву. У меня накопилось очень много критических мыслей по этому поводу. И я как-то случайно наткнулась в Интернете на объявление о том, что открывается школа имени Александра Родченко. Был такой авангардный художник у нас в начале XX века, он больше известен здесь как фотограф. И, собственно, там было написано направление школы, что это базовые знания в области современного искусства. Интуитивно я уже немного знала, что такое современное искусство, ходила на выставки. Я уволилась, всё лето фотографировала, потому что для поступления нужно было портфолио.
– А Маша к вам когда присоединилась?
– С Машей мы познакомились тоже в 2008 году, только уже летом. Она как раз участвовала в нашей акции в качестве группы "Война". Это как раз была выставка "Осторожно, религия". И там мы познакомились с Машей.
– Как вам пришла мысль создать именно панк-группу?
– Панк – это очень распространённое явление в массовой культуре, его сложно не заметить. Тем более что в США было такое яркое явление Riot Girls. И была такая легендарная группа – Bikini Kill. И как раз там панк-рок использовался как средство самовыражения, в том числе – как выражение идеологии феминизма, феминистских взглядов. И это, конечно, интересная идея. Вот так и пришли к этому.
– Pussy Riot – это производное от гибрида Riot Girls и Bikini Kill?
– Я бы так не сказала, очень мало общего. Единственное, что объединяет – это музыка панк и то, что там тоже феминистский коллектив. Всё остальное – это различия. Всё-таки мы выступаем несанкционированно, это всегда неожиданное появление. В отличие от Bikini Kill, они выступали в клубах.
– Я имела в виду название.
– А! Понятно. Вы имеете в виду – контраст слов? Bikini – это название острова, где США проводили испытания атомных бомб, и они играют на совпадении слова bikini с названием острова. А Riot Girls – это ближе. Мы искали контраст слов, обозначение такое максимально сексистское. Если нужно обозначение чего-то женского в культуре, то pussy используется и ласкательно, и в порнокультуре.
– Вы сказали, что оставили работу, когда пошли в школу Родченко. После этого и до самого взятия под стражу вы уже больше не работали?
– Да, я не работала. И я, и Надя, и Маша – мы учились. Люди, которые полноценно учатся, они не могут работать. Мы были студентками и практически круглосуточно учились.
– Папа не говорил вам, что ему тяжело одному работать?
– Я бы не сказала, что я жила на его деньги, всё-таки у меня были накопления.
– Может быть, стоило всё-таки творчество поставить на коммерческую основу? Прославиться, собирать стадионы, зарабатывать деньги?
– У нас были совершенно другие задачи и цели! Мы в этом плане – не музыкальная группа. У нас не просто идея – петь и всё. Дело не только в музыке. Музыка – это одна из составляющих, а главное – наши взгляды, идеология, тексты, несанкционированное появление, акции. А музыка – это только как форма.
– Вы сейчас переписываетесь с Надей и Машей?
– Да, конечно! Только письма идут очень долго, несколько месяцев. Но я знаю, что Наде довольно тяжело. Её отправили в очень жёсткую колонию, это настоящая "красная" зона. Там не дают присесть ни на минуту, всё построено так, чтобы люди постоянно, постоянно работали. И в швейном цеху, где Надя работает, ужасные условия, женщины постоянно протыкают руки иглами, а там много людей с заболеваниями, которые передаются через кровь, это всё довольно опасно. Кроме того, там старые машины, и поэтому ужасный шум, у Нади усилились головные боли. К тому же это зона, куда попадают медийные фигуры, и там невозможно защищать свои права публичными методами. Невозможно даже куда-то жаловаться, что-то отстаивать. У Маши с бытовыми условиями стало сейчас полегче. Её перевели из Березняков под Нижний Новгород, там бытовые условия хоть получше. В Березняках у них даже горячей воды не было.
– Уже немного потерпеть осталось.
– Больше полугода. Я надеюсь, наши надзорные жалобы повлияют на Верховный суд и их выпустят раньше марта 2014-го.
Беседовала Ирина Тумакова, "Фонтанка.ру"
