Лев Додин следует курсом уплотнения мрака

В Малом драматическом театре — Театре Европы премьера. Лучшие додинские артисты сыграли «Долгое путешествие в ночь» Юджина О'Нила. Зрителю, не склонному к фантазиям и добровольному самоистязанию, после просмотра спектакля следует постараться поскорее отключиться от увиденного. Иначе — тяжел камень на дно тянет. Говорят, что увлечение дайвингом нередко переходит в своего рода манию. Вот так погружался, погружался, глядь — ты уже не дайвер, а глубоко зависимый от глубины человек.

Это жесть, как говорят подростки. Если вы хотите культурно отдохнуть, раскинувшись в театральном кресле, или, к примеру, у вас предновогодняя депрессия, нужно постараться забыть даже название этого спектакля.

Когда на веранде впервые появляются герои этой семейной драмы, сразу становится понятно: у них все плохо. Мать (Татьяна Шестакова) отвлеченно смотрит вверх и вправо, в разговоре участвует краем сознания, и все время как-то бесцельно сжимает руки. Отец (Игорь Иванов) напряжен, сконцентрирован на какой-то неизвестной мысли. Появляются сыновья (Петр Семак и Сергей Курышев) и неестественно веселятся. Каждый транслирует нам давний опыт стойкой личной несчастливости.

Почему Юджин О’Нил написал пьесу «Долгое путешествие в ночь» — понятно. История полностью автобиографична. Удалось ли ему изжить события собственного прошлого посредством описания – вопрос. Однако известно, что именно писательство помогло ему внутренне оторваться от ощущения чудовищной безысходности жизни, в которое погрузила его собственная семья, и даже излечиться от чахотки. Отец драматурга в действительности был и известным актером, и параноидальным скупцом.

Когда в пьесе он говорит, что загубил свое дарование, играя (из-за соблазна легких денег и легкого же успеха) всю жизнь одну роль — это правда. Всю жизнь, пять тысяч раз он выходил на сцену в образе Монте-Кристо. Имел грандиозный успех. Когда впоследствии попробовал переключиться на Шекспира – публика не поняла и не приняла. Мать действительно была наркоманкой. Муж экономил так усердно, что в результате ее подсадил на морфий еле-еле знакомый с медициной врач. От детей до поры до времени скрывали это щекотливое обстоятельство. А когда они узнали о таинственном мамином недуге, эта информация совершенно сбила с ног. Жизнь старшего брата пошла под откос.

И младший – О'Нил вывел себя под именем Эдмунда – старался не отставать. Алкоголь, притоны, злачные места, полное отсутствие перспектив и воли к жизни. Плюс чахотка. И хотя ему удалось выкарабкаться, впоследствии - личная жизнь, отношения с детьми и судьбы этих детей сложились драматически. Старший сын кончил самоубийством, младший кочевал из одной наркологической клиники в другую, дочь в 18 лет, навсегда разорвав отношения с отцом, против его воли вышла замуж за уже пожилого к тому моменту Чарли Чаплина.

Почему Лев Додин, 20 лет собиравшийся поставить это произведение, наконец, сделал это, тоже понятно. Психологический дайвинг давно уже стал узкой специализацией режиссера. Мучения и мучительство разного рода все еще представляют собой материал для художественного исследования. В «Дяде Ване» (спектакль Додина 2003 года) хотя бы скудная жизнь с ее подсчетами расходов гречневой крупы и постного масла заставляла держаться на плаву, давала смутную надежду на то, что «мы отдохнем, мы отдохнем», не здесь, но там, за гранью, мы увидим свет в конце тоннеля. Следуя курсом уплотнения мрака и ужесточения предлагаемых жизнью обстоятельств, режиссер берет пьесу, где безнадежность настолько абсолютная, что ни бог, ни дьявол, ни сам себе уже не помощник, где и понятий-то таких нет – помощь… Вглядываясь с лупой в беспросветную безысходность, можно ли что-то обнаружить в ней, кроме двери с табличкой «выхода нет»? Как быть, когда жизнь уже совсем не совместима с жизнью? Не можем же мы думать, что театр предпринимает погружение в бездну ради самого погружения.

Действие спектакля начинается утром и заканчивается ночью того же дня. Все три единства налицо: ничто не должно отвлекать зрителя от микродвижений душевного мира героев. Единство места соблюдается с особой настойчивостью: все события разворачиваются на той самой деревянной веранде летнего дома, куда съехалась семья Тайронов (художник Александр Боровский). Эта веранда над воображаемым океаном — нечто среднее между верандой реальной виллы семейства О'Нилов и маленьким приморским домом на сваях, в котором впоследствии жил драматург. Очевидно желание максимального приближения материи театра к материалу жизни. Отсюда — минимум реквизита, полное отсутствие музыки, дома и жизненного пространства, да и событий-то никаких нет, есть – изматывающие тревоги и мучительнейшие разговоры. С бесконечным упорством любящих людей герои наносят друг другу раны разной степени тяжести. Режут в лицо правду-матку, и каждая новая правда страшнее предыдущей. При этом все непонимания, обвинения, упреки и слезы без перехода готовы обернуться нежностью. С самого начала понятно, что эти люди навек связаны друг с другом мертвым узлом — любовью.

Мы смотрим на них снизу вверх. Почему выбрана такая точка нашего зрения? Не говорит ли эта смещенная оптика о мере условности всего происходящего? Режиссеру, которого критика наградила знаком отличия «фирменный додинский натурализм», ведь очевидно неважно, что отец и сыновья выглядят почти ровесниками, что герои отправляются смолить лодку в белоснежных рубашках. Мэри сетует, зачем муж надел этот старый грязный костюм, который давно уже пора выбросить, а на муже при этом свежевыглаженная двойка. Не потому ли и их терзания кажутся нам так же отчасти условными, и кроме принудительной тяжести три часа кряду не чувствуешь ничего?

Ни глазу, ни душе не за что зацепиться в поисках радости, весь внешний визуальный ряд сведен к нулю, картина ясна с самого начала и неизменна до конца. Впрочем, некоторые изменения все же имеются. Речь о костюмах. После принятия очередной дозы морфия в Мэри просыпается несмелый интерес к жизни – вот она надела декоративную (никакого ведь тепла от нее) дырчатую тунику, а потом и вовсе сменила безыскусное платье типа роба на легчайшее розовое, которое скрыто летним льняным пальто (вечер!), и в довершение ансамбля подобрала в тон шарф. Бедная моя. Если кто в спектакле и рождает чувство мимолетной жалости, то это Мэри Тайрон. Безвольный голос и интонации, зачастую разобщенные со смыслом. Полуулыбка. Не знающие покоя руки. Привычная манера сценического существования Татьяны Шестаковой как будто создана для этой роли.

Забавно, кстати, что костюм в случае с Мэри связан с изменениями ее внутреннего состояния, а у мужчин он маркирует нечто иное. Старший Тайрон, выходя на люди, надевает галстук-бабочку (артист!), щеголь, циник и прожигатель жизни Джейми-младший (Петр Семак) облачен в легкий бежевый костюм и яркий галстук, Эдмунд (прототип О'Нила), напротив, одет, как иной раз одевают на сцене «поэтов»: белая рубашка, легкий шарф, длинный конец которого небрежным жестом раз-другой закидывает на плечо. Добавьте к этому лохматую романтическую прическу, мягкую щетину и маленький черный молескин в кармане. В этот молескин он в конце будет откровенно записывать реплики отца и брата — и это одно из маленьких отступлений Додина от авторской воли (пьеса снабжена огромным количеством ремарок, но такой нет). Дальше вдумчивый зритель может дофантазировать, что единственный способ пересилить судьбу — это творчество.

Зрителю же, не склонному к фантазиям и добровольному самоистязанию, после просмотра спектакля остается только одно – постараться поскорее отключиться от увиденного. Иначе — тяжел камень на дно тянет. Говорят, что увлечение дайвингом нередко переходит в своего рода манию. Вот так погружался, погружался, глядь — ты уже не дайвер, а глубоко зависимый от глубины человек.

Ирина Ильичева,
Фонтанка. ру