ПоделитьсяОт того, кто пел на Красной площади после присоединения к России новых земель, не ждешь нападения на власть. Но Рича не переваривают ни оголтелые патриоты, ни ярые противники режима.
Один раз назвать Рича по паспорту, пожалуй, надо: Ричард Семашков. Он не какой-то, как говорят на улице, кто надо его знает, а интервью — это не его жанр. От него не очень просят диалогов: кому по душе клич «Да здравствует!» — он непонятен, а значит, подозрителен; кто обхватил лозунг «Долой!» — Рич противопоказан. Мы нашли правильный подход: 25 ноября у него вышел новый проект. Его подтекст воюет с полированной поверхностью массовой культуры.
— В вашем новом альбоме «Культура отмены» стоит текст «Северная Африка». «Тут ненавидят грязно, зато до смерти любят». Это же не про Африку, а про варварскую, но прекрасную цивилизацию. Рич, это же про нас?
— Да. Мы такой народ, который может в одночасье всё прогулять, а потом собраться. Можем всё разворовать, а потом пойти и все дружно умереть за какую-то светлую идею. Да, мы дикари.
Поделиться— Вы влюблены в эту цивилизацию?
— Да, я часть её. Я такой же. Да и другого у меня ничего не было. Приходится любить и быть тем, кто мы есть.
ПоделитьсяВнешне Рич очень товарищеский, легкий, но внутри него будто мягкий камень. Я сразу же предложил перейти на «ты», но он так промолчал.
— Есть надежда, что будет по-другому? Вернее, нужна ли надежда, чтобы было что-то другое? Или нужно ли нам это вообще? Меня самого завалил этот вопрос.
— Да. Нужно, чтобы было лучше, чтобы было культурнее, чтобы было образованнее, чтобы было светлее.
— Для кого вы пишете тексты? Что это за человек?
— Вот мы сидели с товарищем, который написал, кстати, музыку, с которой мы сделали уже известный текст «Грязная работа» («Пацаны за тебя делают всю грязную работу». — Прим. ред.). Я-то коньяк в газировку перелил, а он нет. Его забрали менты, и я стою, его жду. Ко мне подходит старлей и говорит, ну, типа, не жди, часов через шесть отпустим. «А можно быстрее?» — «А вы кто?» Я говорю: рэпер. «Что-то вы не похожи на рэпера». А я говорю: «Грязную работу» слышал?» — «Слышал. Мы все её любим». И отпустили через полчасика. Вот и для этих ребят я работаю. Простые ребята такие.
Рич реально уличный пацан. Такого часто можно видеть на скамейках в садиках. Кофе постоянно пьет вокруг улицы Маяковского. Речь неожиданная. Разумеется, с матом, куда вплетаются знания от художников социалистического реализма до эсеров-максималистов. Может зарядить и в бороду. Если доведется, конечно.
— Но в песнях есть и непростые рифмы.
— Да, ещё делаю сложное — с саксофоном, с гитарами, непростые такие мысли, композиции. И их уже вот этому старлею тяжеловато. Из-за этого я ни туда, ни в красную армию не двигаюсь. Ну таков путь.
— После этого рождается перепев советской песни «если смерти, то мгновенной» на русском и украинском. Это к чему? К тому, что сегодня ту песню той войны с немцами можно петь и в Москве, и в Киеве?
— Мысль-то простая. Когда-то мы вместе боролись со злом, как в фильме «В бой идут одни старики», а теперь вы как бы оделись. Но не забывайте, ребята, мы, вообще-то, вместе должны быть. И получился такой перформанс.
— Представим, что появляется украинский рэпер и поет «Грязную работу». Что скажете?
— А там есть строчка, где невозможно спеть на украинском. «И значит, комплекс «Искандера» найдёт в ночи палачей». А у них нет «Искандера».
— Вставляете «Хаймерс». Ведь они тоже, со своей правдой, могут петь «Грязную работу» для своих.
— Просто это будет бандеровская грязная работа, а у нас она священная грязная работа.
— А если все же в моей придумке он сам вам предложит спеть, вы на русском, он — на украинском?
— Нет, они по-своему будут петь. Это песня в одну сторону.
— И талантливые люди между собой не договорятся?
— Судя по всему, нет.
Рич достает очередную сигарету, шарит по столу и вдруг говорит: «Я вперед прошу прощения за грубость, но ваши питерские замашки увели у меня зажигалку». Зажигалка найдена, идем дальше.
— Культура сближает и так далее — это пустые лозунги?
— Просто накидывание пуха, да. Какая культура сближает, если в одну секунду отменили Чайковского, Достоевского и Пушкина во всём западном мире — это культура сближает?
— Если сегодня в Киеве или Париже выходит некий текст, не обязательно музыкальный, но он стоит на антироссийских позициях, но талантливый, вы признаете, что это талантливо?
— Да, безусловно, конечно, 100%. Почти все мои любимые музыканты сказали, что они больше шага в Россию не сделают, но они не перестают быть талантливыми.
— Я знаю, что «Грязная работа» пришлась по душе вагнеровцам.
— Да. Когда я её выгрузил в интернет через Таиланд — три месяца выгружал, потому что мне не давали выгрузить эту песню, — они сняли свой клип и сразу же собрали миллион просмотров, и потом как-то всё разлетелось. И ребята там сверху задумались: «А это кто так отражает наше горемычное СВО?» Ну и всё, меня вытянули как бы наверх.
— А Ричу в YouTube есть место?
— Нет, это абсолютно вражеская площадка. Я по инерции выгружаю туда свои клипы, но там занижаются все просмотры, это не выводится ни в какие топы, всё срезается.
— А RuTube?
— А там вкуса не хватает.
— Потому что Африка?
— Потому что в Африке на простынях показывают кино. А у нас опять RuTube, у нас опять «Голубой огонёк».
Рич постоянно подсмеивается. Можно было бы под каждым вторым его ответом добавлять «смеется, улыбается».
— В телевизоре ричей тоже маловато.
— Да-да. После «Грязной работы» началось, федеральные каналы названивали. Я менеджеру сказал, что мы от всего отказываемся. Просто я музыкант, а не пропагандист, поэтому не хотел смешивать. Потом пригласили на день флага, но затем сказали, что мне не хватает медийности. Я подумал: «Ах вам не хватает медийности?!» И три раза выступил на Первом канале. Я причём приехал на Первый канал, а оказывается, со мной рядом поставили Газманова. Я говорю: «Так, всё ребята, до свидания». И уехал. Но меня девушки-редакторы уговорили, с пониманием ко мне отнеслись и дали мне возможность выступить так, как я это видел. Потом позвали на Саур-могилу, ну и на Красную площадь.
Поделиться— Отчего такая категоричность?
— Потому что я не люблю телевизор — они очень плохо работают. Там сплошной китч, пафос.
— Какая разница, как кто-то относится к Газманову? Он трудится, исторгает энергию. Откуда такая непримиримость к социально близким?
— Да я против Газманова ничего не имею. Под его песни про офицеров плачут. Просто я бы не хотел вставать и ассоциироваться в один ряд с этими ребятами. Мне это просто эстетично неблизко. Я другого поколения и музыкой другой занимаюсь. И задачи у меня другие, я не народ развлекать пришел.
— Или кто-то подумает, что вы продались?
— Нет. Я уже взрослый. Кто-то там подумает В любом случае так уже кто-то и подумал. Я эстетическую планку не хочу ронять.
— Когда начальству ставят условия, это раздражает. Что он о себе возомнил?
— Из-за того, что неудобен этой культурной повестке, я со своего места не сдвинусь. Я уж прошу прощения за то, что ставлю себя в один ряд, я ни в коем случае не ставлю — я прекрасно понимаю свой уровень возможностей, но такие же проблемы были и у Сергея Есенина и авангардистов, которые говорили: «Да, мы приветствуем революцию, но, ребят, давайте потоньше работать». Но Есенин еще говорил, что если ему не найдётся места в России, то он всё равно выбирает Россию. Блок туда же. Владимир Высоцкий. Но таков путь художника. Художник всегда, если он искренен, он всегда немножечко будет поруган сверху. А людям сверху надо научиться работать с этим. Великий и ужасный Иосиф Виссарионович лично звонил писателям и говорил: «Ребята, ну давайте мы немножко помягче, давайте немножечко вот тут перепишем».
— Когда Сталин звонил, это было про «давайте или Колыма». Хотя, безусловно, он вникал.
— Это уже очень много. Была какая-то глубина.
— Почему пропаганда развивает только жанр плаката?
— Потому что у нас наверху думают, что вообще культурой, идеологией как таковой не нужно заниматься, нужно заниматься только деньгами. А я хочу, чтобы на заводе перед тысячей людей выступал современный Леонид Леонов (русский, советский писатель. — Прим. ред.) со своими очень сложными текстами, и ему массово задавали вопросы по уточнению каких-то там нюансов. Ну это гораздо лучше, чем когда рабочий возвращается домой и включает третьесортный паршивый сериал на федеральном канале.
— Наверху только и говорят об идеологии.
— На словах говорят. Они думают, что достаточно выкатить трёх музыкантов, десять ярких пропагандистов и сохранят собственную власть. И им этого достаточно.
Я проверяю на телефоне, не остановилась ли запись, а Рич выдает: «Когда мы начали разговор, думал, что не под запись. Думаю, ну ладно, может, у него память такая хорошая».
— В ваших словах некая оппозиционность власти, даже не некая.
— Нет. Если говорить про то, как они работают с культурой и с идеологией, то да, мне категорически не нравится. Но это не значит, что я примкну к навальнистам. Альтернативы всё равно нет. Пусть будет грубая, неумелая и бескультурная власть, чем власть, которая выбирает путь, в котором Россия будет сателлитом, как это раньше было.
— Если бы абстрактная верховная власть предложила: «Слушай, толковые вещи ты говоришь, давай собери команду».
— И соберу. Главный художник, по крайней мере, самый популярный в России, у нас кто? Никас Сафронов — это... (производное слово от «дар» — стерли. — Прим. ред.). Главный поэт постсоветской России у нас кто был? Илья Резник — это... (то же самое — стерли. — Прим. ред.). Кто сейчас главный исполнитель у нас? Это Лепс и Стас Михайлов. Стас Михайлов — это... (стерли. — Прим. ред.), Лепс — это талантливый кабацкий исполнитель. То есть это всё, что вы можете показать народу? Но это же!.. Главным кинокритиком страны у нас долгое время был Антон Долин* (признан иностранным агентом. — Прим. ред.) — он ничего не понимает в кино. А надо сделать так, чтобы у нас главным кинокритиком был Михаил Трофименков: питерский интеллигент, друг Балабанова, Германа. Нужно, чтобы по всей России сейчас были работы художника, допустим, Дмитрия Провоторова, который сейчас делает проект, где неандертальцы сшибают памятники Пушкину, Елизавете и вместо них ставят памятники Дарту Вейдеру. Это круто, это иронично, это остроумно, это тонко и это красиво.
— Двоих только назвали.
— Да я могу называть до бесконечности. У нас огромное количество талантливых деятелей искусства, которые не могут себя применить, потому что система работает против них. Я во всех сферах знаю этих людей. И я сам этот человек. У меня вышел альбом чудом, без какого-либо промо или поддержки, потому что я под запретом пацанов поддержал. Со мной никто не хочет иметь дело, зато в этот же день на всех российских площадках вышло еще десять дегенеративных рэп-альбомов, бессмысленных и нелепых, и о них написали везде.
У нас книгоиздание устроено таким образом, что книги Цыпкина, Акунина, Глуховского и прочие продаются миллионными тиражами, а я бы сделал так, чтобы на всех полках в аэропорту, в книжных, в «Сапсане» были книги Крусанова, Секацкого, Садулаева и так далее. А они находятся в абсолютном андеграунде. И не из-за того, что они неталантливые.
— Причина?
— Это просто капитализм, так устроено.
— Ну при социализме воспоминания Брежнева печатали чуть большими тиражами, чем Цветаеву.
— Поэтому то время и называлось застоем, — вывернулся мой собеседник и был этим очень доволен.
— Если бы вы были царём...
— Упаси Бог, — мгновенно ответил, даже чуть раздраженно.
— Все равно. Как мы будем технически менять капитализм? Лубянка посоветует издательствам, или государство выделит средства?
— Хотя бы так. Просто по-хорошему, да, надо менять всю культурную систему России. Надо выводить в топы художников, которые талантливы в первую очередь. И не обязательно, чтобы они были оголтелыми патриотами.
— В любой северной Африке процессы происходят одинаково: одного казним, второго возвышаем. И называется это «гильотина». Так что не исключено, что Долину придется отрубить башку.
— Сейчас «гильотина» сработала естественным путём. Все люди, которые сладострастно смотрели на Запад и ругали всё российское, от Ивана Грозного до Владимира Путина, уже покинули нашу страну, и у нас осталась только пустота. То есть по инерции у нас ещё их идеи, их литература, музыка и живопись. Ещё работает инерция, но, по сути, этих людей здесь уже нету, то есть нам надо просто этот вакуум чем-то заполнить, чем-то продуктивным.
— То есть они помогли «НКВД»?
— Они помогли. Они сделали за «НКВД» всю грязную работу. А нам надо немножечко дочистить.
— Проблема в том, что слово «дочистить» более напрягает людей, чем призыв «воспевать».
— Подредактировать, подкорректировать.
— Сколько лет сейчас вам?
— 31.
— Когда пришла такая убеждённость?
— В четырнадцатом году, когда я впервые приехал на Донбасс.
— Откуда это в вас? В 23 года туда просто так не рванешь.
— Классическая русская литература с 15 лет: весь Достоевский, Толстой, Чехов. Затем служба в армии, после дружба и общение с русскими ребятами, среди которых был Захар Прилепин, который на определённый промежуток времени был мне вроде учителя. Ну и всё, и в 23 ты уже приезжаешь посмотреть, что творится на Донбассе и видишь то, что бомбят русскоязычных людей просто за то, что они хотят говорить на русском. Всё очень просто. А потом с каждым годом ещё сильнее в этом убеждаешься. Ну и опять, я хоть и не какой-то там образованный тип, но я в курсе истории, я читаю историю, мне это интересно. Есть очень простая вещь: я здесь родился, и это как бы... это мои люди, это моя территория, это моя земля. Ну и всё, значит, я уже прав.
— Я слышу человека, который чужой среди своих, чужой среди чужих.
— Да. А в конце фильма вы должны расплакаться.
Мы в такт засмеялись, после паузы опять поржали, а потом оба как-то разом примолкли. И вот после долгой паузы:
— Мы когда-нибудь помиримся? Рано или поздно.
— Рано или поздно это будет. И пример чеченского конфликта нам ровно про это и говорит: позавчера друг друга резали, а сегодня прикрываем друг друга. Нам придётся помириться. Было и было — великолепное словосочетание.
Евгений Вышенков, 47news.ru
