Четыре дня в лисьей норе и пятьдесят суток в водосточной трубе. Экс-глава комитета по печати Cерезлеев — об СВО и ранении

Бывший глава комитета по печати Сергей Серезлеев лечится в госпитале после ранения на фронте. На СВО он пробыл почти полгода, а зиму провел на позиции в водосточной трубе, по трубам он полз и когда потерял ногу. Как и почему бывший чиновник оказался на фронте, он рассказал «Фонтанке».

— Вы ушли из Смольного в 2019 году, а сейчас вы — участник спецоперации, получивший ранение. Что было между статусами чиновник и военный?

— После Смольного я работал в Тверской области, был заместителем генерального директора по экономическим вопросам на большом предприятии, которое занималось деревообработкой. Больше 1100 человек там работало. Было интересно, но по географии неудобно. Приходилось ездить туда-сюда — в Петербурге осталась жить семья, в изоляции от нее было сложно. Через год предложили вернуться в Петербург. Позвала на работу группа компаний «Конрад», они занимаются управлением гостиницами, торговыми комплексами, у них и в Москве есть коммерческая недвижимость. У меня была должность управляющего, меня все устраивало — с точки зрения работы было все стабильно.

— Почему вы решили уйти на СВО?

— Контракт я подписал осенью 2024 года. Наверное, наступает у мужчины такой период в жизни, когда нужно совершить поступок. Во-первых, я хотел стать примером для сыновей. У меня их три, они все взрослые. В их глазах я и так авторитет, но хотелось, чтобы у них была история, которую они смогут передавать из уст в уста через поколения — что был в роду мужчина, который защищал Родину. Во-вторых, украинская земля мне близка — я этнический украинец, родился по соседству — в Молдавии, все мои родственники — дедушка, бабушка, мама — из Одесской области. Я детство провел там. Дедушка по маминой линии защищал Одессу в годы войны, получил ранение и был награжден орденом Красной Звезды, по наследству награда перешла ко мне. В честь дедушки я взял его фамилию как позывной — Руснак. Со стороны отца у меня тоже есть павшие в боях родственники, в Молдавии есть обелиск, где написаны их имена. Пойти на СВО для меня было данью предкам. По образованию я военный — майор, пограничник. Я надеялся, что этот мой опыт пригодится.

— Но вы ушли не в 2022 году, а в 2024-м. Что-то подтолкнуло к этому или это долго созревавшее решение?

— Да, думаю, правильно сказать, что это созревшее решение. Я все это время следил за событиями, и не просто по новостям. Мои товарищи, с которыми я учился, командовали батальонами. Я занимался волонтерством, помогал закупать и отправлять на фронт то, в чем там нуждались. Это все копилось и привело к тому, что я подписал контракт как доброволец. Подписать контракт как офицер я мог только на три года. Поэтому в военкомате (спасибо военкомату Кировского района за профессионализм) мне дали контакт добровольческого формирования БАРС-7. Я связался с ними, прислал резюме — мне понравилось, что ко мне достаточно внимательно отнеслись, оценив возраст, физические данные, историю. Они находятся в структуре Минобороны, можно было заключить контракт на полгода или на год, я заключил на год.

— Как ваши близкие к этому отнеслись?

— Ну… они не знали.

— Вы им не сказали и просто пропали?

— Я сел в поезд и поехал, а потом позвонил сыну.

— Как он отреагировал?

— Эмоционально, конечно. Для него это было неожиданно. Потому что у нас все нормально было и в семье, и у меня все стабильно было по работе. Я никому не сказал, чтобы эти эмоции не стали препятствием для моего решения. Жене я потом сказал, что не надо мне дорогу устилать слезами. Она поняла и держалась молодцом.

— Из Петербурга вас повезли в Ростов?

— Да, там база у «Барса», там мы прошли двухнедельное обучение. Я считал, что как военный я достаточно подготовленный — с точки зрения тактики, вооружения, восприятия обстановки. Но эти две недели обучения показали, что многое изменилось. Нас учили с 6 утра до 7 вечера инструкторы с боевым опытом. Война стала совсем другой: тактика, огневая подготовка, тактическая медицина, работа против БПЛА, работа с РЭБом. Очень мне помогло занятие по тактической медицине. Люди рассказывали не теорию, а прямо показывали, какие нужно сделать манипуляции и при каком ранении. При обучении было несколько точек — мы переходили от одной к другой. На каждой рассказывали о чем-то, что нам пригодится в бою, и так получилось, что на блоке про тактическую медицину я побывал аж три раза. В шоковом состоянии мне потом это помогло вспомнить все и быстро сделать то, что нужно.

— А как ваша физическая подготовка, справлялись?

— Да, я спортивный человек, мастер спорта по футболу, хотя мне 56 лет, многие удивлялись, что даю фору всем остальным. Каждый день мы проходили до 13 километров на полигоне — все время в бронежилете. После обучения меня отправили в часть, а потом на позиции — к поселку Белогоровка. Нас было 14 человек, прикомандированных к подразделению ЛНР. Пока мы ехали ко второй линии, нас атаковали беспилотники, и один человек получил легкое ранение. Такой был наш первый день.

— Чем вы занимались на позициях?

— Мы выполняли функции контроля, наблюдения и обороны второй линии. В основном — от беспилотников. Жили в окопах-землянках, ночью укрывались спальными мешками — отопления там нет, но погода мягкая, небольшой минус. За едой ходили туда, куда ее могли доставить: обычно привозили воду, шоколад, сникерсы, каши, сахар, чай. В окопах есть газовая горелка, чтобы что-то подогреть. В основном проблемы были с дронами-камикадзе и «Бабой-ягой» (она с тепловизором). Прилетали они регулярно и закидывали гранатами и минами наши позиции. Так я провел месяц на второй линии, в полутора километрах от позиций противника.

— Близко.

— Это еще не близко. После наших позиций было минное поле, еще один опорный пункт и снова минное поле. В сентябре, когда штурмовики пытались взять Белогоровку, завязался бой, и наши ребята заняли позиции. Одна из них была как раз после двух минных полей, в трубе диаметром метр сорок, которая соединяла канавы вдоль полей. Штурмовики взяли эту трубу и закрепились, это было в октябре. Их было четверо, у всех после боя были ранения. К середине декабря трое парней погибли. У последнего, четвертого, две ноги были перебиты и поврежден глаз. Его все никак не могли эвакуировать. Эта позиция была от противника в 80 метрах. Он, последний штурмовик, удерживал ее 75 дней. Командование поставило задачу вытащить его и потом занять его место. Ушла группа, которая должна была это сделать, но они погибли. После этого вызвали меня. Мы с напарником должны были пройти через два длинных заминированных поля, эвакуировать человека и вернуться обратно, проделав этот путь снова. Сначала я один прошел это минное поле и четверо суток провел в лисьей норе.

— В лисьей норе?

— Да, в лисьей норе, такое название. Копается нора, где-то полтора на метр, залезаешь туда, мешками закрываешься и ночуешь там. Если не укрыться мешками, «Баба-яга» увидит ночью тепловое излучение, а на рассвете «камикадзе» может в нору залететь. Я ждал четверо суток, пока решали, кто будет моим вторым номером. Моим напарником стал Коба, мы с ним уже до этого вместе находились на второй линии, и это важно, я его знал. Дальше вы поймете, почему это важно и почему я этому так обрадовался.

Когда он до меня дошел, мы уже вдвоем обсуждали, как выходить и эвакуировать нашего товарища. Первое минное поле еще более-менее простое, можно было проделать тропу и пройти. Второе было больше, нужно было пройти около 400 метров.

— А поля эти кто минировал?

— И мы, и украинцы. Сложность в том, что если вечером разминируешь тропу, утром она снова будет засыпана. Все минировали дистанционно, забрасывали и «лепестками», и противопехотными минами. Мы четыре дня прождали, и нам повезло с погодой. Туман опустился как молоко, на 40 метров ничего не видно. Мы выдвинулись, сделали проход в минном поле метров на 30, взорвали, чтобы можно было спокойно выйти из нашего окопа, поднялись и пошли по минному полю. Я шел впереди, мой напарник сзади. Я смотрел за минами внизу, он смотрел в небо. Так как был туман, нас это спасло, и я шел по воронкам (там уже был взрыв — значит, вряд ли будет еще). Преодолели эти 400 метров и добрались до позиции.

Мы понимали, что наш товарищ там 75 дней один сидит в трубе. Ему очень тяжело, он ранен. Мы боялись, что он в не совсем адекватном состоянии может быть. Чтобы вы понимали, в этой трубе ты можешь или лежать, или сидеть, встать там никак. Выход из трубы прикрывает сожженный БМП. С другой стороны выход из трубы заминирован. Мы подошли со стороны БМП, кричали его позывной, свои позывные кричали, но он не реагировал. Потом я начал кричать нашим русским матом, тогда он начал реагировать. Спуститься к нему мы опасались, потому что не понимали его состояние. И когда мы уже на трехэтажный мат перешли, он вылез из трубы. В Белогоровке раньше добывали мел, там вся почва меловая. И вылез он к нам весь белый. Узнал нас, понял, что за ним пришли. Я забрал у него автомат, и мы его потащили. Он килограммов сорок весил, было сильное истощение. Мы пошли обратно 400 метров по минному полю. Пришлось немножко его в чувство приводить, он в стрессе был, мог себя неадекватно повести. Я постоянно его спрашивал про семью, про детей (он многодетный отец), сказал ему, чтобы меня на свадьбу пригласил. Поручил ему потом нести автомат. У него был фонарь налобный, и я ему сказал, что заберу его в качестве платы за доставку. Я старался постоянно поддерживать разговор и слушать реакцию.

Мы его привели на второй опорный пункт. За нами летели «камикадзе», но мы решили по ним не стрелять и не раскрывать себя. Если одного собьёшь, прилетят еще. И когда мы уже к окопам подходили, чуть не нарвались на мину. На следующему опорном пункте мы его передали нашим ребятам, сейчас этого парня представили на звание Героя. Мы его сдали, взяли с собой продукты, какие-то вещи и пошли обратно по минному полю. Успели, пока «камикадзе» нас не обнаружили, заскочить в эту трубу. И в этой трубе мы просидели 50 суток.

Боеприпасов у нас достаточно было, а питание — туда не принесешь ни хлеб, ни воду. Ценность воды я понял именно там.

— Как вы собирали воду? И как доставали еду?

— Нам скидывали дронами.

— Снег не топили?

— Его почти не было. Небольшой снег один раз был, на БМП чуть-чуть посыпало. Мы его собрали — граммов сто натопили. Дронами нам пытались забрасывать воду, продукты и пауэрбанки, чтобы связь была. Но враги, когда видели, что там продукты сбрасывают, присылали туда «камикадзе» и все уничтожали. Они и выходы наши дистанционно минировали. Вечером разминируешь выход, чтобы можно было вести наблюдение, утром просыпаешься, а они снова все заминировали.

В это время шло накопление наших штурмовиков. У нас была ситуация такая же, как в Судже, они собирались в трубах для водоподачи. Украинцы видели, что мы охраняем опорный пункт, и были нами заняты, а про штурмовиков не знали. Перед штурмом утром я вышел разминировать площадку, которую они засыпали, и не заметил мину. Часть успешно разминировал, а эту не увидел и наступил. Все как в компьютерных играх, секунда, и бабах, взрыв. Смотришь вниз, а только кость торчит. Не было ни боли, ничего.

— Болевой шок.

— Да. У меня резиновые сапоги были, я посмотрел вниз — и только голень осталась без сапога. Я сразу упал. До этого у меня были нехорошие предчувствия, и я на всякий случай брал с собой жгут. И мне это помогло. Основная задача при таких ранениях — остановить кровь из артерии, она вытекает за 15 секунд. Я вспомнил это моментально, из памяти пришла эта информация. Паники никакой не было, я сразу себя перевязал жгутом, кровь остановилась, и пополз к моему напарнику на позицию. Он подготовил обезболивающие, сразу дал мне три укола нефопама. Я уколол их себе в плечо, потому что вспомнил, что надо колоть не в ногу, а по диагонали в плечо. Я перевязывал ногу, а напарник доложил руководству, что я трехсотый. Мы понимали, что пройти через минные поля обратно не сможем — нам не дадут, противник разбомбит нас. Раньше я думал, что, если что, на одной ноге допрыгаю. А когда получил ранение, понял, что нет, ничего ты не допрыгаешь, это очень сложно. Командование приняло решение по эвакуации, и это меня спасло. Мне пришлось эвакуироваться не по минным полям, а штурмовики зашли ко мне на позицию и сказали, что меня будут выводить через трубы. Мы дождались, когда начнет темнеть. В это время у противника пересменка и ничего не летает. 40 метров я прополз на четвереньках до трубы к штурмовикам, затем началась эвакуация. Длина трубы, по которой мы двигались, была пять километров.

— Пять километров на четвереньках?

— Нет, на четвереньках я два с половиной километра прополз, с передышками, конечно. Потом поступила команда остаться ночевать, но я отказался. Я знал, что жгут работает недолго: если передержать, будет гангрена, нужно отпускать его немного. Я понимал, что времени у меня мало. Два с половиной километра прополз сам, а уже остальные два с половиной километра труба была побольше, и у ребят были тачки. Они меня на тачку положили и докатили до нашего опорного пункта в разрушенное здание. Там уже был медик, он осмотрел меня, перевязал, сделал укол. Сил у меня уже не было, и я очень благодарен нашим ребятам, которые меня на себе несли. Оставался последний опасный участок — метров 700 на открытой местности нужно было донести меня до пункта эвакуации. Приехала машина. Парни молодцы, приехали без света, чтобы себя не обнаружить, на скорости развернулись так, что двери сами открылись, и ребята меня туда запихали. Мы практически долетели до Лисичанска, в больнице меня уже ждали. Получилось так, что с момента подрыва до того, как я попал на операционный стол, прошло 15 часов, эвакуация шла 11 часов, в ней принимали участие 12 человек. Очень отчаянные ребята, невзирая на свою занятость, меня одного тащили по открытой местности, на тачке по трубе везли, в разрушенное здание на себе поднимали. Я после этого, конечно, настолько очень глубоко осознал и оценил мужскую солидарность. Они меня не знали и видели, может быть, первый и последний раз. Но так, как они себя вели, и то, что они приложили максимум усилий, это, конечно, дорого стоит.

После того как ты лег на операционный стол, дальше машина работает четко. После больницы в Лисичанске меня на грузовике отвезли в Луганск, я там недолго лежал. Потом на вертолете меня отправили в Ростов, из Ростова уже самолетом сюда. Сначала — в Военно-медицинскую академию. Там прошло несколько операций. А потом уже вот сюда, в Госпиталь ветеранов войн. Сейчас у меня закончилась реабилитация, то есть в принципе я, как говорится, жив-здоров. Все показатели нормальные. Скоро начнется этап протезирования. Это путь не быстрый. Где-то полтора-два месяца, и я встану на ноги. Два протеза Министерство обороны делает, третий — делает коммерческая организация по сертификату. То есть в принципе в этом плане все четко организовано. Какая-то социальная защита и какое-то дальнейшее сопровождение отработаны.

— Новый год в трубе встречали?

— Да, я из Питера привез сладкую кукурузу, и у нас была каша, мы ее разогрели.

— Чем вы занимались 50 суток? У вас был досуг какой-нибудь? В слова играли?

— Нет. Досуг у нас — это завтрак в 8 утра и ужин в 5 вечера, обеда не было. Зато было радио, слушали новости. Мы старались друг друга поддерживать, обсуждали, что мы скоро победим.

50 суток в трубе с одним человеком — непростая задача, это как в космосе. Меня уже в Министерстве обороны об этом спрашивали специалисты — им интересен наш опыт, это целая наука, ведь от психологического состояния зависит выполнение боевой задачи.

Кстати, в трубе мне снились очень яркие цветные сны, мне сказали, что это защитный механизм. А сюда приехал, сны побледнели.

— Чувствуете какие-то психологические последствия? Это же очень большой стресс.

— Меня отпустило, когда уже привезли в Петербург. Накрыло, когда мой организм понял, что он не в опасности. Была истерика небольшая, она не сильно проявлялась — в каких-то несвойственных мне шутках, громких разговорах. Сейчас все хорошо, те, кто меня навещает, говорят, что по мне видно, что я бодр.

Но с ребятами в палате мы о войне не разговариваем совсем. Как-то так сложилось, ни о ранениях, ни о чем. Только о будущем. И с гражданскими о том, что было там, мало кто говорит, сложно это передать эмоционально так, чтобы поняли.

— Говорят, что там совершенно по-другому ценишь жизнь, не то что здесь.

— Там нет страха. Я видел и смерти, и ранения. Это секунда. Я понимал, что это может случиться. Но потом ловил себя на мысли, что — не дай бог. Это такое горе родным и близким, ты уже ничего сделать не можешь, а им принесешь огромное несчастье. Когда я подорвался, то понимал, что все зависит только от меня, я должен сделать все, чтобы доползти, как угодно, но выжить.

— То есть вы ехали с мыслями о том, чтобы повторить подвиг отцов, не сказав близким, а в итоге думали именно о них.

— Там ты начинаешь понимать ответственность за близких, и вот это ощущение, оно внутри мотивирует на каждый шаг и на каждое действие. С одной стороны, внутри нет страха, с другой — ты понимаешь, что там тебя ждут. И вот эти две вещи ты пытаешься совместить. Потому что когда идёт какое-то боевое столкновение, адреналин захлестывает, ты не думаешь о последствиях, а начинаешь думать только потом, когда уже выполнил задачу.

Родным было сложно, я три месяца не выходил на связь. Но мы договорились с ребятами из штаба, что раз в неделю они будут писать моей семье, что у меня все нормально.

— Если бы сейчас вы могли отмотать назад, вы бы все равно подписали контракт?

— Я бы пошел, конечно, но совершенно иначе бы подготовился. Все, что я взял с собой, ничего не пригодилось. Ни бритва, ни станки, ни шампунь, ни паста, ни расческа, ни даже носки. 50 дней в трубе у меня этого ничего не было. Но мне нужен был фонарик, зарядное устройство, зажигалка, окопные свечи, газовые баллоны — от этого зависела жизнь. Я сейчас легко мог бы преподавать на курсах выживания в экстремальных условиях — например, рассказывал бы, что, когда спать ложишься, надо с собой всю мокрую одежду в спальник брать, и ботинки тоже, потому что за счёт тела это всё сохнет. Поэтому, возвращаясь к вашему вопросу, я не жалею, я с удовольствием выполнил эту задачу, но немножко по-другому бы подготовился. Ведь, может быть, благодаря какому-то провидению мне удалось спасти того парня на опорном пункте.

— Вы с ним связывались?

— Мы в выходные были на канале «Звезда» — нас пригласили на передачу «Ищу своих». Встреча была очень душевная, до слез. Он уже подобрел, набрал веса. На передачу я принес ему новый фонарик — взамен того, который я у него тогда забрал в качестве платы за эвакуацию. Его фонарик мне очень помог в трубе, но я его потерял, когда подорвался.

Так что я исполнил долг перед дедами, и я счастлив, что принес пользу стране и вытащил этого пацана, спас его вместе с напарником.

— Какие у вас дальше планы?

— Я подал заявку на программу «Время героев», подал ее еще в декабре, это можно было сделать дистанционно. 8 февраля я подорвался, а где-то 15-го у меня уже был доступ к Интернету. Я зашел на сайт, списался с ними, для тестирования ко мне приехал сотрудник в госпиталь, я прошел его успешно. Дальше будет обучение. Мне хочется быть полезным.

— Хотели бы вернуться в Смольный?

— Если посчитают, что я могу быть полезным, я готов.