«Я упал на бок с вытянутыми руками, но не видел, что рук у меня уже нет» (фото)

Студент, подорвавшийся в 2017 году на Васильевском острове , дал «Фонтанке» первое в своей жизни интервью.

13 апреля 2017 года в 18:40 у библиотеки № 1 на проспекте КИМа, 4, произошел взрыв. Со дня теракта в петербургском метро, в результате которого погибли 16 человек, прошло всего 10 дней, и следователи первым делом начали отрабатывать экстремистскую версию. Все оказалось не так.

В руках 17-летнего студента химического факультета Техноложки взорвалось безоболочное устройство. Парень получил серьезные повреждения глаз, травматическую ампутацию левой руки и травмы правой. Пока врачи в детской городской больнице Nº2 Святой Марии Магдалины боролись за жизнь юноши, следователи выясняли, откуда взялась взрывчатка. В результате на Васильевском нашли нелегальную лабораторию и тех, кто подарил студенту образец продукции. В первые дни журналисты пытались получить комментарии родителей пострадавшего и дежурили у его дома во Всеволожске. Потом Андрея Авдюхина и его семью оставили в покое — начались суды над изготовителями взрывчатки. Сегодня Андрею 20 лет, и он снова учится, но с химией пришлось расстаться.

Что случилось на ступенях библиотеки на проспекте КИМа, кто может побить его при встрече и почему теперь он чувствует себя более живым, чем до того злополучного дня два с половиной года назад, Андрей Авдюхин рассказал в интервью «Фонтанке».

– Почему раньше вы не общались с журналистами?

– Очень многое из того, что было в тот период написано обо мне и моей ситуации, выглядело просто дико. Некоторые просто выдумывали факты, писали бесчеловечно и даже мерзко. «Фонтанка» была самой объективной, поэтому я и согласился сейчас на интервью.

В первые дни после взрыва, в апреле 2017 года, журналисты обступили нашу квартиру во Всеволожске, пытались говорить с соседями, с моими одноклассниками. Некоторым из них в те же дни звонили следователи, очень резко расспрашивали. В итоге многие со мной перестали общаться. Когда я позже писал им в личку: мол, извините, что так получилось, они сразу бросали меня в «бан» без слов, как будто пугались чего-то. Когда в сентябре 2017 года после лечения я впервые зашел в свой аккаунт в «ВК», там было 148 сообщений, большинство — от незнакомых людей. И только одно сообщение было от журналиста. Взрыв произошел 13 апреля. А 14 апреля, когда я лежал в больнице без сознания, мне написал корреспондент одного информресурса: «Вас заметили у библиотеки на КИМа. Что вы можете об этом сказать?»

– А что было в других сообщениях?

– Кто-то выражал сочувствие и поддержку, кто-то пытался шутить. Я ожидал, что будет гораздо хуже. Но в день взрыва, когда началась повышенная активность в комментариях на моей странице в «ВК», мои одноклассники из гимназии начали подавать жалобы в администрацию соцсети, чтобы меня там заблокировали.

– Зачем?

– Чтобы меня защитить, я думаю. Ну и чтобы самим, наверное, не видеть этих неприятных комментариев.

– Были версии, что перед взрывом вы находились в депрессивном состоянии.

– В последние несколько лет у меня действительно постепенно выгорали все интересы. Я жил на автомате. К моменту поступления в Техноложку я полностью выгорел как химик. Хотя я был довольно неплохим химиком. Но развитие моих навыков уже не приносило мне удовольствия, накопились академические долги в институте. У меня было какое-то недопонимание с окружающими людьми.

Но на самом деле я не хотел совершать самоубийство. Я был в таком состоянии, что вообще плохо понимал, что я делаю и чего хочу.

– А вы пытались поговорить с близкими, попросить поддержки?

– У меня довольно категоричные родители. Мое состояние выглядело для них как самая обычная лень. И они пытались решить проблему, осуждая и заставляя что-то делать. К тому, что произошло, они не были готовы. Я их не обвиняю, сейчас у нас нормальные отношения. Я живу с ними и занимаюсь учебой.

– Пытались ли вы обратиться за помощью психологов?

– Я ходил в медцентр Бехтерева. Это контора, рассчитанная на то, чтобы люди ходили туда вечно, не забывая за это платить. Они давали мне тестики разные делать, использовали непонятные психотелесные техники: представьте что-то, скажите, что вы ощущаете в теле. Потом, когда я понял, что каких-то тяжёлых переживаний больше нет, я пошел к психологу в областной центр на Лиговском. И ходил туда почти полгода. Мне выписывали рецепты на нейролептики и следили за моим состоянием. Но эффекта особенного я не чувствовал. Несколько специалистов независимо друг от друга говорили мне, что психотерапия мне не нужна.

– Почему?

– Я не получал на это внятного ответа. Когда я сказал, что у меня усиливаются негативные мысли, меня направили в больницу Николая Чудотворца, а там говорят: ложись к нам, можешь на дневной стационар. Это значит, что весь день в будни надо находиться в клинике. А я этого позволить себе не мог, я учился, должен был ходить на пары. Но я не могу объяснить сейчас, что именно меня остановило на самом деле, потому что я тогда уже был в таком эмоциональном состоянии, что физически не мог ходить в университет. Может, и стоило лечь в клинику. Но это уже не важно.

– Что случилось около библиотеки?

– Я держал СВУ в руке, подготовил его к детонации. Но оно не срабатывало. Минуты полторы-две я так стоял, потом проволока устройства начала жечь пальцы, и я стал перекладывать СВУ из одной руки в другую. В 18:40, на расстоянии сантиметров 20–30 от моего лица, оно взорвалось. Меня ослепило взрывом, но какое-то время после я видел все вокруг. Звук был, как в видеоигре, когда в руках персонажа взрывается граната. Потом до меня докатилось эхо взрыва от здания напротив. В тот же момент я понял, что выживу.

Я упал на бок с вытянутыми руками, но не видел, что рук у меня уже нет. Начали подбегать люди. Я слышал всё, что они говорили. И очень бесился, потому что говорили они глупости: как будто они что-то видели, якобы я подобрал с земли фонарик или телефон, или что я террорист. Но я специально выбрал то место у библиотеки и встал так, чтобы никого не задело и не оглушило, где никто не проходил мимо.

В 18:47 мне наложили жгут, подъехала скорая, меня переложили на носилки, вкололи обезболивающее. Мне было неловко, потому что меня сразу же раздели.

Потом началась искусственная кома. Никаких видений не было, сознание в этот момент словно обрубили топором.

Два месяца я был полностью незрячим. Пока я был в коме, родителям говорили, что есть вероятность, что я не выживу. Потом — что зрения, скорее всего, не будет. Врачи очень удивились, когда оказалось, что глаз все же реагирует на все цвета радуги. Я очень странно и с видениями выходил из искусственной комы. У меня была контузия и повреждение коры головного мозга. В голове все звенело. И до сих пор постоянно звенит.

– Кто заговорил с вами первым, когда вы пришли в себя?

– Следователь. Мой отец успел только заглянуть в палату перед тем, как он начал допрос. Я был в странном измененном состоянии сознания и в тот момент мне показалось, что это какая-то девушка-медсестра ко мне подошла и произнесла: «Говори, что ничего не помнишь».

– Что у вас спрашивали?

– Я не знал, что это следователь. И не понимал, что происходит. Мне казалось, что вокруг меня сидят человек пятьдесят и молча смотрят на меня. Это было очень страшно. Следователь спрашивал, хотел ли я навредить людям. Я ответил, что ни в коем случае, я вообще не садист. Спрашивал, где я взял СВУ. Впоследствии знакомые меня обвиняли, что я сдал Довгу и его лабораторию. Что, если бы не мои показания, его бы не нашли. Для меня до сих пор трудный вопрос: сдал я его или нет? То, что он работает в своей лаборатории без лицензии, не знали даже самые близкие к нему люди.

– Как вы вообще в этой лаборатории оказались?

– Существует фармандеграунд. Это химики, фармакологи, которые изобретают и испытывают психоактивные вещества. Петербург, Москва, кто-то вообще в Канаде. Это не подполье и не организация, а сообщество по интересам. Все это, конечно, незаконно. Но они считают, что занимаются наукой: с докингами (молекулярным моделированием процессов с помощью компьютерной программы), биотестами (испытаниями на крысах) и так далее.

– Взрывчатка была побочным продуктом?

– Ее Довга по работе делал. Основной задачей было ломать камни на стройках. На взрывчатку ему давали заказы. Если на стройке лежит камень, который невозможно поднять и перенести на другое место, то проще купить незаконно какую-нибудь шашечку, чем морочиться с легальными методами получения взрывчатки.

– И он просто так взял и подарил вам две «шашечки»?

– Одну. Я зачем-то выдумал вторую шашку, когда меня допрашивали после выхода из комы. СВУ мне дали за то, что я помогал в лаборатории: сидел и заталкивал действующее вещество в оболочки шашек. Это было более-менее безопасное занятие. И дал мне ее не Довга, а какой-то его коллега с пепельными волосами, я не знал, как его зовут.

– Вы ведь до происшествия на Васильевском какие-то опыты проводили на улице со взрывами?

– В «ВК» у меня было видео, да. Это была глупость, конечно. Август 2014 года, встреча одного несерьезного паблика петербургских химиков. В конце нее мы бросали в воду натрий. От контакта с водой он подымит чуть-чуть и хлопнет. Естественно, «опытом» это назвать нельзя. Но на Youtube такая ерунда, вроде натрия, дымящегося в Неве, собирает кучу просмотров.

– После случившегося Довга и его коллеги выходили на связь с вашей семьей, пытались как-то помочь с лечением?

– Это сообщество на меня очень обиделось и окрысилось. И какое-то время я даже раздумывал, начинать ли мне бояться за свою жизнь. Все-таки там довольно серьезные и непредсказуемые люди.

– Вам поступали угрозы?

– Нет. У этих людей и без меня не очень простые жизни. Понятно, что, если я с кем-то из них случайно встречусь, мне немного побьют лицо, но специально меня выискивать никто не собирался и не собирается.

– Как после взрыва изменилась жизнь этого «фармандеграунда»?

– За кем-то замечали слежку, кого-то стали останавливать полицейские на улице каждый день. Помимо прочей деятельности они еще заливали в Интернет «образовательные» видео о том, как производить запрещенные на территории РФ вещества. Деятельность этого фармандеграунда в итоге скоро прекратилась.

– Правоохранительные органы больше не имеют к вам вопросов?

– Следователи изъяли у меня дома процессор от компьютера, которым я даже никогда не пользовался, некоторые мои конспекты по химии и другим предметам, в которых я писал что-то связанное с химией, и много моего барахла вроде раствора цветов гибискуса, который я сам сделал лет в 12. Процессор потом вернули. В итоге я не прошел по этому делу ни в какой роли, хотя мог стать потерпевшим или даже соучастником. И это могло испортить мне жизнь гораздо хуже, чем какие-то физические повреждения.

– Сейчас вы ведете достаточно активную жизнь. Ваше внутреннее состояние улучшилось?

– Мне помог психоанализ. Год-полтора после взрыва я говорил всем, что переживал нереальный опыт, который мне очень полезен. Но сейчас мне кажется, что это была просто рационализация, попытка убедить самого себя, что это было мне для чего-то полезно. Но сейчас я не верю, что «то, что меня не убивает, делает меня сильнее». Мне не близка позитивистская пропаганда, которая заставляет людей быть бодрыми, продуктивными и жизнерадостными. Люди могут испытывать негативные эмоции, иметь эгоистические чувства, это бывает. Мне кажется, и я встречал это в работах по психологии, единственная естественная человеческая реакция, которая формируется у человека, пережившего когда-то что-то страшное: «Это просто ужасно и бесчеловечно, лучше бы со мной этого никогда не случалось». Я резко против мотивационных ораторов, которые рассказывают, как развились после серьезных травм, и заставляющих говорить других людей то же самое. Это мнение обусловлено не собственными переживаниями, я всё же существую в несколько иной системе ценностей. Психология очень нравится мне и кажется классной, а психоанализ — гениальным. Я увлекся им в 2017 году, когда в больнице начал слушать аудиокниги. Я интересовался и другими направлениями психологии, для общего развития и объективности это необходимо. Если бы я стал химиком или математиком, мир в целом это не изменило бы к лучшему. А если я стану психологом, я смогу избавлять людей от каких-то заблуждений.

– Но для этого надо сначала пройти собственную терапию, все свои внутренние проблемы проработать?

– Да, сейчас для работы психологом-консультантом каждому необходимо пройти собственную терапию, даже если он самый здоровый и адекватный. Процесс самосовершенствования вообще должен идти всю жизнь, нельзя взять и проработать все свои внутренние проблемы раз и навсегда. Но даже после этого психолог не имеет права давать своему клиенту какие-то советы. Психотерапию надо воспринимать как что-то вроде художественной литературы, а не считать психолога кем-то, кто возьмет и разрешит твои проблемы.

– Вы можете что-то посоветовать тем, кто, прочитав о вашем состоянии перед взрывом, узнает себя?

– Не говорить и не делать того, о чём потом пожалеешь. Каждая ситуация индивидуальна, и я не могу давать каких-либо универсальных рекомендаций. Но самое верное, что можно сделать, — это попросить помощи: у родителей, у хорошего психолога, у друзей. Оставлять себя наедине с проблемами, которые не в силах решить, — очень плохая идея с трагичными исходами. Наверное, если рядом нет таких людей, которым сможешь всё рассказать и которые смогут это всё понять, стоит браться за чтение литературы по психологии. Помимо Фрейда, гениального психиатра, которого некоторые незаслуженно считают тронутым извращенцем, есть много прекрасных работ хорошего уровня, позволяющих много понять о себе и о Человеке в целом. Лекции по общей психологии также очень помогут. Понимание того, как функционирует психический аппарат в целом, резко снижает шансы не разобраться в себе. Мне лично больше всего из всего, что я читал, понравились «Игры, в которые играют Люди» Эрика Бёрна.

– В чем заключается ваша работа над собой сейчас?

– Я пока что живу учебой. Как только в моей жизни возникает что-то, что вызывает у меня внутренний дискомфорт или сложности, я начинаю анализировать, откуда такая реакция. Не списываю все на «лень» или «прокрастинацию», а разбираюсь в себе. Люди все время чего-то хотят: получить пятерку за экзамен, достичь каких-то высот в карьере, купить квартиру. Но надо уметь разделять, чего хочешь именно ты, а какие желания тебе навязаны обществом или родителями. Например, родители хвалили, когда ты получал пятерку, и теперь ты думаешь, что хочешь эту пятерку. А на самом деле тебе нужно что-то другое, одобрение и любовь например. Работа над собой в этом и должна заключаться — избавляться от социальной шелухи и научиться понимать себя. По крайней мере, лично моя работа.

– Вы получаете пособие по инвалидности?

– У меня вторая бессрочная группа инвалидности по зрению и пенсия в 13 тысяч рублей. Чтобы получить инвалидность, в нашей стране надо быть очень здоровым человеком — мне, а скорее моей семье, пришлось потратить кучу сил и времени, чтобы оформить мое состояние юридически. Мне долго не давали бессрочную инвалидность, надо было раз в год проходить комиссию, чтобы она подтвердила, что инвалидность все еще есть. В этом году наконец удалось убедить государство, что здоровье ко мне не вернется.

С химией пришлось попрощаться — в Техноложке мне объяснили, что, чтобы быть химиком, нужно иметь руки и зрение. В этом году я поступил на факультет психологии РАНХиГС по льготе для инвалидов, пригодились мои результаты ЕГЭ 2016 года. Хотел идти со вступительными испытаниями, но не успел подать документы: мне надо было на 20-летие менять паспорт, и его делали слишком долго. Вуз в большей степени прикладной. Все предметы и программы больше ориентированы на менеджмент в организациях. Наука, к счастью, тоже есть. Очень много времени остается на самостоятельное образование — кружки, публичные лекции и так далее.

– Как вы справляетесь с учебой?

– У меня в итоге видит один глаз, правый. Сейчас на мне очки плюс 10, с ними я вижу на расстоянии метра три. Какие бы очки я ни надевал, все равно будет мутно. У меня удалены хрусталик и стекловидное тело, помутнение и искривление роговицы, зато сетчатка более-менее нормальная. Читать я могу не более пары часов подряд, и только сильно увеличенный текст на планшете. Аудиокниги очень помогают. Конечно, это занимает много времени, но скорость воспроизведения можно увеличивать. Еще в больнице я начал их слушать. Сначала мне дали немного Чехова, потом я попросил «Бесы» Достоевского и Кафку для души.

– Кафку — для души?

– Он классный. Да, иногда депрессивный, но классный. Уже потом я прослушал курс из 55 лекций Петухова из МГУ по общей психологии и начал ею серьезно интересоваться.

– Кем вы себя видите лет через десять?

– Я стараюсь развиваться всесторонне. Моя специальность в вузе – психология управления. Потом я пойду в магистратуру СПбГУ. Мне нравится психоанализ, транзактный анализ, нейропсихология. Но быть хочется все-таки ученым, а не психологическим консультантом. Мне кажется, я буду более полезен там, где надо работать с большими массивами информации. Я понял, что жизнь слишком коротка, чтобы пытаться узнать и понять все, надо выбрать узкую сферу познания. И я ощущаю, что сейчас я на верном пути и там, где я хотел бы быть. Я в любом случае могу стать кем угодно. В свободное время мне нравится писать небольшие философские эссе, моим друзьям они нравятся. Спрашивают, когда уже я книгу напишу.

– Вы сейчас счастливее, чем в 2017 году, до взрыва?

– Да. Определенно. Я как с психоанализом подружился, говорил всем долгое время, что моя жизнь до этого была тупо блужданием среди теней, сном или какой-то непонятной странной и мутной штукой. Я существовал какими-то кратковременными переживаниями, поверхностно. У меня был ресурс на олимпиады по химии, на сочинение каких-то стихов. Но живым я себя не чувствовал, просто бродил среди иллюзий и тумана. А сейчас я себя открыл.

Венера Галеева,

«Фонтанка.ру»