Селекторат и электорат

Несмотря на глубоко отпускную пору, в Москве и, отчасти, в Петербурге разворачивается конфликт между селекторатом и электоратом. О его деталях за последний месяц столько всего понаписано, что смысла повторять известные факты нет. Интересующиеся происходящим знают их не хуже, а, скорее всего, лучше меня, а не интересующиеся хвастаются друг перед другом литрами закатанных в банки солений и варений. Последних выборы волнуют не больше, чем, например, итоги велогонки «Тур де Франс». То есть никак.

В то же время отстраненный политико-экономический анализ вышеназванного конфликта, на мой взгляд, встречается не часто. Понятное дело, что от вовлеченных в него сторон такового не дождешься. Официальная позиция примитивно-прямолинейная: не заручившиеся поддержкой граждан демократы мутят воду и пытаются прорваться во власть путем дестабилизации и уличных действий. В общем, пытаются сотворить цветную революцию (версия о «деньгах оттуда» уже зазвучала). Не только спорить с такой аргументацией, но и просто обсуждать ее всерьез (без стеба) – занятие не для homo sapiens.

Демократы-активисты, как я полагаю, вынуждены в обращениях к народу лицемерить и представлять дело так, как будто они верят в возможность стать его представителями внутри современной российской власти, играя по формально провозглашенным ею правилам. Ведь не расскажешь прямым текстом своим избирателям о том, что, следуя этим правилам, мы стремимся нанести максимальный ущерб реально выстроенному на неформальных и латентных институтах (в просторечии – на понятиях) общественному строю. Ущерб, который становится возможен благодаря тому, что русское самовластье в силу несчастливо сложившихся для него в конце XX века обстоятельств вынужденно провозгласило несовместимый с его природой электоральный принцип «one man – one vote» (один человек – один голос) и прочие демократические порядки.

Противоречие это разрешается за счет того, что решает все не электорат, а селекторат: те немногие, кто неформально (а в России неформально – значит реально, на самом деле) уполномочен в силу своего высокого статуса во властной иерархии определять персональное наполнение так называемого народного представительства. И если электорат принимает эти правила игры, становясь, тем самым, электоратом как бы понарошку (квази-электоратом или властепопуляцией), то у верхов все более-менее в порядке.

От размышляющих оппозиционеров нередко слышишь следующее: «Какие, мол, глупые власти российские! Ну, допустили бы несколько оппонентов. Выпустили бы тем самым избыточный пар социального напряжения. Да и перед Западом предстали бы не в столь брутальном виде. А так своими руками дестабилизируют обстановку». В чем ошибочность подобных заявлений?

Во-первых, надо понимать, что русская власть – это не отделенная от собственности власть, а их симбиоз. Одной из ее опор является административная рента, которую из-за чисто внешнего сходства с похожим явлением на Западе неверно определяют как коррупцию. На самом деле она есть форма монетизации власти-собственности (которая на Западе отсутствует) и, как следствие, должна выделяться лояльным: не отделяющим себя от власти, а, напротив, прочно идентифицирующих себя с ней. По этой причине ее можно именовать патриотической рентой. Проникновение же во власть на любом уровне враждебных ей чужаков подрывает один из базовых принципов бытия нашего социума – «рента в обмен на лояльность».

Во-вторых, еще более неприятны для выстроенного у нас общественного порядка такие чужаки, которые окажутся не поддающимися искушению трансформироваться в «своих» рентополучателей. Что если они вдруг будут стойкими борцами и станут постоянно, пользуясь своим положением инсайдеров, обрушивать свои усилия на дискредитацию вышеназванного принципа. Например, регулярно проходиться по бесконечной собянинской плиткоукладке и не только. Навальнинский ФБК (Фонд борьбы с коррупцией) борется ведь, в сущности, не с отдельными недостатками, но с системообразующим звеном управления российским социумом.

И, наконец, в-третьих, самое главное. Современная власть, в отличие от наив-демократов, прекрасно понимает, что нельзя допускать даже малых трещин в плотине. Каждый избранный электоратом вопреки воле селектората – это публичная демонстрация слабости, вдохновляющая оппонентов на дальнейшие действия и возбуждающая электорат. Даже победа в малом внесет смуту в умы: «мы можем!». Можем на основе формального законодательства, предназначенного на роль ширмы для сотканного из привилегированных сословий «глубинного государства», перечеркивать волю селектората; рушить его, казалось бы, незыблемую политическую монополию.

Пишу эти строчки, периодически поглядывая на трансляции с московских улиц. При наличии даже минимума самокритики власть должна признать: нагадили ей довольно крепко. Хотели все по-тихому, а получилось шумно, как никогда ранее. Теперь московский мэр и приданная ему дума будут ассоциироваться не с тротуарной плиткой и даже не c реновацией, а ОМОНом и Росгвардией. Однако чем бы ни закончился протест, в революцию против селектората он не перерастет. Почему?

И тут от частного случая недопуска неугодных надо перейти к общему настрою российских масс. Начну с такого сравнения. Есть в Вильнюсе проспект Гедиминаса – великого князя литовского, основателя города и знаменитой династии Гедиминовичей. А в советское время – проспект Ленина. Вообразим невероятное: Совет самоуправления вдруг сошел с ума и за одну ночь вернул проспекту имя Ленина. Гарантирую, что с утра его заполнила бы не менее, чем 100-тысячная демонстрация протестующих при населении в 550 тысяч, и члены такого Самоуправления вряд ли успели бы спастись бегством.

Другое предположение не требует такого полета фантазии в небывальщину. Представим, что Законодательному собранию Петербурга с самого верха предложили бы вернуть имя Дзержинского Гороховой улице. И оно, естественно, проголосовало «за». Сколько бы петербуржцев вышло протестовать? Ну, допускаю, что вдоль вернувшей себе имя «Железного Феликса» улицы выстроились бы пикетчики числом десятка в два-три. Возможно, что в ближайший к событию выходной состоялся бы митинг (разумеется, несанкционированный) и собравшуюся у памятника Грибоедову тысячу-другую человек разогнал бы ОМОН. Да еще, наверное, депутат Борис Вишневский заявил бы протест и написал несколько гневных статей. Вот, пожалуй, и все.

Политическое освобождение российского народа, превращение его из властепопуляции в собрание суверенных граждан (электорат) возможно только в том случае, если имена Ленина, Сталина и иже с ними будут вызывать у него такую же эмоциональную реакцию, как у литовцев (латышей, эстонцев, поляков). А это – исключено. Почему? Да просто потому, что российский народ идентифицирует себя как народ имперский, доминантиный по отношению к тем, кто когда-либо входил в Российскую империю (СССР) или зависел от нее (него). А кто распространил влияние СССР чуть ли не на полсвета? Большевики. И Сталин здесь всегда во главе стола.

Многие готовы протестовать против мусорного полигона рядом с домом. В то же время понимание того, что несравненно более опасный для жизни мусорный полигон – это комплекс великодержавия, с опорой на который селекторат строит свою легитимность, начисто отсутствует в умах абсолютного большинства. Напротив, это большинство в одержимости державной славой ничем не отличается от селектората, хотя может расходиться с ним в других вопросах.

Общий вывод заключается в том, что селекторат, конечно, переживет еще немало неприятных минут в силу тающей способности сдерживать недовольство масс. Однако мало ли на Руси было соляных, медных и прочих бунтов. Реальная опасность превращения властепопуляции в электорат возникнет только в случае делегитимации великодержавия в сознании масс, а это означает полное обесценение всего исторического пути страны – от Ивана III до Владимира Путина включительно. Вряд ли таковое произойдет само собой.

Андрей Заостровцев