Концерт Афанасьева в БЗФ: Шопен с димедролом

В минувшее воскресенье пианист Валерий Афанасьев, больше известный своими эпатажными выходками и широтой винно-гастрономических интересов, дал сольный вечер с вальсами и полонезами Шопена.

Пианист Валерий Афанасьев причисляет себя к «исполнителям 50-х годов XX века». Возможно, это было правдой в шестидесятые-семидесятые — хотя, с другой стороны, пианистов с куда более впечатляющей техникой и тогда было много. Поначалу этот лихой шоумен хотел покорить Петербург своей экстравагантностью, поскольку не знал, что нишу музыкального террориста-эксцентрика на берегах Невы уже давно и прочно обжил Олег Каравайчук.

Тогда Афанасьев принял куда более беспроигрышный маркетинговый ход: он популяризирует себя посредством развёрнутых интервью в гастрономических разделах глянцевых журналов, судачит о национальных кухнях и винах — а потом удивляется, что та публика, которая приходит на его концерты, аплодирует между частями сонаты.

Впрочем, с меломанами он тоже особо не церемонится, заявляет, что «не желает нравиться публике» и что публика сейчас «измельчала вслед за теми музыкантами, которых она слушает». Как говорится: «Врачу, исцелися сам!». На состоявшемся в воскресенье клавирабенде писатель-пианист обошёлся без распития вина на сцене и не декламировал нараспев собственные прозаические опусы. Вместо этого он с надменно-«философическим» видом буквально по складам начал играть вальсы Шопена. Это даже нельзя было назвать медленным темпом: гедонист Афанасьев просто убивал музыку, как это проделывал до него пушкинский Сальери — разъяв её, как труп, и поверив гармонию не алгеброй, но арифметикой для начальной школы.

Вальс ля-минор (ор. 34 №2) прозвучал, как музыкальное сопровождение к уроку первоклашек в Вагановке: мучительно-затянутые ноты как будто подчинялись железной руке балетного педагога, куда более озабоченного ногами своих питомцев, чем собственно музыкой. Вальс ля-бемоль мажор (ор. 69 № 1) больше напоминал производственную гимнастику на радио советских времён, когда бодрый голос диктора предлагал перейти от потягиваний к ходьбе на месте. Я внезапно позавидовал соседке по ложе: дама достала из сумочки роман Аксёнова «Редкие земли» и погрузилась в чтение.

Разумеется, «фирменная» манерность Афанасьева никуда не делась: руки вздымались и закидывались, как хвосты кашалотов, вид пианист хранил необыкновенно глубокомысленный — но звуки, исходившие из-под его «ласт», являли примерно такую же пустоту, которую можно услышать на экзамене по общему курсу фортепиано на отделении народных инструментов: домристу надо срочно концерт Будашкина учить, а его, понимаешь ли, какого-то Шопена тут лабать заставляют!

И тут дело ведь не в том, что «Шопена жалко»: есть и другие музыканты, которые не ставят своей задачей превратить рояль в стол патологоанатома. Но эти нелепейшие афанасьевские синкопы, его превращение виртуозных «поливов» из шестнадцатых в школярское разыгрывание заунывных гамм, исполнение четырёх полонезов (ор. 26 и 40) таким образом, как будто это был вернувшийся из небытия один непрерывный «саундтрек» к телетрансляции похорон очередного генсека, — всё это было буквально демонстративным выражением презрения пианиста-писателя к ни в чём не повинным слушателям.

Бог с ним, с преувеличенно-манерным forte (разумеется, с тут же следующим «падением» в неразличимое piano), с педальным смешением ясных гармоний: в конце концов, салонное музицирование тоже имеет своих поклонников — хотя бы в среде любителей городских романсов и бардовской песни. Вся эта псевдо-глубокомысленная «водица» имеет ровно такое же право на существование, как и банки с водой, «заряженные» перед телевизором экстрасенсом Чумаком: у одних они вызывали гомерический хохот, другим — «помогали». Однако надо обладать могучим даром убеждения, чтобы меломаны поверили в то, что темпы “presto”, “allegro molto” или “tempo giusto” (то есть — «подходящий») должны исполняться совершенно одинаково и с размеренностью неспешно движущегося в сторону кладбища катафалка. Это была совершенно жуткая смесь музыки Шопена с димедролом: причём таблеток было явно больше, чем нот.

Несколько лет назад в Малом зале Филармонии Афанасьев уже учинил один скандал: во втором отделении концерта, вместо означенной в программке «Крейслерианы» писатель-пианист вдруг обратился к публике со спичем: «Я состарился. Посмотрите на мои руки: они усталые, узловатые и измождённые; они уже не те, что прежде. А вот вы послушайте, что было прежде!» — и с этими словами пианист вставил свой диск с записью «Крейслерианы» в заранее приготовленную стереомагнитолу, включил её и ушёл со сцены (разумеется, вся публика тут же тоже покинула зал).

А ведь для доказательства своей старости и музыкантской ущербности не надо было ни монологов, ни магнитол: для этого оказалось достаточно просто попытаться сыграть вальсы и полонезы Шопена.

Кирилл Веселаго, Фонтанка.ру