ПоделитьсяВ Михайловском театре состоялась премьера еще одного спектакля Начо Дуато. На этот раз маэстро не стал сочинять ничего нового, а поставил свой давний, проверенный временем балет 1999 года – «Многогранность. Формы тишины и пустоты». Один из лучших, классику своего творчества. Это балет о Бахе, а стало быть – о музыке, жизни и смерти. И о бессмертии.
Балет не сюжетен, если понимать сюжет как развернутую «историю», но и не полностью абстрактен. Он как бы «комбинированный»: с одной стороны, музыка, выраженная танцем, с другой – персонажи: Бах и некая дама, которая и жена Баха, и Смерть. А сам танец время от времени тяготеет к конкретности: образы то и дело становятся иллюстративными, и Дуато пытается дать зримый эквивалент музыки, не только следуя за ее структурой, но и моделируя вполне конкретные ассоциации. В потоке образов мелькают органные трубы, клавесинные струны и молоточки, и даже нотные знаки.
Итак, Бах, в бархатном камзоле и парике, стоит спиной к нам. Поднимается занавес, и мы понимаем, что он дирижер – дирижирует музыкой, которая изображена танцем. Восемнадцать танцовщиков и танцовщиц рассажены перед ним на особые табуреты, и по пылкому его призыву, по мановению его рук, они начинают танцевать – не сходя с места. Воспитанник выдающегося хореографа современности Иржи Килиана, Начо свободно распоряжается танцевальной материей, однако танец у него сочнее, материальнее, что ли, чем у учителя, и сквозь общий рисунок порой проступает нечто, похожее на звериный или растительный орнамент. Движения порой даже гротескны, даже юмористичны, но ритмическая точность оказывается той канвой, на которой можно вышивать любой танец, не теряя баховского баланса структуры и эмоции.
Танец у Дуато полон метафор; иногда они переходят в аллегории, иногда содержат одновременно несколько пластов как бывает в пантомиме. В дуэте на музыку виолончельного соло: девушка (Сабина Яппарова, хрупкая, с короткой стрижкой и мальчишеским телом) одновременно и виолончель, и воплощение музыки, но и Бах тоже и воплощение музыки, и виолончель; у Баха в руках смычок, а тело танцовщицы становится декой. Она - высокий вертикальный арабеск – гриф со струнами, но при этом движений играющего на виолончели у нее едва ли не больше, чем у Баха. Они охвачены общей страстью, слиты в единое, и обе сущности слиты в каждом из них - так когда-то великий мим Жан-Луи Барро, в номере «Всадник» был одновременно и лошадью, и наездником. Смычку же отведена в спектакле особая роль: он еще и шпага, и он не только знак музыки, но и знак эпохи; один из лучших эпизодов – когда три пары танцовщиков фехтуют на смычках в волшебном, легком и стремительном танце.
Первая часть балета музыкальна, изобретательна, динамична и вдохновенна. Более того – она исчерпывающа. Вторая почти ничего к ней не добавляет, только переводит балет в другой регистр – и в другой жанр. В этом втором акте, многозначительно названном «Формы тишины и пустоты», власть захватывает та самая повествовательность, от которой Дуато так упорно открещивается. Бахом завладела женщина – та, которая сначала была в белой маске и пугала марионеточной расчлененностью движений и птичьей внезапностью поворотов головы, а потом была в кринолине и танцевала стилистически выверенный старинный танец (Татьяна Мильцева). Расклад – почти любовный треугольник: ее антагонистка – та, условно говоря, «музыка», на которой Бах играл как на виолончели. Жена-Смерть все стремится вести Баха за собой, но Бах в конце концов умирает сам, и она вместо него в эпилоге уводит самого Дуато. Так что балет этот глубоко личный – Дуато участвует в нем от своего имени. Спектакль открывается сценой его благоговения перед Бахом и кончается сценой его скорби на ту же музыку (ария из Гольдберг-вариаций BWV 988). И сейчас видно, каким блестящим Начо был танцовщиком, а то, что он телесно немолод, но по-прежнему пластически точен и ярок, придает его участию особую остроту. Еще здесь возникает непредусмотренная тема общения хореографа со своим созданием; Дуато не то что бы отождествляет себя с Бахом – но как бы примеряет на себя его судьбу. (По иронии судьбы в эти же дни в Мариинке театре идет «мимодрама» Ж.Кокто-Р.Пети «Юноша и Смерть», где тоже фигурирует Женщина-Смерть, другая, конечно, но тоже одна в двух лицах, и с белой маской, и уводит героя медленным шагом…)
Баха играет (и танцует, конечно) Марат Шемиунов, играет спокойно и изысканно. Дуато разглядел в нем не только танцовщика, но и актера – со сдержанной, почти аскетичной манерой. Бах получился у него вечно юным, ничем не похожим на свои портреты; и, хотя в любом музыканте в пудреном парике и камзоле мы обречены видеть Моцарта – такова сила стереотипа и культурного мифа, – здесь этого не происходит. Стереотип преодолен - здесь другая фактура и другая интонация: Бах то сосредоточен и замкнут, то – с музыкой – пылок и повелителен. Да и вся труппа хороша: она овладела языком Дуато – пластическая точность, яркие ритмические акценты, легкость и бесшумный танец. Не только премьер Леонид Сарафанов и балерина Ирина Перрен, но и вторые солистки Сабина Яппарова и Татьяна Мильцева, и те, кто в балетной табели о рангах значатся как «корифейки» и «кордебалет», были органичны и точны. Отдельно отмечу танцовщицу с экзотическим именем Альфа Н’Гоби Олимпиаду Саурат из глухого кордебалета (родилась в Париже и окончила Московскую академию хореографии) – Начо сделал ее здесь партнершей Сарафанова, и она, с ее упругой неевропейской пластикой, - одна из лучших.
Так что же: Дуато для Михайловского или Михайловский для Дуато? Что важнее – развитие труппы, овладевающей новым художественным языком под руководством маститого хореографа и на материале лучших его работ или развитие этого хореографа на материале нашей академической труппы? На этот раз избрано первое, и лично мне, несомненно, интереснее старая «Многогранность» в исполнении наших артистов, а не псевдоклассическая «Спящая» в «исполнении» Начо Дуато, знакомого с классикой не слишком коротко.
Инна Скляревская, «Фонтанка.ру»
Фото: Пресс служба Михайловского театра
Поделиться