Кёльнский синдром, или Как уживутся немцы с мигрантами (фото)

Европейский "кризис беженцев" и его волны - как с этим связана новогодняя ночь в Кёльне? "Фонтанка" побывала в лагерях беженцев одной из самых гостеприимных земель Германии - Нижней Саксонии.

Вскоре после сообщений о "праздновании" в Кёльне Сильвестра – так называют в Германии ночь на 1 января – на Первом канале российского телевидения появилась душераздирающая новость: трое арабских мигрантов в Берлине похитили и изнасиловали 13-летнюю девочку из России. Пока у нас новость обрастала подробностями, выяснилось, что родилась она там же, где история про "распятого мальчика" на Украине. Немецкий адвокат Мартин Лютле пожаловался на российский Первый канал в прокуратуру Берлина.

Я была в городе Ганновере, когда мне позвонили друзья из Петербурга и сообщили ещё одну ужасную новость из Германии: как раз там, в столице Нижней Саксонии, простым немцам негде лечиться и учиться, потому что все школы и больницы оккупированы мигрантами. И это оказалось враньём не на все 100 процентов.

Проблема со школами, как рассказала мне Коринна, мама ганноверского старшеклассника, действительно была. Летом, когда беженцы начали прибывать, их спешно обустраивали в школьных спортзалах, пользуясь каникулами. В сентябре из нескольких школ мигрантов не успели переселить, и дети, по словам Коринны, какое-то время оставались без спорта. К счастью, в Германии школьный спортзал – это, как правило, отдельное здание. Хотя, конечно, родители не были в восторге.

А с больницей и вовсе почти правда: большой госпиталь в восточной части Ганновера действительно передан под общежитие беженцев. Маленькая деталь: последние года два старый кранкенхауз пустовал, его персонал перевели в другие больницы. Власти города отдали под лагерь беженцев пустующее здание.

И тогда я стала спрашивать простых немцев: как им живётся рядом с соседями? Почти поголовно они отвечали, что не видят никаких проблем, а бедным людям из воюющих стран помогать надо. Но были и другие рассказы.

Anderen Leuten

В здании бывшего кинотеатра в Гёттингене, рядом с большим супермаркетом, обустроено общежитие для беженцев.

– Я стала бояться ходить по вечерам в магазин через парк, – жалуется Мелани, живущая в трёхстах метрах от этого места.

Чего она боится – не может объяснить. Случаев нападений беженцев на женщин в Гёттингене припомнить не может. Но очень боится.

Аника – девушка крепкая. Коня на скаку остановит, причём в прямом смысле: мы разговариваем в конюшне в Ганновере, куда она каждый день приезжает к своей лошади.

– Домой возвращаться страшно, – делится девушка. – Рядом с моим домом общежитие для беженцев. Идёшь мимо, а они там слоняются по улице и пялятся на тебя.

Ничего плохого "флюхтлинги" не делают, признаёт Аника. Но "пялятся" и что-то кричат. Для немцев это дикость.

Лиля – иммигрантка из России. Сама она, говорит, с мигрантами не сталкивалась. Но в Ратхаузе, уверяет, полиция организовала фотовыставку о преступности в среде мигрантов. Выслушав Лилю, еду в Ратхауз. Насколько я успела узнать немцев, чтобы открыть такую выставку, они должны были сойти с ума. В фойе действительно стоят большие щиты с фотографиями: ужасы войны в Сирии, палаточные лагеря, набитые людьми утлые лодчонки в море, кучерявые дети с голодными глазами.

Ирене – врач. Говорит, что ничего не имела против мигрантов, пока одна сцена не показала ей, насколько это anderen leuten – чужие люди.

– В Баварии я попала в пробку: толпа людей шла прямо по автобану, – рассказывает она. – Машины тормозили, сигналили, люди шарахались, но с дороги не уходили. Как будто никогда не видели ни дорог, ни машин.

Уте поёт в хоре. Две недели назад она пришла на репетицию с разбитым лицом.

– Вечером на вокзале на неё напали двое, – уверял меня хормейстер, в прошлом – москвич. – Это совершенно точно были арабы. Бедняжку избили и ограбили.

Однако сама Уте не захотела рассказать о том, как стала жертвой мигрантов.

Рикарда – пианистка. Возвышенная, чуткая и пышная блондинка. Когда начиналась вся эта история с беженцами, она, исполненная лучших чувств, кинулась в их лагерь с угощениями, тёплыми штанами и прочими атрибутами немецкого willkommen.

– Эти люди набросились на меня с ужасными криками, – переживает женщина. – Они кричали, почему я разъезжаю одна, без мужчины, да ещё и сама за рулём!

Эрик – студент. Внешне чистый ариец, но почти все друзья со школы – выходцы из семей иммигрантов-мусульман. Когда в деревне недалеко от Ганновера появилось очередное общежитие, они с друзьями наделали кебабов и поехали подкармливать беженцев.

– Мы боялись, что кебабов не хватит, поэтому каждому, кто уже получил, рисовали на руке крестик фломастером, – рассказывает Эрик. – Но они отходили, стирали крестики и возвращались снова.

А на прошлой неделе рядом с домом, где я поселилась, в тихом старом районе университетского Гёттингена кто-то взломал замок на пристройке, в которой хаусмастер хранит свой инвентарь. Первый случай за всю 300-летнюю историю дома – утверждают его жители. Теперь в доме на ночь запирают дверь.

И всё это – события последних месяцев. Примерно с октября. Именно тогда, как мне объяснят позже, в Германию двинулась "новая волна" мигрантов. И будто бы она и докатилась 31 декабря до Кёльна.

Herzlich willkommen

Крупнейший немецкий лагерь беженцев – в городе Фридланде. Нижняя Саксония и раньше принимала много мигрантов, только это были переселенцы из бывшего СССР. Для них и был построен лагерь. Надписи на русском языке тут есть и сейчас. Как, например, объявление о том, что собирать в лесу и поедать бледные поганки смертельно опасно.

На "рецепшене" – большой плакат: Willkommen in Deutschland. Вилькоммен так вилькоммен: под плакатом все стулья заняты, приглашённые "ин Дойчланд" ждут очереди на регистрацию. Рядом с сидящими мужчинами стоит женщина в хиджабе. Её маленького сына пасёт ярко выраженная немка.

– Меня зовут Элизабет, – успевает сказать мне улыбчивая женщина, догоняя малыша. – Эта семья стала моими друзьями, я им помогаю. Они только приехали в Германию, им очень трудно.

По самим "подшефным" не скажешь, что им трудно.

– Дойч? Энглиш? – впивается в меня глазами парень со стула под плакатом. Он еле подбирает слова, смешивая "энглиш" и "дойч", но с ходу ищет приключения: – Хазбанд? Френд?

Услышав, что ich bin Journalistin aus Russland, воспринимает последнее слово: "Русланд? Гуд!" На смеси двух языков выясняю: он и его друзья – курды из Ирака, только что приехали в Германию. Германия – гут.

Петер тоже помогает беженцам, но в другом лагере. Он домовладелец, человек вполне состоявшийся, сдаёт в наём квартиры в нескольких домах в Гёттингене. Ещё держит парикмахерский салон и сам время от времени стрижёт. Его свободное время принадлежит беженцам. Когда я спросила, зачем это ему, он не вполне понял вопрос.

– Эти люди уже здесь, как же им не помочь? – удивился он. – Они так долго добирались в нашу страну, им тяжело…

И Петер везёт меня к бывшему кинотеатру в Гёттингене. Здесь живут люди, бежавшие от войны из Сирии, Ирака, Эритреи, Афганистана. Женщин нет совсем. Средний возраст мужчин – лет тридцать. Почти все в Германии больше полугода.

В вестибюле двое молодых людей играют в настольный футбол. Ещё двое рядом шумно болеют. На полу у окна разложены детали велосипеда, его чинит волонтёр Ханс. На моё появление все реагируют вежливым Guten Tag и объяснением, как найти гостиную на втором этаже. По-английски тут говорят почти все. Кто-то уже освоил немецкий – как Беньям из Эритреи.

Здесь мне и объяснят, почему эти беженцы отличаются от тех – во Фридланде. Почему те, кто приехал полгода назад, отличаются от "новой волны", идущей с осени.

В Европу за жизнью

Саид и Ваиль – братья. Оба учились в университете в Дамаске. Саид почти окончил филфак, хотел стать учителем французского. Ваиль успел проучиться 3 года на отделении философии. В Дамаске долгое время, говорит он, было спокойно.

– А потом бомба упала рядом с нашим домом, – рассказывает Ваиль. – И я увидел, как люди побежали, чтобы спастись, а какой-то военный отдал приказ стрелять по ним. Те, кто воюет за Асада, и те, кто против него, ужасны одинаково.

В их семье шесть детей – две сестры и четверо братьев. Год с лишним назад родители насобирали 10 тысяч долларов на отправку детей в Европу через Турцию. Суммы хватало только на двоих.

– Из Турции мы плыли по морю на маленькой лодке в Грецию, – рассказывает Саид. – Нас в ней было 45 человек. Каждую минуту мы думали, что погибнем.

Вот почему, объясняет он, даже речи не было о том, чтобы вытаскивать из Дамаска старых родителей и сестёр: старикам и женщинам нелегальный путь в Европу не осилить.

– Теперь мы должны как можно скорее начать работать, заработать денег и забрать их, – добавляет Саид. – Чтобы они могли прилететь на самолёте – легально и без проблем.

Выходец из Ирака Ахмед в этом лагере самый старший, ему 40 лет. Он инженер, в Багдаде работал управляющим в крупной компании. Там остались его жена, 2-летний сын и 5-летняя дочка.

– В моей стране война идёт уже 35 лет, – рассказывает Ахмед. – Сейчас я тебе покажу одно видео, только это очень жестоко. Будешь смотреть? Такое у нас каждый день.

Потом он перелистывает фотографии: его дом, его роскошный белый джип. Он был высокооплачиваемым инженером.

– Я боялся разрешить детям даже играть в саду, жена не могла с ними выйти из дому, – продолжает Ахмед. – В Ираке в любой момент ребёнка могут похитить ради выкупа. Машину мне пришлось продать, потому что пришёл человек и просто потребовал денег.

Восемь месяцев назад Ахмед отвёз жену и детей, как он говорит, "в безопасное место", а сам отправился в Европу.

– Я добирался из Турции на маленькой деревянной лодке, в которую должно помещаться максимум 5 – 6 человек, – рассказывает он. – А нас было 59 человек. Мы плыли стоя. Я стоял у самого борта и прижимал к себе двух незнакомых мальчиков, иначе они бы выпали в воду, и спасать их никто бы не стал. Так мы провели в море пять с половиной часов. Когда мы были уже недалеко от берега, остановился двигатель. Один человек попытался шагнуть к нему – и лодка накренилась и зачерпнула воду. Этот человек был по профессии водитель грузовика. Нам с ним всё-таки удалось пробраться к двигателю, не перевернув лодку, и запустить его. Но мы чуть все не погибли. После моря мы пробирались по Европе. За нами гналась полиция, и мне пришлось бросить все вещи, чтобы успеть запрыгнуть в грузовик.

Сандра – ещё один волонтёр из тех, что работают в этом общежитии. Всего приходят помогать человек шесть – как мне их перечисляют. Сандра по профессии учитель, а учителя в Германии – люди обеспеченные. Она заходит в комнату во время нашего разговора с Ахмедом и подхватывает тему.

– Я знаю таких, кто добирался по морю в Европу 8 дней, – говорит она. – Под солнцем, без нормальной еды. Среди них был 15-летний мальчик, его родители продали всё, что было, чтобы отправить сына в Европу. В Македонии ему два дня пришлось убегать от полиции. Из вещей у него остался только телефон, который он спрятал, привязав к ноге под брюками. Остальное отняли.

Женщины, по словам Сандры, тоже рисковали бежать в Европу. Но им приходилось совсем тяжело, даже если удавалось выдержать плавание.

– Девушка из Эритреи добиралась почти 2 года, – говорит Сандра. – У неё были муж и двое детей. Но мужа убили по дороге ещё в Африке, а детей у неё отняли – и она до сих пор не знает, что с ними. А о нападениях на беженок в Сербии вы, наверное, и сами знаете.

Вот поэтому, продолжает Ахмед, до определённого момента в Европу и шли в основном молодые и сильные мужчины. А поскольку всё это было ещё и дорого, объясняет он, шли в большинстве случаев люди с хорошим образованием и хорошей профессией или студенты из семей с достатком выше среднего.

– Как вы считаете, пережив такое на пути в Германию, оставив в Ираке родных, захочу я жертвовать безопасностью и будущим моей семьи и совершать что-то, за что меня могут выслать отсюда? – спрашивает он. – Я благодарен этой стране.

А потом, продолжает он, мир обошли снимки с мёртвым ребёнком на берегу и история о беженцах, задохнувшихся в грузовике в Австрии. Европа ужаснулась и открыла границы. Нелегальный путь перестал быть таким опасным и дорогим.

– Ситуация изменилась, кажется, в октябре, – уверен Ахмед. – В Европе перестали преследовать беженцев, уже не надо было убегать от полиции. Переправа на лодке стала быстрее и дешевле. Мне дорога сюда обошлась в 8 тысяч долларов и заняла 40 дней. Теперь из Турции сюда можно добраться за несколько сотен долларов на автобусах и поездах. Пять-семь дней – и ты в Германии.

Ахмед уверен, что знает, откуда взялись те, кто нападал на женщин в Кёльне. Это, по его словам, люди, которым уже не надо было собирать деньги со всей семьи, им не надо работать в Европе ради родных. К этому добавились события на Востоке: там боевики ИГИЛ захватили десятки тысяч бланков сирийских паспортов. И теперь малограмотный житель африканской страны, где войны нет, поэтому нет и права на убежище в Европе, может за пару сотен долларов стать сирийцем.

И что, спросила я у Ахмеда, делать немцам с такими "гостями"?

– У тех, кто получает приют здесь, есть два пути, – он внимательно посмотрел на меня через тонкие очки. – Первый – подумать, что он может сделать хорошего для этой страны. А если не учишь язык, хочешь сидеть без работы и получать социальную помощь, то это не твоя страна.

Что же делать со вторыми самим немцам, я спросила сострадательную Сандру.

– Людей, которые не хотят работать, не пытаются выучить наш язык и принять наши правила, надо высылать из страны так быстро, как это возможно, – неожиданно жёстко ответила она. – Конечно, нельзя выбросить людей туда, где идёт война. Но когда война кончится, они должны быть выдворены немедленно. У нас и своих граждан достаточно, которые не хотят работать. Мне кажется, таким государство тоже не должно помогать. И здесь нет разницы – немец ты или беженец. Каждый, кто приезжает, должен уважать наши правила и соблюдать наши законы. А если ему больше нравятся образ жизни и законы его страны, то зачем ему Германия?

Самые толерантные

Светофор на Шпанхагенштрассе ещё только собирался позеленеть, а сзади мне уже дудели. На секунду я почувствовала себя дома, в Питере. В чинной Германии ещё недавно по звукам клаксона можно было определить нашего соотечественника. Но в зеркале заднего вида было лицо совершеннейшей немки средних лет. Года два назад я, запутавшись со светофором для общественного транспорта, пропустила два цикла, но вся "очередь" машин за мной терпеливо ждала. А теперь и на улицах, и на автобане я то и дело слышала, как немцы гудят друг на друга, и видела, как резко они друг друга обгоняют. Мне показалось, что за этот год они стали очень нервными.

Этим наблюдением я поделилась с германистом Алексанлром Кокеевым – ведущим научным сотрудником отдела европейских политических исследований ИМЭМО РАН.

– А знаете, это очень похоже на немцев, – согласился он. – Немцы очень милые, пока всё идёт так, как они привыкли. Но по складу натуры совершенно не переносят, когда что-то идёт не так. Нарушение привычного течения выбивает их из колеи.

Этим "не так" для немцев стали беженцы. "Не так" – это ведь не обязательно плохо. Просто – не так.

Тем не менее, продолжает учёный, в Европе именно немцы оказались самыми гостеприимными и сострадательными. Сотни обеспеченных бюргеров бросились помогать мигрантам. Причём чем обеспеченнее, замечает Александр Кокеев, тем охотнее помогают. Дальше всех пошли две самые богатые земли Германии – Бавария и Баден-Вюртемберг. Многие видят в этом комплекс вины немцев за их небезупречное прошлое.

– Поначалу, возможно, такой комплекс и был какой-то составляющей нынешнего менталитета немцев, – соглашается германист. – Этот маятник действительно оттолкнулся от того, что творили нацисты. Но постепенно эта составляющая отделилась. Теперь это уже просто поколение, воспитанное так. Немцы – наиболее антивоенные в Европе, наиболее политкорректные.

Однако теперь ситуация с наплывом беженцев может толкнуть "маятник" обратно.

– По-настоящему ведь Германия боится не проблемы беженцев как таковой, – замечает Александр Кокеев. – Она боится нарастания ксенофобских настроений. И дело не в том, насколько криминальны или не криминальны беженцы. Просто поток оказался слишком большой. Оказалось маловато полиции, маловато переводчиков, врачей. Маловато места, где сразу разместить столько людей. Возникла неорганизованность. А немцы этого психологически не выносят.

Ещё одним психотравмирующим фактором для Германии стало то, что в объединённой Европе её почти никто не поддержал, кроме Швеции и маленькой Австрии. Все проблемы стали падать на одну Германию.

– Австрия приняла в прошлом году 90 тысяч человек, в этом – 120 тысяч, Германия приняла миллион 100 тысяч, – приводит цифры Александр Кокеев. – А огромная Польша отказывается принимать вообще. Или сравните две страны с одинаковым населением: Финляндия приняла полторы тысячи человек, Швеция – 75 тысяч. В ЕС было принято решение: распределить те 160 тысяч человек, которые уже находятся в Италии и в Греции. Распределили за полгода 300 человек.

Ирина Тумакова, "Фонтанка.ру"